Клянусь, святой Серен прослезился на небесах от восторга! - Его Святейшество теперь сидело прямо, голос его звенел. Еретики нередко упрекают нас и, в подтверждение своей клевете, подсовывают богодухновенные труды святого Мартина, где тот пишет о свободе исповеди и недопустимости принуждения к оной извне. Не стоит сеятелям неправды ссылаться на эти строки: ведь ясно любому ребенку, что подвижник обличал формальное, поверхностное отношение к исповеди со стороны папства, занятого не служением Богу, а лишь ищущего оправдания своей скотской, греховной жизни. Не дремлет Враг, чада мои! Как прикажете нам поступать, когда тот же Мартин провозглашает отсутствие свободной воли у человека? И можно ли пренебречь принуждением, когда демоническая замкнутость в грехе тем и демонична, что с грехом не хотят и не могут расстаться одними только своими силами? Древняя Инквизиция губила плоть, дабы спасти душу. Мы идем дальше, чада мои. Мы вооружены словами Христа, сказавшего, что желающий сохранить душу потеряет ее. Мы готовы умертвить не только плоть, но душу - тоже, - Его Святейшество встало. Лицо его оставалось маской, что плохо вязалось с пылкостью речи - почти крика. - По плодам нашим узнают нас - так взгляните! где войны? где бунты? И это только начало. Не жалейте себя! Никогда не жалейте себя! Господь от века подумал о вас, от века позаботился о вас, вам остается лишь всецело - душой и телом - отдаться в Его руки. Я подаю вам пример. Смотрите в мои глаза. Вам страшно? Мне тоже страшно, чада мои. Но это не остановит меня, и пусть на алтаре Всевышнего пребудет та скорбь, что изольется сейчас на ваши сердца."
Резко прозвенел зуммер, и мир застыл: он впитывал Взгляд Василиска.
Меня не стало. Меня заполнил вакуум, и все живые клетки взрезало бритвой. Я ничего не видел, был нигде, никогда и никем. Потом вакуум заполнился лютой, нечеловеческой ненавистью к каждому атому моего существа. Я не мог понять, за что меня так ненавидят. Я взмолился, чтобы мне объяснили, но истошный протяжный визг нечеловека приказал мне, всему живому во мне замолчать, суля - без слов - оставить меня в этой вселенной злобы навечно. Затем вокруг меня вспыхнули образы всего, что когда-либо было мне дорого. В каждом из тех образов я ощущал свое присутствие, свое продолжение. Каждый из них напитался ненавистью, кипящей от счастья, и лопнул один за другим - навсегда. Потом я вновь ощутил себя прежним, и дикая, осатаневшая сила с бешеным натиском бросилась ломать кости, не забывая ни одной, рвать внутренности в лоскутья, полосовать кожу, всверливаться в зубы. Этому не было конца, но он все же настал, и тут же мой мозг вобрал весь мир: я увидел и пережил все, что происходило в тот миг с каждой тварью, будь то человек или животное - а с ними происходило то же, что и со мной. Потом голос Врага молвил: "Помни", и я не могу подобрать слов, чтобы выразить дальнейшее. Я слился с самим Василиском. Я забыл, что все это уже переживалось мною раньше и должно быть знакомо, - забыл на время, конечно. Я опять оказался чистым и невинным, и все свершалось как в первый раз.
"До скорого", - попрощался голос.
"До скорого", - прошептал я в ответ одними губами и пришел в себя. Мне ни до чего не было дела. Я равнодушно отметил, как кого-то выносят прочь и при этом обращаются совсем не так, как подобает с живым человеком.
Тут вошел Гарик. Он был бледен и временами всего его сотрясали конвульсии. Ему стоило больших усилий крикнуть севшим голосом:
"Быстро! Всех - по местам! Юго-запад, пошевеливайтесь!"
Кто-то рухнул на колени.
"Не могу! - вдруг завизжал Гарик, и лицо его пошло пятнами. - Ребята, я все понимаю! Я ничего не могу сделать!"
Кто-то еще взял меня за плечо, я встал и пошел. Дороги я не запомнил. Я помню себя уже сидящим перед каким-то пультом, и в ушах летало усталое распоряжение: "Тяни сюда кровососку. Не сюда, идиот, вот к этому".
В поле моего зрения появился коротко стриженый рыжий техник в униформе.
"Все очень просто, мужик, - успокоил он меня. - Хоп - и все позади".
На моем правом запястье закрепили одинокий, смешной шланг.
"Пошел отсчет! - крикнули вдали. - Эфир! Эфир!"
В комнату ворвался бодрый машинный голос. Он залихватски рявкал:
"Десять! Девять! Восемь! Семь!"
Я вжался в кресло, точно пилот перед стартом. Такое сравнение было здесь, похоже, в ходу.
"Пошел, старина!" - шепнул техник, одновременно вкладывая свою руку в"Горгону" .
Вдалеке орали: "К черту заставку! Отвали!"
"Ноль!"
Глава пятая
МИРАЖ- 7
Так, Бог, когда оживляет, делает это, убивая; когда оправдывает обвиняет нас; когда возводит на небеса - низвергает в преисподнюю.
Мартин Лютер, "О рабстве воли"
Возможность возмущения - это диалектическое прибежище всего христианства.
Серен Кьеркегор, "Болезнь к смерти"
... Осталось немного. Меня осеняет: куда спрятать пленку? Знаете, я ее прятать не стану. Если ее уничтожит взрывом, туда ей и дорога.
Бывает в жизни такое: вся она, от и до, превращается в безделицу, а другую чашу весов перевешивает единственная секунда. И хочется то ли смеяться, то ли плакать, но чаще - не хочется ничего.
В ту самую секунду мне стало ясно все. Возможно, я снова ошибся, но это уже не важно, я доволен. Я посмотрел тогда на рыжего техника, который, как ошпаренный, выдернул руку из "Горгоны" и оторопело уставился на меня. Челюсть его отвалилась, глаза грозили лопнуть от ужаса и отвращения. Я остался сидеть и сидел минут пять или сорок пять, почем я знаю. Потом я потянулся, встал и пошел домой. Никто меня не задержал.
Это гораздо богаче, чем впитывать чужое дерьмо, думал я. Вообразите, как много разных - в том числе забытых - привычек становится достоянием общественности. Возможно, вы нюхаете свои подмышки или копаетесь в родной заднице. Пьете чернила, едите серу из ушей. Все это очень интересно людям. Ваш тщательно оберегаемый онанизм доставит удовольствие многим - равно как и сопутствующие ему фантазии. Ваши сокровенные грезы о труположестве пощекочут воображение оплывших седых матрон.
Опять в меня вошел некто - вернее, нырнул, подобно искателю жемчуга, но не жемчуг извлек он на Божий свет. Он уцепился, достигнув дна, за первое, что подвернулось под руку, и поволок наружу все. Он вывернул меня, словно грязный носок, и с гримасой омерзения отшвырнул прочь.
Теперь я знал, за что моя персона достойна ненависти. Я и сам отшатнулся бы при виде такого букета. И сотни людей так и сделали: отшатнулись, вытирая ладони об одежду, будто они и впрямь чем-то замарались. Мой Мираж подмигнул им лампочками и ценниками. Каждому из них затекла в горло моя горькая желчь. На долгий миг все они припали опухшими от даров Миража щеками к колючей земле под грохот локомотива. И многое другое. Вы опомнитесь: но как же так, ведь - катера, мороженое, и ветер, вестник невозвратного былого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10