— спросил Лешка, потому что стреляли явно не в Лешкину сторону.
— Не они, а он, — сказал тигренок сзади. — И не в меня, а в своего дружка. В его спину.
— Почему? — спросил Лешка ошарашено.
— Не знаю, — безмятежно сказал тигренок. — Дурак, наверное.
И, судя по звукам, принялся тереть лицо носовым платком.
Лешка вышел из машины, чтобы открыть ржавые металлические ворота. Энди не шелохнулся. Он дождался, когда Лешка поставит свою серую «шестерку» на надлежащее место, включит в гараже свет и запрет ворота снова — только тогда выбрался наружу.
В том, как он не спеша озирался по сторонам, тоже было что-то кошачье.
Гараж — старое и странное сооружение из кирпича и стальных листов, темным путем раздобытое еще кем-то из Лешкиных предков, освещался яркой лампочкой под тусклым гофрированным колпаком толстого зеленоватого стекла. Внутри гаража было тепло и пахло бензином, грязными тряпками и автомобильным ароматизатором. Привычными запахами места, где хранится, чинится и облизывается со всех сторон чья-то любимая техника.
В этот раз Лешка уловил тут еще один запах. Запах приехал вместе с тигренком Энди, вместе с ним вышел из машины и обосновался в гараже — от него Лешке стало слегка не по себе. Этот запах — тонкий и свежий аромат чего-то нежного, сладкого, пряного — напоминал безвозвратные времена, когда здесь могла мелькнуть Марго. На минутку. Оставив после себя тонкую струю духов — как шелковый шлейф.
— Черт, — сказал Лешка. — У тебя что, духи?
Энди только плечами пожал. Небрежно и неопределенно. Снял окровавленную куртку. Остался в черных джинсах и темно-зеленом свитере. Худенькая, грациозная, легкая фигурка. Как же он исхитрился завалить трех здоровенных мужиков, да так просто и непринужденно. И быстро.
Энди, между тем, скользнул рассеянным взглядом вокруг. Зафиксировал наличие двух старых разнокалиберных диванов под прямым углом друг к другу и обшарпанного стола между ними — примету присутственного места. Швырнул куртку на кучу ветоши. Направился к диванам, уселся — невесомо, как котенок, изящно, как котенок. Уютно. Крови на его щеке уже не было.
— Ты что, из балета, что ли? — сказал Лешка, заглядывая в осколок зеркала.
— Ага, — «мурр…»
— А лет тебе сколько?
— Ну…
— Ну ладно. В армии был?
— Ну… да ну тебя.
— Значит, нет восемнадцати.
— Ну…
— Нету, нету. Шестнадцать максимум. Дитя еще горькое. Но — могешь. Лихо работаешь, лихо. Только вот — ты чего это с ним обнимался? Что это за прием такой, я не понял?
— Такой вот прием… поцелуйчик.
Лешка отвлекся от разглядывания разбитой физии. Энди расселся на диване, скреб пальцем шершавую обивку, смотрел искоса, улыбался.
— Душевно поцеловал. Как родную маму. Или как родного папу. То-то он помер счастливым.
— Я вообще добрый.
— Мое солнышко. А на шоссе что делал среди ночи, добрый мальчик?
— Гулял, — кроткая лукавая мина. И тон под стать.
— Буратино, ночью дети должны спать. А не шляться по пустырям, где шарятся злые дяди.
— Я уже большой мальчик. И если злые дяди меня боятся, пусть сидят дома. У меня охотничий сезон открылся.
— И давно?
— Довольно-таки.
Лешка намочил носовой платок, стал тереть физиономию. Выглядеть лучше после этой процедуры она не стала. Энди наблюдал за Лешкиными попытками привести себя в порядок и хихикал.
— Ну и рожа! Немыслимо!
— Знаешь, — сказал Лешка, обозревая в зеркальный огрызок результат трудов, — лучше уж такая рожа, как у меня сейчас, чем такая, как у дяденек на шоссе. Как ты думаешь?
— Эффективно.
— Что «эффективно»?
— Думаю эффективно. И очень быстро и правильно. Я вообще ужасно умный.
Лешка фыркнул.
— Ладно, умный. Выпьем, что ли? Ты пьешь?
— Ну… так…
— Чего «так»? У меня коньяк есть французский. Водку не предлагаю.
— Такого не пью. Если бы кагора, тогда еще…
— Знаешь, орел, у тебя запросы. Где ж взять-то такое пойло посреди ночи?
— Ну и не надо.
— Хоть посидишь со мной?
Энди с готовностью кивнул, уселся за стол, оперся на столешницу острыми локтями, посмотрел выжидающе. Лешка достал из тайного места открытую бутылку коньяка, хлебнул из горлышка. Энди снова хихикнул.
— Пьяница! Фи…
— Жаль, еды нет никакой. Не собирался я сюда. Надо будет привести потом. Но фигня. Ты вот мне скажи такую вещь — чего это он в своего стрелял, вместо того чтоб нас мочить? С какого перепугу?
— Я ж сказал — дурак. В ранней юности из колыбельки упал, головкой об пол тяпнулся.
— Не думаю, — Лешка поскреб щеку, покрытую колкой нервной щетиной. — Тут, Энди, такое дело — знаю я этих ребяток, даже, можно сказать, хорошо знаю. Козлы, конечно, но уж не полные дауны, таким бы оружие не дали.
— Дурачок, дурачок, ему дали пистолет — а он и давай палить, пиф-паф, ой-ой-ой.
— Блин, Энди, — Лешка хотел прикрикнуть, но улыбнулся. — Я, блин, мысль думаю умную, а ты мешаешь. Нет, старина, тут ничего не бывает просто так. Тут какой-то, замысел у них, заговор, заговор против меня и Франции.
— А с чего им за тобой охотиться, а, Леш?
— Да им-то не с чего — вот папа…
— Твой папа? Ох, нет, крестный папа! Крестный отец мафии, да? Как в Чикаго? Или где там?
Лешка смотрел на Энди, и внутри оттаивало и разжималось, как будто отпускала старая боль. Глотнул еще коньяка, вздохнул. Усмехнулся.
— Крестный отец… папик бандитский. Вадик, тварь поганая. Гадина. Вот ему-то надо.
— Папик! Папик-папик — забавное словечко. А мамик у бандитов есть, а, Леш?
Лешка тоже оперся на стол, опустил голову на ладони. Смотрел на чайное, топазное мерцание коньяка, тер скулу, которую свело судорогой. Проговорил негромко, как про себя:
— Папик сучий. Правду мне Гиббон слил, правду, хоть и сволочь тоже. Те хачики совсем не при делах, а тот, седой, вообще в Москву уезжал. А Вадик, значит, сначала купил меня, да дешево, а теперь я ему уже не нужен, значит… Гадина, гадина паршивая.
— Кто, Леш?
Лешка тяжело поднял голову. Энди смотрел на него огромными влажными глазами, и его белое, точеное, хорошенькое личико подростка-отличника выражало настоящее страдание. «Жалеет меня, что ли?»
— Я троих черных застрелил, Энди. Понимаешь?
— Понимаю. За что ж ты их, а?
— Я думал, они женщину мою убили. Мне этот гад сказал, что его парень видел, как они ее из машины выбросили. Ствол достал, сука. Мне тогда все равно было, кого, как… Я поверил. С ним мой отец вместе учился, я его давно знаю. И возил я его одно время. Шофером. Поверил. А потом пацан один, Гиббон, мне и шепнул, что хачик этот седой со своими бойцами на той неделе в Москву уезжал. Я зря людей положил, Энди. А он теперь меня убрать хочет, чтоб я не рассказал никому, кто навел, кто ствол дал.
— Тварь твой Вадик, — сказал Энди серьезно и печально. Он не испугался, и не удивился по-настоящему, только огорчился и сочувствовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
— Не они, а он, — сказал тигренок сзади. — И не в меня, а в своего дружка. В его спину.
— Почему? — спросил Лешка ошарашено.
— Не знаю, — безмятежно сказал тигренок. — Дурак, наверное.
И, судя по звукам, принялся тереть лицо носовым платком.
Лешка вышел из машины, чтобы открыть ржавые металлические ворота. Энди не шелохнулся. Он дождался, когда Лешка поставит свою серую «шестерку» на надлежащее место, включит в гараже свет и запрет ворота снова — только тогда выбрался наружу.
В том, как он не спеша озирался по сторонам, тоже было что-то кошачье.
Гараж — старое и странное сооружение из кирпича и стальных листов, темным путем раздобытое еще кем-то из Лешкиных предков, освещался яркой лампочкой под тусклым гофрированным колпаком толстого зеленоватого стекла. Внутри гаража было тепло и пахло бензином, грязными тряпками и автомобильным ароматизатором. Привычными запахами места, где хранится, чинится и облизывается со всех сторон чья-то любимая техника.
В этот раз Лешка уловил тут еще один запах. Запах приехал вместе с тигренком Энди, вместе с ним вышел из машины и обосновался в гараже — от него Лешке стало слегка не по себе. Этот запах — тонкий и свежий аромат чего-то нежного, сладкого, пряного — напоминал безвозвратные времена, когда здесь могла мелькнуть Марго. На минутку. Оставив после себя тонкую струю духов — как шелковый шлейф.
— Черт, — сказал Лешка. — У тебя что, духи?
Энди только плечами пожал. Небрежно и неопределенно. Снял окровавленную куртку. Остался в черных джинсах и темно-зеленом свитере. Худенькая, грациозная, легкая фигурка. Как же он исхитрился завалить трех здоровенных мужиков, да так просто и непринужденно. И быстро.
Энди, между тем, скользнул рассеянным взглядом вокруг. Зафиксировал наличие двух старых разнокалиберных диванов под прямым углом друг к другу и обшарпанного стола между ними — примету присутственного места. Швырнул куртку на кучу ветоши. Направился к диванам, уселся — невесомо, как котенок, изящно, как котенок. Уютно. Крови на его щеке уже не было.
— Ты что, из балета, что ли? — сказал Лешка, заглядывая в осколок зеркала.
— Ага, — «мурр…»
— А лет тебе сколько?
— Ну…
— Ну ладно. В армии был?
— Ну… да ну тебя.
— Значит, нет восемнадцати.
— Ну…
— Нету, нету. Шестнадцать максимум. Дитя еще горькое. Но — могешь. Лихо работаешь, лихо. Только вот — ты чего это с ним обнимался? Что это за прием такой, я не понял?
— Такой вот прием… поцелуйчик.
Лешка отвлекся от разглядывания разбитой физии. Энди расселся на диване, скреб пальцем шершавую обивку, смотрел искоса, улыбался.
— Душевно поцеловал. Как родную маму. Или как родного папу. То-то он помер счастливым.
— Я вообще добрый.
— Мое солнышко. А на шоссе что делал среди ночи, добрый мальчик?
— Гулял, — кроткая лукавая мина. И тон под стать.
— Буратино, ночью дети должны спать. А не шляться по пустырям, где шарятся злые дяди.
— Я уже большой мальчик. И если злые дяди меня боятся, пусть сидят дома. У меня охотничий сезон открылся.
— И давно?
— Довольно-таки.
Лешка намочил носовой платок, стал тереть физиономию. Выглядеть лучше после этой процедуры она не стала. Энди наблюдал за Лешкиными попытками привести себя в порядок и хихикал.
— Ну и рожа! Немыслимо!
— Знаешь, — сказал Лешка, обозревая в зеркальный огрызок результат трудов, — лучше уж такая рожа, как у меня сейчас, чем такая, как у дяденек на шоссе. Как ты думаешь?
— Эффективно.
— Что «эффективно»?
— Думаю эффективно. И очень быстро и правильно. Я вообще ужасно умный.
Лешка фыркнул.
— Ладно, умный. Выпьем, что ли? Ты пьешь?
— Ну… так…
— Чего «так»? У меня коньяк есть французский. Водку не предлагаю.
— Такого не пью. Если бы кагора, тогда еще…
— Знаешь, орел, у тебя запросы. Где ж взять-то такое пойло посреди ночи?
— Ну и не надо.
— Хоть посидишь со мной?
Энди с готовностью кивнул, уселся за стол, оперся на столешницу острыми локтями, посмотрел выжидающе. Лешка достал из тайного места открытую бутылку коньяка, хлебнул из горлышка. Энди снова хихикнул.
— Пьяница! Фи…
— Жаль, еды нет никакой. Не собирался я сюда. Надо будет привести потом. Но фигня. Ты вот мне скажи такую вещь — чего это он в своего стрелял, вместо того чтоб нас мочить? С какого перепугу?
— Я ж сказал — дурак. В ранней юности из колыбельки упал, головкой об пол тяпнулся.
— Не думаю, — Лешка поскреб щеку, покрытую колкой нервной щетиной. — Тут, Энди, такое дело — знаю я этих ребяток, даже, можно сказать, хорошо знаю. Козлы, конечно, но уж не полные дауны, таким бы оружие не дали.
— Дурачок, дурачок, ему дали пистолет — а он и давай палить, пиф-паф, ой-ой-ой.
— Блин, Энди, — Лешка хотел прикрикнуть, но улыбнулся. — Я, блин, мысль думаю умную, а ты мешаешь. Нет, старина, тут ничего не бывает просто так. Тут какой-то, замысел у них, заговор, заговор против меня и Франции.
— А с чего им за тобой охотиться, а, Леш?
— Да им-то не с чего — вот папа…
— Твой папа? Ох, нет, крестный папа! Крестный отец мафии, да? Как в Чикаго? Или где там?
Лешка смотрел на Энди, и внутри оттаивало и разжималось, как будто отпускала старая боль. Глотнул еще коньяка, вздохнул. Усмехнулся.
— Крестный отец… папик бандитский. Вадик, тварь поганая. Гадина. Вот ему-то надо.
— Папик! Папик-папик — забавное словечко. А мамик у бандитов есть, а, Леш?
Лешка тоже оперся на стол, опустил голову на ладони. Смотрел на чайное, топазное мерцание коньяка, тер скулу, которую свело судорогой. Проговорил негромко, как про себя:
— Папик сучий. Правду мне Гиббон слил, правду, хоть и сволочь тоже. Те хачики совсем не при делах, а тот, седой, вообще в Москву уезжал. А Вадик, значит, сначала купил меня, да дешево, а теперь я ему уже не нужен, значит… Гадина, гадина паршивая.
— Кто, Леш?
Лешка тяжело поднял голову. Энди смотрел на него огромными влажными глазами, и его белое, точеное, хорошенькое личико подростка-отличника выражало настоящее страдание. «Жалеет меня, что ли?»
— Я троих черных застрелил, Энди. Понимаешь?
— Понимаю. За что ж ты их, а?
— Я думал, они женщину мою убили. Мне этот гад сказал, что его парень видел, как они ее из машины выбросили. Ствол достал, сука. Мне тогда все равно было, кого, как… Я поверил. С ним мой отец вместе учился, я его давно знаю. И возил я его одно время. Шофером. Поверил. А потом пацан один, Гиббон, мне и шепнул, что хачик этот седой со своими бойцами на той неделе в Москву уезжал. Я зря людей положил, Энди. А он теперь меня убрать хочет, чтоб я не рассказал никому, кто навел, кто ствол дал.
— Тварь твой Вадик, — сказал Энди серьезно и печально. Он не испугался, и не удивился по-настоящему, только огорчился и сочувствовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74