Он сделался пессимистом и мог держаться на ногах, лишь когда мама поддерживала его. Временами им овладевала такая глубокая печаль, что только господь бог имел возможность помочь ему. По счастью, церковь Каллио находилась почти рядом, а на пристающих к берегу яликах можно было купить эстонский (контрабандный) спирт.
Глава вторая
ГОРОСКОП
Я не уверена, можно ли в мемуарах перескочить сразу через целое десятилетие. В романе можно. Во всяком случае, я хочу сейчас перенестись в 1932 год, когда Виктор расквитался с жизнью, окончив свое земное существование, а мама уехала в Америку искать нового мужа.
Чтобы уберечься от подозрений читателя (кое-кто ведь может подумать, что я отравила отчима, которого так и не научилась любить, а мать бросила на произвол судьбы, как поступают многие), хочу лишь вкратце упомянуть о событиях этих десяти лет. Если бы я была писателем или пишущим за построчную плату газетчиком, я, естественно, могла бы очень долго болтать о том, как моя мать и Виктор открыли собственную столовую, которая называлась «Нью-Америка», и как мама работала на кухне с утра до ночи, пока Виктор занимал посетителей разговорами или разгуливал по базару; как в браке на смену иллюзиям приходили испытания, и муж превращался в домашнее животное своей жены; как Виктор заводил дружбу с алкоголем, пока не стал в конце концов типичным запойным пьяницей, способным поглощать любую отраву, лишь бы она была в жидком виде, и как я была счастлива, когда в один прекрасный день Виктора нашли мертвым на берегу Хаканиеми. Он напился политуры и услыхал зов вечности — на семьдесят пятом году жизни, за один день до отмены сухого закона.
Да, обо всем этом можно было бы написать роман — потрясающий, трогательный до слез роман, конец которого оставляет сожаление, как конец чековой книжки.
Вся жизнь моей мамы с Виктором была похожа на типичный финский брак, в котором мужчина получает, а женщина отдает; когда же наконец мужчина перестает брать, женщина в растерянности ждет нового получателя. Мама была здоровая, цветущая женщина славянского типа. В сорок лет ее формы начали красиво округляться. Какой превосходной моделью могла бы она послужить для скульптора Юрье Сааринена, прославившего здоровую красоту! Когда Виктор с течением времени стал совершенно ручным и послушным, мама пользовалась им лишь в качестве переводчика, умеющего поторговаться с рыночными торговками при оптовых закупках продуктов. Больше ни на какое мужское дело он уже не годился. Супружеские ласки, маленькие проявления нежности и милые золотые блестки ласковых слов (хотя бы даже из американского поддельного золота) появлялись у отчима все реже и реже. И не удивительно, что мама стала горячо интересоваться публикуемыми в американских газетах объявлениями, в которых разочарованные супруги и пылкие вдовцы, желающие вновь попытать счастья, предлагали начать переписку. Года за полтора до того, как Виктор уснул вечным сном, мама открыла мне тайну своего сердца. Она завела переписку с неким фермером из Висконсина, вдовцом средних лет, — у того, кажется, была большая тоска и много денег. Они обменивались фотографиями и мыслями, пели в два голоса об удивительной «жизни, которую можно начать сначала», и уже стали договариваться о встрече. Я понимала маму и поощряла ее к супружеской неверности — только в письмах, разумеется. Кажется, будто само великое провидение выступило тогда адвокатом по этому делу. Оно призвало Виктора на суд вечности и освободило мою мать от мужа, который почти десять лет жил только для того, чтобы переваривать пищу.
Кто-нибудь из читателей моих воспоминаний, возможно, сочтет меня за патологически черствую женщину, чье сердце не трогает даже смерть близкого человека. Я не стану оправдываться. Поскольку у честности нет соперников, я осмелюсь заявить прямо, что жизнь Виктора была подобна пошлому анекдоту, конец которого не может удивить никого. Моя мать не закрывала лица траурной вуалью, и я не проливала слез, ибо, изучив финский язык, мы наконец-то стали понимать Виктора. Его неразговорчивость объяснялась не тем, что он был женат, а являлась простым следствием того, что его мозг лишь очень редко порождал мысли, достойные высказывания. Но, поскольку покойник не способен защищаться, я больше не хочу говорить о нем правду.
Моей матери как раз исполнилось сорок пять лет — то есть она была в том возрасте, который, кажется, Бальзак считал порой настоящей зрелости женщины. Она стала собираться в путь к своему фермеру. Три года будущие супруги вели диалог при помощи писем. Они не надоели друг другу, ибо каждый наперебой рассказывал только о себе. Я имела возможность убедиться в этом по многим письмам, прочитанным мною с разрешения мамы.
Несмотря на свой неуклюжий язык и попросту невежество (блаженны люди невежественные, ибо они верят, что знают все!), висконсинский фермер показал себя в письмах порядочным человеком, так как он всякий раз и мне посылал нежные «отеческие» приветы. Он горячо надеялся, что я тоже приеду к нему как падчерица. Мне пришлось, однако, несколько разочаровать его, поскольку я не имела ни малейшего желания возвращаться в Америку, а тем более — в сельскую местность, откуда все толпами бежали в города. Бегство из деревни в то время как раз входило в моду, и ничем невозможно было помешать ему, разве что построить города в сельской местности. Я была в восторге от Хельсинки и от одного молодого человека, на которого возлагала большие надежды. Впоследствии обнаружилось, однако, что наши отношения были лишь поверхностным флиртом, чем-то вроде «дорожной любви», так и не приведшей ни к чему. Но в то время, когда мать готовилась к отъезду, эти отношения помешали мне уложить чемоданы. А кроме того, и гороскоп рекомендовал мне оставаться в Финляндии. Эта страна, вопреки отзывам американских финнов, стала казаться мне вполне терпимой и даже довольно привлекательной.
Я проводила маму до порта Турку. Расставание было очень грустным. Мы обе плакали, одна пуще другой. Я чувствовала себя круглой сиротой, и гороскоп, словно дорожный посох, был моей единственной опорой в предстоящих скитаниях. Но об этом я расскажу дальше.
Америка все же удивительная страна. Более сорока миллионов американцев объединялись широкой сетью клубов «одиноких сердец». Характерной чертой всех этих клубов, носящих разные названия, было то, что их приверженцы искали любви. Моя мать вступила в один из таких клубов и поверила в свой третий роман. Натали Густайтис-Кананен в мае 1933 года превратилась в миссис Стьюарт, у которой возраст был отмечен на лице, но не в сердце. Она прислала мне свадебную фотографию, довольно слащавую, и сообщила, что весьма, весьма счастлива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Глава вторая
ГОРОСКОП
Я не уверена, можно ли в мемуарах перескочить сразу через целое десятилетие. В романе можно. Во всяком случае, я хочу сейчас перенестись в 1932 год, когда Виктор расквитался с жизнью, окончив свое земное существование, а мама уехала в Америку искать нового мужа.
Чтобы уберечься от подозрений читателя (кое-кто ведь может подумать, что я отравила отчима, которого так и не научилась любить, а мать бросила на произвол судьбы, как поступают многие), хочу лишь вкратце упомянуть о событиях этих десяти лет. Если бы я была писателем или пишущим за построчную плату газетчиком, я, естественно, могла бы очень долго болтать о том, как моя мать и Виктор открыли собственную столовую, которая называлась «Нью-Америка», и как мама работала на кухне с утра до ночи, пока Виктор занимал посетителей разговорами или разгуливал по базару; как в браке на смену иллюзиям приходили испытания, и муж превращался в домашнее животное своей жены; как Виктор заводил дружбу с алкоголем, пока не стал в конце концов типичным запойным пьяницей, способным поглощать любую отраву, лишь бы она была в жидком виде, и как я была счастлива, когда в один прекрасный день Виктора нашли мертвым на берегу Хаканиеми. Он напился политуры и услыхал зов вечности — на семьдесят пятом году жизни, за один день до отмены сухого закона.
Да, обо всем этом можно было бы написать роман — потрясающий, трогательный до слез роман, конец которого оставляет сожаление, как конец чековой книжки.
Вся жизнь моей мамы с Виктором была похожа на типичный финский брак, в котором мужчина получает, а женщина отдает; когда же наконец мужчина перестает брать, женщина в растерянности ждет нового получателя. Мама была здоровая, цветущая женщина славянского типа. В сорок лет ее формы начали красиво округляться. Какой превосходной моделью могла бы она послужить для скульптора Юрье Сааринена, прославившего здоровую красоту! Когда Виктор с течением времени стал совершенно ручным и послушным, мама пользовалась им лишь в качестве переводчика, умеющего поторговаться с рыночными торговками при оптовых закупках продуктов. Больше ни на какое мужское дело он уже не годился. Супружеские ласки, маленькие проявления нежности и милые золотые блестки ласковых слов (хотя бы даже из американского поддельного золота) появлялись у отчима все реже и реже. И не удивительно, что мама стала горячо интересоваться публикуемыми в американских газетах объявлениями, в которых разочарованные супруги и пылкие вдовцы, желающие вновь попытать счастья, предлагали начать переписку. Года за полтора до того, как Виктор уснул вечным сном, мама открыла мне тайну своего сердца. Она завела переписку с неким фермером из Висконсина, вдовцом средних лет, — у того, кажется, была большая тоска и много денег. Они обменивались фотографиями и мыслями, пели в два голоса об удивительной «жизни, которую можно начать сначала», и уже стали договариваться о встрече. Я понимала маму и поощряла ее к супружеской неверности — только в письмах, разумеется. Кажется, будто само великое провидение выступило тогда адвокатом по этому делу. Оно призвало Виктора на суд вечности и освободило мою мать от мужа, который почти десять лет жил только для того, чтобы переваривать пищу.
Кто-нибудь из читателей моих воспоминаний, возможно, сочтет меня за патологически черствую женщину, чье сердце не трогает даже смерть близкого человека. Я не стану оправдываться. Поскольку у честности нет соперников, я осмелюсь заявить прямо, что жизнь Виктора была подобна пошлому анекдоту, конец которого не может удивить никого. Моя мать не закрывала лица траурной вуалью, и я не проливала слез, ибо, изучив финский язык, мы наконец-то стали понимать Виктора. Его неразговорчивость объяснялась не тем, что он был женат, а являлась простым следствием того, что его мозг лишь очень редко порождал мысли, достойные высказывания. Но, поскольку покойник не способен защищаться, я больше не хочу говорить о нем правду.
Моей матери как раз исполнилось сорок пять лет — то есть она была в том возрасте, который, кажется, Бальзак считал порой настоящей зрелости женщины. Она стала собираться в путь к своему фермеру. Три года будущие супруги вели диалог при помощи писем. Они не надоели друг другу, ибо каждый наперебой рассказывал только о себе. Я имела возможность убедиться в этом по многим письмам, прочитанным мною с разрешения мамы.
Несмотря на свой неуклюжий язык и попросту невежество (блаженны люди невежественные, ибо они верят, что знают все!), висконсинский фермер показал себя в письмах порядочным человеком, так как он всякий раз и мне посылал нежные «отеческие» приветы. Он горячо надеялся, что я тоже приеду к нему как падчерица. Мне пришлось, однако, несколько разочаровать его, поскольку я не имела ни малейшего желания возвращаться в Америку, а тем более — в сельскую местность, откуда все толпами бежали в города. Бегство из деревни в то время как раз входило в моду, и ничем невозможно было помешать ему, разве что построить города в сельской местности. Я была в восторге от Хельсинки и от одного молодого человека, на которого возлагала большие надежды. Впоследствии обнаружилось, однако, что наши отношения были лишь поверхностным флиртом, чем-то вроде «дорожной любви», так и не приведшей ни к чему. Но в то время, когда мать готовилась к отъезду, эти отношения помешали мне уложить чемоданы. А кроме того, и гороскоп рекомендовал мне оставаться в Финляндии. Эта страна, вопреки отзывам американских финнов, стала казаться мне вполне терпимой и даже довольно привлекательной.
Я проводила маму до порта Турку. Расставание было очень грустным. Мы обе плакали, одна пуще другой. Я чувствовала себя круглой сиротой, и гороскоп, словно дорожный посох, был моей единственной опорой в предстоящих скитаниях. Но об этом я расскажу дальше.
Америка все же удивительная страна. Более сорока миллионов американцев объединялись широкой сетью клубов «одиноких сердец». Характерной чертой всех этих клубов, носящих разные названия, было то, что их приверженцы искали любви. Моя мать вступила в один из таких клубов и поверила в свой третий роман. Натали Густайтис-Кананен в мае 1933 года превратилась в миссис Стьюарт, у которой возраст был отмечен на лице, но не в сердце. Она прислала мне свадебную фотографию, довольно слащавую, и сообщила, что весьма, весьма счастлива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59