Было очевидно, что оставлять такого больного у нас, в военном госпитале, совершенно бессмысленно. Это соображение наш Главврач, человек чрезвычайной нежности, ему тут же и высказал, причем, явно страдая от невозможности помочь, еще добавил, что ему, Масленникову, необходим не госпиталь, а хорошая психиатрическая санатория, попасть в которую, однако, в нынешнее социалистическое время не такто легко. Ибо теперь, при приеме больных, руководствуются не столько болезнью больного, сколько той пользой, которую этот больной принес, или, на худой конец, принесет революции.
Масленников слушал мрачно. Его набухшее веко зловеще прикрывало глаз. На заботливый вопрос Главврача – нет ли у него родственников или близких, которые могли бы ему оказать протекцию, – он отвечал, что нет. Помолчав, он добавил, что матушка его скончалась, что старая нянька его, героически помогавшая ему все это время – теперь сама нуждается в помощи, что один его однокашник, Штейн, недавно выехал за границу, а местонахождение двух других – Егорова и Буркевица – ему неизвестно.
Когда он произнес последнее имя – все переглянулись. – Товарищ Буркевиц, – переспросил Главврач, – да ведь это же наше непосредственное начальство. Да ведь одного его слова достаточно, чтобы вас спасти!
Масленников долго расспрашивал, видимо боясь, не недоразумение ли все это, не однофамилец ли. Он был очень взволнован и, кажется, радостен, когда убедился, что этот товарищ Буркевиц, тот самый, которого он знает. Главврач указал ему, что учреждение, руководимое товарищем Буркевицем, находится на той же улице, что и наш госпиталь, но что придется только подождать до утра, так как сейчас, вечером, он вряд ли кого застанет. На это Масленников, отклонив предложение переночевать в госпитале, – ушел.
На следующее утро, часу в двенадцатом, три курьера того учреждения, где работал товарищ Буркевиц, внесли Масленникова на руках. Спасать его было уже поздно. Нам оставалось только констатировать острое отравление кокаином (несомненно умышленное, – кокаин был видимо разведен в стакане воды и выпит) и смерть от остановки дыхания.
На груди, во внутреннем кармане Масленникова, были найдены: 1) старый коленкоровый мешочек, с зашитыми в нем десятью серебряными пятачками, и 2) рукопись, на первой странице которой, крупными и безобразно скачущими буквами нацарапаны два слова: "Буркевиц отказал".

Никита Струве. Роман-загадка
"Роман с кокаином", появившийся в 1934 г. в журнале "Числа", пытавшемся дать дорогу молодым эмигрантским авторам и новым вкусам, до сих пор представляет не до конца разрешенную литературную загадку. Это блестящая повесть, замеченная эмигрантской критикой при появлении, а полвека спустя во французском и других переводах восторженно встреченная всей западной прессой, не имеет сколько-нибудь осязательного автора. Под явным псевдонимом М. Агеев, в том же первом полугодии 1934 г., был напечатан в недолговечном журнале «Встречи» рассказ "Паршивый народ", затем имя Агеева так же внезапно исчезло, как и возникло, если не учитывать того, что полностью, отдельной книгой, роман появился лишь осенью 1936 г.
В те давние времена говорилось, что рукопись была прислана из Константинополя. Тогда же молодой поэтессе Лидии Червинской, ехавшей в Константинополь к родителям, было поручено войти в контакт с отправителем. Л. Червинская в 80-е годы была еще жива, но кинувшиеся к ней журналисты могли уже получить от нее лишь крайне смутные сведения: она назвала некоего Марко Леви, приехавшего в Константинополь из Берлина, страдавшего психическим расстройством (якобы после побега из СССР ценой убийства красного офицера), якобы вернувшегося впоследствии в Россию… Переводчицей на французский язык, Лидии Швейцер, подарившей роману вторую жизнь, удалось установить, что какой-то Марк Абрамович Леви умер 12 февраля 1936 г. в Константинополе, о чем Л. Червинская не знала, хотя и любила повторять, что у нее с Марко Леви была любовная связь… Издатель романа В. Яновский вспоминает лишь о каком-то южноамериканском (!) паспорте Агеева, присланном из Константинополя в Париж для продления (!!) и затерянном Л. Червинской (!!!)…
Из эмигрантских критиков наиболее остро ощутил необычность внезапного появления нового таланта – Д. Мережковский, и он, как нам кажется, ближе всех подошел к истине. В похвальной рецензии на «Числа» – «чудо» молодой эмигрантской литературной жизни – Мережковский выделил только одного, совсем нового романиста… Агеева, и вопрошал: "Не первая ли это его вещь? Когда он успел "выписаться", если выписываться надо? У него прекрасный, образный язык. Не уступает, с одной стороны, Бунину, с другой – Сирину. Соединяет в языке (в изобразительности) плотную, по старым образцам вытканную, материю бунинского стиля с новейшей блестящей тканью Сирина. Это – внешность. А дальше – надо забыть и Бунина с его плотностью, и Сирина с пустым блеском искусственного шелка, а вспомнить… пожалуй, Достоевского, – только Достоевского тридцатых годов нашего века".
Этот отзыв Мережковского нам был неизвестен, когда пять лет тому назад, по прочтении "Романа с кокаином", нас осенила мысль, что этот прекрасно скроекный, захватывающий роман с его прекрасным образным и смелым языком мог быть написан не случайно забредшим в литературу новичком, а лишь уже вполне сложившимся мастером из нового поколения и что таковым, по самому первому сходству, мог бы быть только Сирин-Набоков, кстати сказать вобравший в себя и плотность Бунина, и психологическую изощренность Достоевского (но не его метафизическую глубину) и переплавивший их на свой, ни с кем не сравнимый, набоковский «играющий» стиль и лад.
Но интуиции недостаточно, и мы сразу принялись читать и перечитывать все написанное Набоковым-Сириным по-русски и по-английски: сравнительный анализ художественных построений и ткани "Романа с кокаином" и "Паршивого народа" с одной стороны, и всей совокупности набоковского творчества – с другой привели нас к окончательному и ничем до сих пор не поколебленному убеждению, что Агеев сверхгениальный подражатель Набокова, наперед знавший все дальнейшее его творчество, его совершеннейший alter ego, то есть попросту сам Набоков, приучивший нас к псевдонимам и мистификациям.
Начнем с фабулы
Повесть (так первоначально назывался роман) рисует нам накануне первой мировой войны развращенного гимназиста (затем студента) – барчука, маменькиного сынка, бесчеловечно-грубо относящегося к матери, обедневшей вдове, от которой материально зависит. Заболевший венерической болезнью, заразивший ею невинную жертву, утоляющий свою чувственность случайными встречами, Вадим Масленников познает возможность настоящей любви, но от полной раздвоенности чувственности и духовности любовь не удается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48