- Не твоя забота, - Дуня звонко поцеловала Швейцера в висок. Этого с ним никогда не делали, и он глупо кивнул в ответ.
7
Его обрядили в те самые штаны, что сохли на заборе. Это были дунины, в них она ходила по ягоды-грибы. Смотритель выдал фланелевую рубаху, протершуюся на локтях почти до дыр. Нашлась и кой-какая обувка, иначе на сбитые в туфлях ноги было больно смотреть. Дуня принесла бейсболку; в сочетании с солнцезащитными очками, которые каким-то чудом сохранились у Швейцера в целости, он походил на обычного шкета, каких полно по стране, в том числе и в провинции. Для совершенства картины ему оставалось сунуть в рот жвачку, но это он, когда ему объяснили, что она такое и зачем, наотрез отказался делать. Мысль о непрерывном жевании внушала Швейцеру отвращение. Психоаналитик обязательно связал бы это чувство с искусственным вскармливанием в подростковом возрасте; к груди Швейцера никогда не подносили, и все, что в нем было сосательного-жевательного, наверняка претерпело диковинные трансформации. Но до таких сложных рассуждений никто из присутствующих не поднялся.
Спал Швейцер крепко, но проснулся рано. В подполе было холодно, его укутали ватными одеялами. Шуршали мыши и кто-то еще, но он провалился в сон, едва улегся. Проснувшись спозаранку, он не сразу понял, где находится, потом все вспомнил. Прошло не меньше часа, пока за ним спустилась Дуня; за этот час Швейцер передумал о многом. В мыслях он старался обходить стороной свое происхождение и думал лишь о его следствиях, да и то разорванно, перескакивая с одного на другое. "Так вот почему меня не посадили в карцер, - соображал он в сотый и двухсотый раз. - И доктор посматривал странно... Меня уже назначили в забой, берегли. Опасались попортить... И Оштраха тоже... Его, может быть, заодно пожалели, чтоб никто не удивлялся... А может, назначили его, а не меня..." Мысли сбивались на классику и вопросы вселенского масштаба. "Все зыбко... Все соткано Бог знает, из чего... Былиночка ему загадка... - Швейцер набрасывался на Достоевского. Умилитесь... Все слеплено из грязи, и мы тем паче..." Затем все и вовсе начинало скакать у него в голове: "Врага не бывает... Знамение - не в тени на солнце, а в наглой самодостаточности, торжестве солнца... под которым творятся страшные дела. В темноте-то случилось как раз хорошее: я убежал..."
Недостаток физического жевания компенсировался умственной жвачкой. Бессмысленно твердя про себя одно и то же, Швейцер ни на шаг не продвинулся в сторону выводов. Он не ответил на главный вопрос: что делать дальше? Вот съездит он в город, а что потом? Правда, сам город был для него тем же, чем для иных - Юпитер или Марс, и вряд ли справедливо было требовать от него каких-то решений, лежавших по ту сторону неизведанного. А неизведанное казалось столь обширным, что на его изучение не хватит оставшейся жизни. Швейцер почувствовал зуд в ногах, желая бежать - не обязательно в город, неважно, куда. Вскочить, завертеться волчком, разорваться по числу сторон света, включая промежуточные зюйд-зюйд-весты и иже с ними... Лопнуть от напряжения и обрести покой.
Однако спокойствие - не полное, конечно - пришло вслед за событием не столь мистического толка: рассвело, в подпол спустилась Дуня, и все сразу стало довольно неплохо.
В комнатах еще стоял полумрак, но смотритель был на ногах и кашлял откуда-то астматическим кашлем. Вокруг было множество предметов, назначения которых Швейцер не знал - столько, что он не стал и спрашивать: если ему повезет, то все разъяснится постепенно. Он разберется, что здесь к чему. Он научится жизни в мире, который от него тщательно прятали. Он так научится, что всем еще покажет. Не поздоровится никому. Еще не ясно, что и как он сделает, но сделает непременно, хватило бы времени.
Дуня покормила Швейцера остатками картошки, налила молока. Последнее он выпил с опаской: не пробовал отродясь.
- Пей, свежее! - пригласила его Дуня, не разобравшаяся в причине его секундного замешательства.
Швейцер, худо-бедно отдохнувший за ночь, готовился к новым впечатлениям. Он догадывался, что их будет слишком много, и заранее сдерживал себя. Он дал себе слово спрашивать только о самом важном, иначе запутается. Однако его так и подмывало выяснить назначение множества мелких вещиц и крупных предметов. Об этом назначении он чаще всего подозревал, но уверен не был: одно дело картины, фотографии и рассказы отцов, и совсем другое - осязаемая явь. Итак, он обошел молчанием маленький телевизор, необычную мебель, дымчатую хищную кошку, куриные яйца, мелкие деньги, черно-белые портретики в рамках и прочая, прочая; правда, не смог сдержаться, когда Дуня вывела из сарайчика мопед.
- Это что - ездить на нем? - спросил Швейцер недоверчиво.
- Это мопед, - Дуня нахлобучила себе на голову какую-то кастрюлю с бретелькой и влезла в старую кожаную куртку. Вторую кастрюлю она протянула Швейцеру. - Надевай!
- Зачем?
- Это каска, голову защищать. Ты что, не видел никогда?
Швейцер помотал головой, снял бейсболку и надел каску. Дуня помогла ему затянуть ремешок.
- Ну вот, небось не убьешься.
Швейцер, осваиваясь, лихо заткнул бейсболку за пояс.
- А зачем вам... эта штука? - Он робко указал на мопед. - Вы же можете ездить на... - Он запнулся. - На автобусе, - с трудом договорил Швейцер.
- Автобус редко ходит, - рассеянно объяснила Дуня, которая что-то подкручивала в моторе. - Утром и вечером.
- А почему вы вчера приехали не на этом?
- Серега меня за так подбросил, он всегда такой. Мопед много топлива жрет, дорого. А у меня смена кончилась. Я в магазине работаю, сутки через двое. И руки были заняты. Что ты все выкаешь? Как тебя звать по имени?
Швейцер покраснел. По имени его называли в исключительных случаях, и он почти забыл, что имеет имя.
- Зовите меня Куколкой, - вымолвил он в конце концов.
Дуня не удивилась и только поправила:
- "Зови"! Не зовите, а зови! У нас так не принято! Ладно?
- Я постараюсь, - обещал ей Швейцер. - В Лицее не говорят "ты".
Дуня пристально посмотрела на него, потом зло и сочувственно хмыкнула.
Из-за угла дома вышел смотритель, уже одетый в оранжевое.
- Слышьте, вы, молодцы, - вмешался он мрачно. - Если кто начнет допытываться, скажи: брат приехал, из... черт с ним, все равно, откуда... хоть из Минска, что ли. Или из Киева. Троюродный брат! - он повысил голос, и непонятно было, к кому он обращался.
- Ясно, ясно, - проговорила Дуня с легкой досадой. Она уселась в седло и оглянулась на Швейцера: - Чего смотришь? Садись и держись крепче! Понял, кто ты? Троюродный брат из Киева.
"А Киев еще есть?" - едва не сорвалось с губ Швейцера, перед мысленным взором которого промелькнули почему-то картины Киевской Руси. Но он смолчал и только деревянно улыбнулся - на всякий случай, чтоб никого не рассердить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38