Зато преемницу Эмили Бейтс просто ненавидел. У нее была идиотская жеманная улыбка и прическа, как воронье гнездо.
Наступил март, улицы потемнели от пыли. Бейтс опять поплелся к Кристин Пэриш. Очутившись среди приветливых ваз с нарциссами, сафьяновых кресел и тисненых безделушек ручной работы, украшающих письменный стол в библиотеке Пэришей, он как-то стряхнул с себя апатию, готовую поглотить его, словно густой туман. Бейтс размышлял о том, что у Кристин он всегда найдет сочувствие, а Эмили – это всего лишь эгоистическое подобие мужчины. Но Кристин раздражала его. Она была уклончива. Она журчала:
– О, наверно, так интересно осматривать трамваи в этих забавных городках!
Забавные городки! Хм! Разве не благодаря им в Нью-Йорке жизнь бьет ключом? У Кристин вялый ум. Да и кожа ее мягких, атласных рук тоже скоро увянет, а его привлекает свежесть и душевная ясность.
Когда Бейтс брел домой, все тот же туман, колыхаясь, заслонял от него будущее. Что ждет его впереди? Одинокая холостяцкая жизнь?.. Болтаться по вечерам в клубе и упрашивать неоперившихся юнцов сыграть с ним партию в покер?
Все в конторе выводило Бейтса из себя, и он старался там не задерживаться. Его не покоробило и он не вознегодовал, когда невольно подслушал, как Крэкинз доверительно сообщил секретарше: «У старика злокачественная брюзгливость. Мы будем настаивать на операции. Сколько вы можете на это пожертвовать, графиня? О! Мы чрезвычайно вам признательны».
Как-то в пасмурный, сырой апрельский день, когда все идиоты Нью-Йорка и окрестностей словно сговорились звонить ему по телефону, Бейтс был особенно раздражен. Он помянул недобрым словом Александра Грэхема Белла. Завод запрашивал, следует ли выполнить вне очереди заказ Бенгора. И это после того, как Бейтс раз шесть давал им разъяснения. Некий торговый агент звонил по междугородному телефону и требовал от Бейтса сведений о театральных кассах и портновских мастерских. Телефонистка коммутатора ошиблась номером, и жирный голос с немецким акцентом задиристо спросил: «Этта што? Бутылочный завод? Што – ви мне не нужен! Повесьте трубку!»
– А вы мне тем более не нужны, – огрызнулся Бейтс. Но от этого ему не стало легче.
– Тр-р-р! – заливался телефон.
Бейтс не обращал внимания.
– Тр-р-р! Р-р-р-р! Тр-р-р-р!
– Да? – рявкнул Бейтс.
– Мистер Бейтс?
– Да?
– Говорит Сара Парди.
– Кто?
– Ну… ну, Эмили! Боюсь, я не вовремя. Я не буду…
– Погодите! Погоди-и-те! Ради всех святых! Это, правда, вы? Как вы поживаете? Как вы поживаете? Страшно рад слышать ваш голос! Как вы поживаете? Мы так по вас соскучились.
– Мы?
– Ну я! Некому пожелать доброй ночи. Видел Хайдена, вы молодец. Страшно рад. Как э-э… как?..
– Мистер Бейтс, не пригласите ли вы меня пообедать? Все равно на этой неделе или на следующей…
– Сегодня! Согласны?
– А вы ни с кем не уславливались?
– Нет, нет. Собирался обедать один. Я очень вас прошу. Давайте встретимся… Вы не хотите пойти в «Бель Шик»?
– А мы не могли бы опять пойти в «Гранд-Ройял»? И, если можно, пораньше, в половине седьмого.
– Конечно. Я вас буду ждать в вестибюле. В половине седьмого. До свидания.
Бейтс тянул слова, словно не желая с ними расставаться. Но она оборвала разговор отрывистым телефонным «пока».
Немного погодя Бейтс позвонил приятелю, с которым четыре дня тому назад условился вместе пообедать. Лгал он неумело, и приятель дал ему это понять.
Целых полчаса Бейтс был охвачен блаженной, идиотской радостью, но потом в его душу вкралась глумливая мысль. Она угнездилась там и ехидно спрашивала Бейтса: «А может быть, мисс Парди просто угодно, чтобы я нашел ей другую работу?» Это несколько охладило его пыл. В вестибюле отеля «Гранд-Ройял» он поздоровался с мисс Парди скупым кивком… Она пришла ровно в половине седьмого. У Кристин Пэриш минимальное опоздание было двадцать минут.
Они стали спускаться по винтовой лестнице в Флорентийский зал.
– Где вы предпочитаете: внизу или на галерее?
Она повернулась к нему.
Она как будто совсем не изменилась. То же коричневое пальто, отделанное искусственным мехом, которое Бейтс знал лучше любого другого одеяния на свете, тот же взгляд стороннего наблюдателя. Стоя на ступеньках, нервно теребя воротник пальто, она опустила глаза, потом умоляюще посмотрела на Бейтса:
– Вы не сочтете меня очень глупой, если я попрошу, чтобы мы сели за наш прежний столик?.. Он… он приносит счастье.
– Конечно. Так и сделаем.
– Я потому и просила вас прийти пораньше, чтобы столик не оказался занятым. Мне нужен ваш совет в одном очень серьезном деле.
– Серьезном?
– О нет, ничего страшного. Но я как-то растерялась.
Бейтс шел за ней, терзаясь неизвестностью. Их столик был свободен. Он суетливо снял с нее пальто и отодвинул стул.
Когда он кончил заказывать обед, ее глаза снова стали ясными и проницательными, и она сказала:
– Пожалуйста, сделайте вид, что вы рассматриваете монограмму на вилке, хорошо?
– Зачем?
– Затем, что вы это делали в прошлый раз. Вы вели себя восхитительно нелепо. И были очень милы, когда старались не смутить незнакомую девушку.
Он покорно взял в руки вилку, но сразу же отбросил ее и властно спросил:
– Почему вы растерялись?
Ее рука на перилах балкона заметно дрожала. Она тихо ответила:
– Я вдруг обнаружила, что я женщина.
– Я не совсем…
– Я хотела удержаться и не говорить вам, но не могу. Мне… мне очень недостает наших вечерних прощаний и наших завтраков. Я хорошо зарекомендовала себя в Промышленном Синдикате, но мне это безразлично. Я думала, что совсем убила в себе всякую чувствительность. Я ошиблась. Я размазня! Нет! Это неправда! Мне все равно. Я рада.
Она залилась румянцем – будто розовая тень от бокала с вином упала на белую скатерть – и единым духом проговорила:
– Оказывается, мне наша наивная игра дороже успеха. Никто теперь не улыбается мне в окне напротив. Там вывеска какого-то гаража, и я смотрю на нее по вечерам, прежде чем уйти домой. О, я просто жалкая неудачница. Я не могу больше бороться, одна, всегда одна.
Он схватил ее за руки, словно не было вокруг ни официантов, ни публики. Но она высвободила руки:
– Не надо! Пожалуйста! Просто дайте мне выговориться. Я не знаю, радует это меня или огорчает, но у меня нет ни капельки здравого смысла. И мужества нет! Все, что мне нужно… пожалуйста, приглашайте меня раз в месяц обедать, на товарищеских началах…
– О дорогая!
– …и иногда в театр! Тогда я не буду чувствовать себя одинокой. Я смогу работать, и добьюсь успеха, и, может быть, перестану… Только не думайте, что я сверхженщина Бернарда Шоу, которая охотится за мужчинами. Просто… Вы первый человек в Нью-Йорке, проявивший ко мне доброту. Пожалуйста, простите…
– Эмили, не надо быть такой смиренной!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Наступил март, улицы потемнели от пыли. Бейтс опять поплелся к Кристин Пэриш. Очутившись среди приветливых ваз с нарциссами, сафьяновых кресел и тисненых безделушек ручной работы, украшающих письменный стол в библиотеке Пэришей, он как-то стряхнул с себя апатию, готовую поглотить его, словно густой туман. Бейтс размышлял о том, что у Кристин он всегда найдет сочувствие, а Эмили – это всего лишь эгоистическое подобие мужчины. Но Кристин раздражала его. Она была уклончива. Она журчала:
– О, наверно, так интересно осматривать трамваи в этих забавных городках!
Забавные городки! Хм! Разве не благодаря им в Нью-Йорке жизнь бьет ключом? У Кристин вялый ум. Да и кожа ее мягких, атласных рук тоже скоро увянет, а его привлекает свежесть и душевная ясность.
Когда Бейтс брел домой, все тот же туман, колыхаясь, заслонял от него будущее. Что ждет его впереди? Одинокая холостяцкая жизнь?.. Болтаться по вечерам в клубе и упрашивать неоперившихся юнцов сыграть с ним партию в покер?
Все в конторе выводило Бейтса из себя, и он старался там не задерживаться. Его не покоробило и он не вознегодовал, когда невольно подслушал, как Крэкинз доверительно сообщил секретарше: «У старика злокачественная брюзгливость. Мы будем настаивать на операции. Сколько вы можете на это пожертвовать, графиня? О! Мы чрезвычайно вам признательны».
Как-то в пасмурный, сырой апрельский день, когда все идиоты Нью-Йорка и окрестностей словно сговорились звонить ему по телефону, Бейтс был особенно раздражен. Он помянул недобрым словом Александра Грэхема Белла. Завод запрашивал, следует ли выполнить вне очереди заказ Бенгора. И это после того, как Бейтс раз шесть давал им разъяснения. Некий торговый агент звонил по междугородному телефону и требовал от Бейтса сведений о театральных кассах и портновских мастерских. Телефонистка коммутатора ошиблась номером, и жирный голос с немецким акцентом задиристо спросил: «Этта што? Бутылочный завод? Што – ви мне не нужен! Повесьте трубку!»
– А вы мне тем более не нужны, – огрызнулся Бейтс. Но от этого ему не стало легче.
– Тр-р-р! – заливался телефон.
Бейтс не обращал внимания.
– Тр-р-р! Р-р-р-р! Тр-р-р-р!
– Да? – рявкнул Бейтс.
– Мистер Бейтс?
– Да?
– Говорит Сара Парди.
– Кто?
– Ну… ну, Эмили! Боюсь, я не вовремя. Я не буду…
– Погодите! Погоди-и-те! Ради всех святых! Это, правда, вы? Как вы поживаете? Как вы поживаете? Страшно рад слышать ваш голос! Как вы поживаете? Мы так по вас соскучились.
– Мы?
– Ну я! Некому пожелать доброй ночи. Видел Хайдена, вы молодец. Страшно рад. Как э-э… как?..
– Мистер Бейтс, не пригласите ли вы меня пообедать? Все равно на этой неделе или на следующей…
– Сегодня! Согласны?
– А вы ни с кем не уславливались?
– Нет, нет. Собирался обедать один. Я очень вас прошу. Давайте встретимся… Вы не хотите пойти в «Бель Шик»?
– А мы не могли бы опять пойти в «Гранд-Ройял»? И, если можно, пораньше, в половине седьмого.
– Конечно. Я вас буду ждать в вестибюле. В половине седьмого. До свидания.
Бейтс тянул слова, словно не желая с ними расставаться. Но она оборвала разговор отрывистым телефонным «пока».
Немного погодя Бейтс позвонил приятелю, с которым четыре дня тому назад условился вместе пообедать. Лгал он неумело, и приятель дал ему это понять.
Целых полчаса Бейтс был охвачен блаженной, идиотской радостью, но потом в его душу вкралась глумливая мысль. Она угнездилась там и ехидно спрашивала Бейтса: «А может быть, мисс Парди просто угодно, чтобы я нашел ей другую работу?» Это несколько охладило его пыл. В вестибюле отеля «Гранд-Ройял» он поздоровался с мисс Парди скупым кивком… Она пришла ровно в половине седьмого. У Кристин Пэриш минимальное опоздание было двадцать минут.
Они стали спускаться по винтовой лестнице в Флорентийский зал.
– Где вы предпочитаете: внизу или на галерее?
Она повернулась к нему.
Она как будто совсем не изменилась. То же коричневое пальто, отделанное искусственным мехом, которое Бейтс знал лучше любого другого одеяния на свете, тот же взгляд стороннего наблюдателя. Стоя на ступеньках, нервно теребя воротник пальто, она опустила глаза, потом умоляюще посмотрела на Бейтса:
– Вы не сочтете меня очень глупой, если я попрошу, чтобы мы сели за наш прежний столик?.. Он… он приносит счастье.
– Конечно. Так и сделаем.
– Я потому и просила вас прийти пораньше, чтобы столик не оказался занятым. Мне нужен ваш совет в одном очень серьезном деле.
– Серьезном?
– О нет, ничего страшного. Но я как-то растерялась.
Бейтс шел за ней, терзаясь неизвестностью. Их столик был свободен. Он суетливо снял с нее пальто и отодвинул стул.
Когда он кончил заказывать обед, ее глаза снова стали ясными и проницательными, и она сказала:
– Пожалуйста, сделайте вид, что вы рассматриваете монограмму на вилке, хорошо?
– Зачем?
– Затем, что вы это делали в прошлый раз. Вы вели себя восхитительно нелепо. И были очень милы, когда старались не смутить незнакомую девушку.
Он покорно взял в руки вилку, но сразу же отбросил ее и властно спросил:
– Почему вы растерялись?
Ее рука на перилах балкона заметно дрожала. Она тихо ответила:
– Я вдруг обнаружила, что я женщина.
– Я не совсем…
– Я хотела удержаться и не говорить вам, но не могу. Мне… мне очень недостает наших вечерних прощаний и наших завтраков. Я хорошо зарекомендовала себя в Промышленном Синдикате, но мне это безразлично. Я думала, что совсем убила в себе всякую чувствительность. Я ошиблась. Я размазня! Нет! Это неправда! Мне все равно. Я рада.
Она залилась румянцем – будто розовая тень от бокала с вином упала на белую скатерть – и единым духом проговорила:
– Оказывается, мне наша наивная игра дороже успеха. Никто теперь не улыбается мне в окне напротив. Там вывеска какого-то гаража, и я смотрю на нее по вечерам, прежде чем уйти домой. О, я просто жалкая неудачница. Я не могу больше бороться, одна, всегда одна.
Он схватил ее за руки, словно не было вокруг ни официантов, ни публики. Но она высвободила руки:
– Не надо! Пожалуйста! Просто дайте мне выговориться. Я не знаю, радует это меня или огорчает, но у меня нет ни капельки здравого смысла. И мужества нет! Все, что мне нужно… пожалуйста, приглашайте меня раз в месяц обедать, на товарищеских началах…
– О дорогая!
– …и иногда в театр! Тогда я не буду чувствовать себя одинокой. Я смогу работать, и добьюсь успеха, и, может быть, перестану… Только не думайте, что я сверхженщина Бернарда Шоу, которая охотится за мужчинами. Просто… Вы первый человек в Нью-Йорке, проявивший ко мне доброту. Пожалуйста, простите…
– Эмили, не надо быть такой смиренной!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12