подобная мысль достойна осуждения, священник, говорящий так, впадает в ересь. Нет, истина абсолютна, мы не заменим ни единого камня в здании церкви. О, что касается формы — пожалуйста! Мы охотно готовы пойти на соглашение, надо лишь устранить кое-какие препятствия, подыскать термины, которые помогут нам договориться... И здесь мы выступаем в той же роли, что и в вопросе о современном социализме: мы за соглашение. II, конечно, предметом нашей заботы являются те, которые так удачно назвали обездоленными. Если социализм — попросту жажда справедливости, неустанное стремление прийти на помощь слабым и страждущим, го кто же предан ему более нас, кто ревностнее трудится на этом поприще? Разве церковь не была искони матерью всех оскорбленных, опорой и благодетельницей бедняков? Мы за любой разумный прогресс, мы приемлем любое повое социальное устройство, споспелгествующее миру и братству людей... Но мы не можем не осудить социализм, который начинает с того, что во имя счастья людей отрекается от бога. Безбожие есть дикарство, пагубное возвращение вспять, сулящее одну лишь гибель, пожары и убийства. А у вас опять-таки не выражено это с достаточной убедительностью, ибо вы не показали, что нет прогресса помимо церкви, что она есть единственная зачинательница, чьему водительству можно безбоязненно довериться. Ваше прегрешение и в том, что вы, как мне представляется, устраняете бога, религия для вас всего лишь состояние духа, торжество любви и милосердия, коих достаточно, дабы обрести спасение. Какая чудовищная ересь! Бог, владыка души и тела человеческого, присутствует неизменно рядом, религия же — это бразды, закон, правящий людьми, помимо нее мыслимо лишь варварство на этом свете и вечное проклятие — на том... II повторяю, суть дела не в форме, вся суть — в нерушимости догматов. Итак, если мы приемлем республику во Франции, это свидетельство того, что мы не собираемся связать судьбы религии с какою бы то ни было формой правления, хотя бы и с монархической, освященной веками. Пусть династии отжили свой срок, господь бог вечен; да сгинут короли и да пребудет бог! Впрочем, в республиканской форме правления нет ничего противного христианству, напротив, она представляется мне возрождением христианской общины, о которой вы говорили на страницах вашей книги, достойных всяческой похвалы. Хуже то, что свобода тотчас же оборачивается разнузданностью и что наша готовность к соглашению зачастую бывает плохо вознаграждена... Вы написали дурную книгу, сын мой, хотя, мне хочется верить, с наилучшими намерениями, и ваше молчание — наглядное свидетельство того, что вы начинаете постигать губительные последствия ваших заблуждений. Пьер продолжал молчать, он был уничтожен, чувствуя, как все его доводы рушатся, натыкаясь на глухую, непроницаемую стену, и понимал, что пытаться прошибить ее бесполезно и бессмысленно. Да разве что-нибудь прошибет ее? Одно лишь удивляло Пьера: как человек, подобный папе, при его уме и честолюбии, не составил себе более ясного и точного представления о современности. Священник слыхал, что папа интересуется всем, знает все из самых достоверных источников и, не выпуская из рук запутанного клубка дипломатической борьбы, не утрачивает проницательности и ясности ума, не теряет из вида обширную карту христианского мира со всеми его нуждами, чаяниями, деяниями. Но какие, однако, пробелы! По всей видимости, ему было известно о мире лишь то, что он успел узнать за время своей короткой нунциатуры в Брюсселе. За ней последовало епископство в Перудже, где он не вмешивался ни во что, интересуясь лишь жизнью молодой, нарождающейся Италии. И вот уже восемнадцать лет он живет взаперти у себя в Ватикане, обособленный ото всех, соприкасаясь с народом лишь через своих приближенных, нередко весьма тупых, лживых и вероломных. К тому же папа — итальянский священник, верховный служитель культа, суеверный и деспотичный, связанный традицией, подверженный влиянию семьи и среды, готовый на уступки ради денег, ради политической необходимости; не говоря о безмерной гордыне, им владеет уверенность, что он — наместник бога, единственная законная и разумная власть на земле, и все должны ему повиноваться. В этом причина роковых заблуждений ума необыкновенного, каким ему и надлежит быть, причина всех его промахов, недостатков, наряду со множеством огромных достоинств— тонким пониманием, выдержкой, широтой устремлений деятельной натуры. Но, видимо, папа обладал изумительной интуицией, ибо разве не одна только интуиция позволяла ему, в его добровольном заточении, угадывать в далеком мире эволюцию современного человечества? Папу не оставляло поэтому ясное сознание ужасной опасности, которая накатывалась со всех сторон, боязнь вздымающегося прилива демократического движения, страх перед безбрежным океаном знаний, грозившим затопить крохотный островок, где все еще победно возвышался собор св. Петра. Льву XIII не нужно было даже подходить к окну — и сквозь толщу стен проникали голоса внешнего мира, возвещавшего о нарождении нового общества. Одна лишь забота не оставляла Льва XIII — победить, чтобы властвовать. Из этого исходила вся его политика. Папа добивался единения церкви, чтобы сделать ее сильной, несокрушимой перед угрозой наступления извне, которое он предвидел. Он проповедовал соглашение, всем авторитетом своей власти поощряя формальные уступки, терпя дерзкие выходки американских епископов, ибо втайне весьма опасался распада церкви, внезапного раскола, который приведет ее к гибели. Раскол! Он носился в воздухе повсюду, папа как бы ощущал его веяние, его непосредственную угрозу, неминуемую и смертельную опасность, против которой следовало заранее вооружиться. Этим его страхом и объяснялся новый прилив народолюбия, интерес к социализму, тот воистину христианский путь, какой папа предлагал для разрешения всех невзгод на этой земле. И разве, когда цезарь будет низвергнут, длительный спор о том, кому именно, ему или папе, владеть народом, не решится сам собой, ибо один только папа и останется у власти, а народ, безгласный исполин, наконец-то заговорив, окажется в его руках. Франция проделала этот опыт, папа отринул низвергнутую монархию, признал республику, надеясь увидеть Францию сильной, победоносной, ибо она ведь была старшей дщерью церкви, единственной католической страной, все еще достаточно могущественной, чтобы с ее помощью когда-либо восстановить светскую власть святого престола. Властвовать, властвовать через посредство Франции, раз оказалось невозможным властвовать через посредство Германии! Властвовать через посредство народа, поскольку народ стал править и распоряжаться тронами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211