«У тебя не душа, а прицел винтовки».
И теперь дядя ослабевшим голосом проговорил:
– Да, это правда – то, что ты тогда бросил мне в лицо, – истинная правда.
Его ледяные глаза светились непривычной умиротворенностью.
– Я всегда был порядочной скотиной, – сказал дядя Хайме, – но я хочу рассказать тебе одну вещь.
– Это исповедь? – спросил племянник профессиональным тоном.
– Нет, и заткнись! – воскликнул дядя Хайме, вдруг вернувшись к привычным своим манерам. – Мне священники тут не нужны! Слушай, и все – больше от тебя ничего не требуется, только слушай! Слушать ты умеешь. Я ведь, знаешь ли, сделал в жизни и кое-что хорошее. Убил пятерых подонков.
Фермин смотрел на него с ужасом. Но думал он при этом не о пяти убийствах. Дядя был способен и на куда более страшные дела. Фермин думал о том, какое безумие признаваться в этом теперь. О том, как глупо прерывать таким вот неожиданным и непривычным образом естественный процесс перехода к смерти. Ему хватило духа сказать:
– А мне-то, черт побери, какое дело до того, что ты сделал?
– Слушай, Фермин, не будь дураком! – с трудом выговорил дядя Хайме. – Ты всегда был чуток тронутым. Потому я тебе об этом и рассказываю – потому что ты дурак и добрый. Слушай. Это было во время войны. Я старался стрелять метко, можешь не сомневаться. Трудно сказать, сколько человек из лагеря врагов я убил. Наверно, много, – сказал он и на какой-то миг стал похож на хвастливого охотника, рассказывающего свои байки. – Зато точно знаю, сколько своих я убил. Пятерых. Тех пятерых, что всегда вызывались добровольцами, когда надо было идти расстреливать пленных. Так вот, я поджидал, пока придет их черед заступать в караул, и тогда, поздней ночью, каждого по-своему и приголубливал. Всех прикончил – одного за другим. Пятерых. Сам Господь Бог не догадался бы, что в преисподнюю их отправляет свой же офицер.
Фермин не отводил взгляда от стакана с водой, стоящего на столике.
Ипон утверждает, что душа – это вода. Аристотель в работе «По поводу души» подвергает эту теорию сомнению. На его взгляд, Ипон мыслит слишком грубо.
– Скажи, чтобы они там перестали галдеть, или пусть убираются вон, – проговорил дядя Хай-ме, глянув на дверь, которая вела в гостиную и за которой собралось много людей, пришедших справиться о его состоянии. – Умереть спокойно не дадут.
Он скончался той же ночью. У дяди Хайме был сын, который ненавидел отца. Фермин испытывал душевное смятение, он подумал было, что признание дяди Хайме на самом деле адресовано сыну.
К числу тех, чей ум отличался грубостью, Аристотель относил также и Крития. Для того душа была кровью.
– У твоего отца где-то глубоко в груди таилось доброе сердце, – сказал Фермин, выражая соболезнования сыну Хайме Исааку.
Исаак глянул на него с недоумением. – Я очень благодарен тебе за то, что ты приехал, – ответил он. – Отец хотел, чтобы именно ты отслужил панихиду. Очень на этом настаивал – сам знаешь, каким он бывал упрямым. Извини за беспокойство.
– Да что ты, какое беспокойство! Да и поездка эта была мне очень кстати.
И тотчас пожалел о сказанном. Хотя из тона его ничего подобного не вытекало, но для всякого, кто, как Исаак, знал семейную историю, фраза прозвучала так, словно могильщик заявил: «Я, конечно, выражаю вам свои соболезнования, но сегодня у нас прямо настоящий праздник».
Сын усопшего добавил без тени иронии:
– Ты очень добр, Фермин.
Когда годом раньше умер муж Аны, Фермин готов был расцарапать себе глаза, лишь бы из них пролилась хоть одна слезинка. Правда, в конце концов ему пришлось-таки смириться с реальностью: эта смерть его нисколько не огорчила. И Фермин попросил у Господа прощения.
Фалеc Милетский говорил, что душа – движущее начало. Согласно такой гипотезе магнит наделен душой, коль скоро он приводит в движение металл.
Трудно, конечно, в таком признаваться, но лучше уж быть честным. С того самого дня Фермин почувствовал, как между ним и Аной возникло магнетическое поле, а то препятствие, которое их разделяло и которое они уважали – совсем как брат и сестра, – это препятствие исчезло. Как пылинка в воздухе. Во время каждого причастия, когда он приближался к ней, теперь уже вдове, ее кожа-магнит излучала сигналы объявления войны, сигналы желания и жажды завоевать его. Нижняя губа ее подрагивала, и в этом тике, словно танцуя под бубен, возрождались все метафоры Песни Песней. Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя.
Он поехал в Ветусту, чтобы проститься с умирающим, которого издавна считал своим злейшим врагом. То, что Хайме позвал его, он воспринял как победу. Он поехал с Аной. Они провели ночь в придорожном мотеле, за городом. Свою первую ночь.
Душа, думал он, сидя на кровати, пока Ана раздевалась, она как зеленый луг у речки, по берегам которой растут березы.
Потом тик с нижней губы перекинулся на все ее тело, на всю белую и робеющую плоть. В полночь, так и не заснув, он вдруг испытал счастливое ощущение, будто получил обратно все свои книги, но затем, по мере того как ранний свет вычерчивал линии предметов, изгоняя их из укрытий, его одолели угрызения совести – липкие и мутные, как болотная жижа. Ана догадывалась, что с ним происходит, и хранила молчание. В их магнетическом поле возникло новое препятствие – непредвиденное и, возможно, неодолимое. Он сам. И в комнату снова врывался разгневанный падре Эсколано и снова отнимал у мальчика книги.
Далее следуют те, кто утверждает, будто душа – это нечто холодное, потому что душа – psyche – ведет свое название от psychron, что означает холод.
Исповедь Хайме смутила его. Он был вполне уверен в себе и даже доволен собой, но не до такой степени, чтобы не уловить горькую издевку, которая прозвучала в словах умирающего. На языке дяди быть дураком значило быть трусом. Да, ты добрый, Фермин, говорил он, но только из трусости, а не из храбрости. Твоя доброта начинается там же, где и страх.
Всплыло еще одно тревожное воспоминание. Воспоминание о Хистре, рыжей девушке из Анка-реса. Какое-то время она прожила в Барселоне, работала там, и прошлое у нее, как легко догадаться, было бурным, поэтому, когда она вернулась, во взгляде ее сквозила некоторая обреченность, которую не могли скрыть даже искры жизнелюбия.
Душа Хистры, подумал он, это как колчан со стрелами, перекинутый через плечо попавшей в наше время амазонки.
Хистра открыла трактир как раз напротив церкви, в которую получил назначение Фермин. В каком-то смысле они вели меж собой борьбу за души прихожан. Но они подружились, что и вызвало скандал. Хотя, вопреки пересудам, их дружба оставалась чистой. Он не был влюблен в Хистру. Он восхищался ее дерзким, свободным нравом. Ему очень нравились ее рыжие вьющиеся волосы – по той же причине, по какой нравились ягоды остролиста, привольно растущего в лесных зарослях.
1 2 3
И теперь дядя ослабевшим голосом проговорил:
– Да, это правда – то, что ты тогда бросил мне в лицо, – истинная правда.
Его ледяные глаза светились непривычной умиротворенностью.
– Я всегда был порядочной скотиной, – сказал дядя Хайме, – но я хочу рассказать тебе одну вещь.
– Это исповедь? – спросил племянник профессиональным тоном.
– Нет, и заткнись! – воскликнул дядя Хайме, вдруг вернувшись к привычным своим манерам. – Мне священники тут не нужны! Слушай, и все – больше от тебя ничего не требуется, только слушай! Слушать ты умеешь. Я ведь, знаешь ли, сделал в жизни и кое-что хорошее. Убил пятерых подонков.
Фермин смотрел на него с ужасом. Но думал он при этом не о пяти убийствах. Дядя был способен и на куда более страшные дела. Фермин думал о том, какое безумие признаваться в этом теперь. О том, как глупо прерывать таким вот неожиданным и непривычным образом естественный процесс перехода к смерти. Ему хватило духа сказать:
– А мне-то, черт побери, какое дело до того, что ты сделал?
– Слушай, Фермин, не будь дураком! – с трудом выговорил дядя Хайме. – Ты всегда был чуток тронутым. Потому я тебе об этом и рассказываю – потому что ты дурак и добрый. Слушай. Это было во время войны. Я старался стрелять метко, можешь не сомневаться. Трудно сказать, сколько человек из лагеря врагов я убил. Наверно, много, – сказал он и на какой-то миг стал похож на хвастливого охотника, рассказывающего свои байки. – Зато точно знаю, сколько своих я убил. Пятерых. Тех пятерых, что всегда вызывались добровольцами, когда надо было идти расстреливать пленных. Так вот, я поджидал, пока придет их черед заступать в караул, и тогда, поздней ночью, каждого по-своему и приголубливал. Всех прикончил – одного за другим. Пятерых. Сам Господь Бог не догадался бы, что в преисподнюю их отправляет свой же офицер.
Фермин не отводил взгляда от стакана с водой, стоящего на столике.
Ипон утверждает, что душа – это вода. Аристотель в работе «По поводу души» подвергает эту теорию сомнению. На его взгляд, Ипон мыслит слишком грубо.
– Скажи, чтобы они там перестали галдеть, или пусть убираются вон, – проговорил дядя Хай-ме, глянув на дверь, которая вела в гостиную и за которой собралось много людей, пришедших справиться о его состоянии. – Умереть спокойно не дадут.
Он скончался той же ночью. У дяди Хайме был сын, который ненавидел отца. Фермин испытывал душевное смятение, он подумал было, что признание дяди Хайме на самом деле адресовано сыну.
К числу тех, чей ум отличался грубостью, Аристотель относил также и Крития. Для того душа была кровью.
– У твоего отца где-то глубоко в груди таилось доброе сердце, – сказал Фермин, выражая соболезнования сыну Хайме Исааку.
Исаак глянул на него с недоумением. – Я очень благодарен тебе за то, что ты приехал, – ответил он. – Отец хотел, чтобы именно ты отслужил панихиду. Очень на этом настаивал – сам знаешь, каким он бывал упрямым. Извини за беспокойство.
– Да что ты, какое беспокойство! Да и поездка эта была мне очень кстати.
И тотчас пожалел о сказанном. Хотя из тона его ничего подобного не вытекало, но для всякого, кто, как Исаак, знал семейную историю, фраза прозвучала так, словно могильщик заявил: «Я, конечно, выражаю вам свои соболезнования, но сегодня у нас прямо настоящий праздник».
Сын усопшего добавил без тени иронии:
– Ты очень добр, Фермин.
Когда годом раньше умер муж Аны, Фермин готов был расцарапать себе глаза, лишь бы из них пролилась хоть одна слезинка. Правда, в конце концов ему пришлось-таки смириться с реальностью: эта смерть его нисколько не огорчила. И Фермин попросил у Господа прощения.
Фалеc Милетский говорил, что душа – движущее начало. Согласно такой гипотезе магнит наделен душой, коль скоро он приводит в движение металл.
Трудно, конечно, в таком признаваться, но лучше уж быть честным. С того самого дня Фермин почувствовал, как между ним и Аной возникло магнетическое поле, а то препятствие, которое их разделяло и которое они уважали – совсем как брат и сестра, – это препятствие исчезло. Как пылинка в воздухе. Во время каждого причастия, когда он приближался к ней, теперь уже вдове, ее кожа-магнит излучала сигналы объявления войны, сигналы желания и жажды завоевать его. Нижняя губа ее подрагивала, и в этом тике, словно танцуя под бубен, возрождались все метафоры Песни Песней. Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя.
Он поехал в Ветусту, чтобы проститься с умирающим, которого издавна считал своим злейшим врагом. То, что Хайме позвал его, он воспринял как победу. Он поехал с Аной. Они провели ночь в придорожном мотеле, за городом. Свою первую ночь.
Душа, думал он, сидя на кровати, пока Ана раздевалась, она как зеленый луг у речки, по берегам которой растут березы.
Потом тик с нижней губы перекинулся на все ее тело, на всю белую и робеющую плоть. В полночь, так и не заснув, он вдруг испытал счастливое ощущение, будто получил обратно все свои книги, но затем, по мере того как ранний свет вычерчивал линии предметов, изгоняя их из укрытий, его одолели угрызения совести – липкие и мутные, как болотная жижа. Ана догадывалась, что с ним происходит, и хранила молчание. В их магнетическом поле возникло новое препятствие – непредвиденное и, возможно, неодолимое. Он сам. И в комнату снова врывался разгневанный падре Эсколано и снова отнимал у мальчика книги.
Далее следуют те, кто утверждает, будто душа – это нечто холодное, потому что душа – psyche – ведет свое название от psychron, что означает холод.
Исповедь Хайме смутила его. Он был вполне уверен в себе и даже доволен собой, но не до такой степени, чтобы не уловить горькую издевку, которая прозвучала в словах умирающего. На языке дяди быть дураком значило быть трусом. Да, ты добрый, Фермин, говорил он, но только из трусости, а не из храбрости. Твоя доброта начинается там же, где и страх.
Всплыло еще одно тревожное воспоминание. Воспоминание о Хистре, рыжей девушке из Анка-реса. Какое-то время она прожила в Барселоне, работала там, и прошлое у нее, как легко догадаться, было бурным, поэтому, когда она вернулась, во взгляде ее сквозила некоторая обреченность, которую не могли скрыть даже искры жизнелюбия.
Душа Хистры, подумал он, это как колчан со стрелами, перекинутый через плечо попавшей в наше время амазонки.
Хистра открыла трактир как раз напротив церкви, в которую получил назначение Фермин. В каком-то смысле они вели меж собой борьбу за души прихожан. Но они подружились, что и вызвало скандал. Хотя, вопреки пересудам, их дружба оставалась чистой. Он не был влюблен в Хистру. Он восхищался ее дерзким, свободным нравом. Ему очень нравились ее рыжие вьющиеся волосы – по той же причине, по какой нравились ягоды остролиста, привольно растущего в лесных зарослях.
1 2 3