– Откуда они взялись?
– Да из соседнего села прилетели. Такие уж теперь хозяева пошли. Эх, мать их… – Она опять длинно и скверно выругалась, как давеча на бабу. – Не то чтоб чего вырастить, умножить, – богом данное и то сохранить не умеют. Вот только бы на чужое зариться. Сколько одних ветел на месте Кустаревки осталось… Все поспилили. И на мое зарятся. Бывало, я вокруг своего дома скошу траву, глядишь – воза два сена и набралось. Вот мне и хлеб на зиму. А теперь запретили. С первесны целой бригадой сюда нагрянули, с косами. Эх, маленько день-то пасмурный был. А то бы я пчел на них, стервецов, напустила. Они бы им показали, как чужую траву косить.
– А почему вам не дают здесь косить?
– Да по злобе. Они на меня зубы точат.
– Кто же это?
– Начальники колхозные, мать их…
– Почему?
– Потому что я им покоя не даю. Все плутни их на заметку беру да куда надо отсылаю. – Она подалась ко мне и сказала тише, сдавленным, сиплым голосом: – Они все воры. Я знаю. Они думают – я сплю ночами. А я домок на замок, а сама в Желудевку. Где по задам, где по улицам, да ползком. И возле амбаров бываю, и под окнами.
Она встала, подошла к подпечнику, засунула глубоко руку, достала сверточек, развязала тряпицу и подала мне скрученную в трубочку тетрадь.
– Посмотри, здесь у меня все записано.
Я раскрыл тетрадь – химическим карандашом, неровными буквами – где жирным до черноты, где тусклым было исписано несколько листков.
– Вот здесь читай! – ткнула она пальцем в строку и сама прочла: – Бригадир Семиглазов ночью двадцать седьмого августа тысяча девятсот шестьдесят первого года привез пять мешков ржи. Сам таскал мешки в кладовую, а жена светила. А тридцатого января шестьдесят второго года этот Семиглазов отвез целый воз ржи на базар. Запись вот здесь. Спрашивается, где взял он рожь? Украл на току. А пчеловод Колобок принес целый лагун меду председателю. Вот здесь записано – в ночь на десятое июля. А заведующий овцефермой барана колхозного съел. Вот что они делают! Сколько одного скота сдохло! Раньше за такое дело судили. А теперь я пишу, пишу, да все против меня и оборачивается.
Она снова скрутила в трубочку тетрадь, тщательно обернула ее тряпицей, завязала крепко и сунула в подпечник.
– Если узнают они про записи, убьют меня ночью.
– Вы не беспокойтесь. Я никому не скажу. А что же власти на ваши письма?
– Была один раз комиссия. Да они все тут спелись. Вот через это и запретили мне траву косить возле дома. Я возьму косу, тележку – да в лес. Накошу траву. Ее бы посушить на месте, да боюсь – украдут. Навью на тележку сырой травы и везу домой. Тяжелая трава. В песок попадешь – колеса вязнут. Бьюсь, бьюсь, да и упаду в оглоблях-то. Наплачусь досыта, – она всхлипнула и отвернулась. – Господи, господи! За что ж ты меня так испытуешь-мучаешь? Иль я прогневала тебя в чем?
– Анна Ивановна, а может, оттого и не привлекают их, что по мелочам воруют?
– Да какие ж это мелочи? Раньше нас за карман колосков судили. А то воз ржи!.. Это не мелочи, а вредительство. Я знаю. Я с двадцать седьмого года в партии была. Недаром нас учили врагов распознавать. Я их еще выведу на чистую воду. Правду – ее не спрячешь, не-ет… А ты пей, пей! – она налила мне еще стакан заваренного малиной чая.
Колер был сизовато-синий, не то от малины, не то от чугуна, и отдавало чем-то свинцово-вяжущим. Но мед был свежий, душистый.
– Анна Ивановна, вы сказали, как мать Ульяна померла. А что же дальше было?
– Да что дальше? Замуж вышла. – Она опять уставилась долгим взглядом себе под ноги. – В одной артели с ним работали. Он был смирный мужик, но из себя так, лядащий, вроде бы и не по мне. Да я уж намоталась по свету бродягой. Не до выбора. Пришла к нему в дом. Семья у них большая: кроме стариков, три деверя, двое женихи, а у третьего, старшего, куча детей. Изба тесная. Ну, что за жизнь молодым в такой сутолоке? Стала я уговаривать мужа – отделимся! А свекор крутой был! Берите, говорит, шапку в охапку, вот вам и весь пай. Скопила я деньжат за свои печные работы, и купили мы дом за семьсот рублей. Дом-то домом, а больше – ни кола ни двора. Как говорится: нет ни гроша, зато слава хороша. Все зажитки на избу ушли. Землю свою лошадникам сдали, а сами по дворам работать. Меня уж тут во всей округе знали – кому печку сложишь, кому в поле поможешь. Выбрали в комбед. Днем работаешь – вечером на собрании. А тут еще в ликбез поступила. То учишься, то заседаешь. И стали над моим мужиком насмехаться: «Не баба при тебе, а ты при ней состоишь». Он ревновать меня стал, все следил по вечерам. Однажды мы на собрании засиделись до полуночи. Вышла вместе со всеми, в комбеде было еще четверо мужиков. А муж за мной назерком шел. Только мы разошлись, он и кинулся на меня с палкой. Ну, я его так отмотала, что он до утра провалялся. Еле очухался. Судились мы с ним; родственники его подговорили в суд подать. «Чем ты недоволен?» – спрашивает судья. «Она меня не кормит, не поит». – «Куда ж ты пойдешь?» – «Если что достанется, к отцу». – «Ты возьмешь его?» – спрашивают старика. «Если что достанется, возьму». И присудили – поделить нам дом пополам. А чего там делить? Махнула я рукой и сама ушла. Ушла на ближнюю станцию, в депо. За хлебом ездила от рабочих, кормила их. Оставляли меня там завсобесом работать. Я уж в тую пору и ликбез окончила, и в партию вступила. Да тошно мне было: и муж донимал, и его родственники. Следили за мной, скандал за скандалом устраивали. И решила я уехать из родных мест и все начать сначала. «Трудно мне здесь, – сказала я женоргу, – отпустите куда ни на есть». Она меня и направила в Калугу. Там, в бывшей патриархальной школе открыли двухгодичную партшколу. Вот ее-то я и окончила. Приехала в Московский обком за назначением. «Куда желаешь?» Посмотрела я на карту и выбрала это местечко, поближе к воде. Раньше и этот район в Московскую область входил. Приехали мы сюда, в район, вдвоем с подругой, Фешкой Сапоговой. Она женорганизатором, а я культорганизатором. Фешка в своем доме поселилась, а я к Уразе. Может, помнишь?
– Подругу вашу нет, а Уразу хорошо помню. Это прозвище ее. Рыхлая такая тетка была. Мы еще, ребятишками, дразнили ее: «Еряперя ухо-сухо, Ураза пухово брюхо».
Прошкина засмеялась:
– В нашем селе у всех прозвища. И нас с Фешкой прозвали «сороками». Молодыми были, говорили много. Часто выступать приходилось. Вот и прозвали.
– А почему вы к нам приехали?
– Леса у вас кругом, реки да озера. А я нажилась в степи – все осточертело. И еще я рыбу очень люблю. В саду у себя пруд вырыла. Видал?
– Неужели одна копала?!
– Одна. Лет пять все копала. Жилу искала. Уйду туда, зароюсь. И меня никто не видит, и я никого не вижу. Эх, господи боже мой!
– Как же вы председателем колхоза оказались?
– Так и оказалась. Хоть и числилась я культорганизатором, но больше заставляли меня хлеб выколачивать.
1 2 3 4 5 6 7