– А я вам говорю – тут ревность причиною. И больше ничего, – настаивала Муся.
– Что бы там ни было, а человека нет, – сказала тетя Марфута. – И причиною тому Шурка. А ей никакую статью не подыщешь, хоть и виновата кругом. Вот об чем писать надо.
– Все дело в породе, – со значением мотнула головой тетя Соня. – Небось вот из нас, Бородиных, ни одного пьяницы не найдешь. Все живут своим разумом. Сказано: кто на корню устоял, тому ни одна буря не страшна. И пьянка его не повалит.
– Да, это верно. Ежели корень сырой, то пиши пропало, – согласился дядя Ваня. – Одного лень валит, другого воровство, третьего водка.
– А Пашка Жернаков? – спросил Петр Иванович, видимо уязвленный втайне тем, что его род обошли.
– А что Пашка? – вскинулась тетя Марфута. – Иль он больше других пил? Лошадь вон на четырех ногах и то спотыкается.
– Пашку вы не трогайте! – пропела тетя Соня. – Человек встал на свои собственные рельсы.
– Ага. И на твоей племяннице женился. Теперь он праведный, – хохотнул Петр Иванович.
– А что тут плохого? Племянница – человек порядочный. Она не чета его бывшей вертихвостке. Живут они мирно. Не пьют.
– Да ну их к монаху, ваших пьяниц огорчающих! Это есть пережиток исторического прошлого, – сказал Семен Семенович и тряхнул седеющими кудрями. – Споем!
Не дожидаясь ничьего согласия, он запрокинул голову, сладко прикрыл глаза и запел, раздувая ноздри и выпячивая кадык:
Ой-и-й, чтой-то сделало-о-о-ось, случи-и-и-лось
над тобо-о-ой, хоро-о-оший мо-ой?
Его дружно поддержали высокие женские голоса и печально, протяжно, как на похоронах, тоскуя, жаловались:
Глаза серые, веселые на свет больше не глядят,
Разуста твои прелестные про любовь не говорят…
Пели долго и согласно, разбившись на голоса да еще с подголосками, – то отваливаясь к стенке, отрешенно уходя в себя, то подавшись к столу, ревниво одергивая друг друга, подталкивая: «Ты эта, Марфа, не балуй на верхах», «Семен, живее давай, пускай в перебой! Чай, не на быках едешь», «Ну бабы, ну! Давайте мою любимую: „Отец мой был купец известный, имел наличный капитал…“, „Дак мы еще Ланцова не пели“. „А Ваньку Ключника?“, „Про княгинюшку, про страда-алицу!“… И опять умолкли враз, как по команде, и упоительно заливался раскатистый баритон Семена Семеновича:
В саду я-я-ягода ма-а-алина
под закры-ы-ышею росла-а-а…
Расходились поздно, по-темному, удоволенные, с просветленными лицами.
– Эх, Андреич! Спасибо, что приехал. Как в церкви побывали… На спевке да на исповеди.
– Почаще приезжай! Не забывай родину.
Я вышел на волю. Стояла тихая летняя ночь. Ничто не шелохнется, нигде не шумаркнет; только в кромешном небе низко над селом прочертил огнями дугу учебный самолет, деревянно протарахтел мотор, да где-то за моей спиной в ответ ему прозудело оконное стекло. Самолет нырнул за горбины темных ветел и, видимо, сел на близком аэродроме. И снова воцарилась благостная тишина. Я прошел садом, поднялся по лестнице на поветь, где на свежем душистом сене постлали нам с Андреем постель, и лег на большую пуховую подушку лицом кверху. Подо мной, где-то на насесте, сонно пролопотали потревоженные куры, да шумно вздохнула корова, словно кузнечный мех кто-то качнул. Потом грохнула щеколдой сенная дверь, послышались женские голоса, потренькивание тарелок да звонкое цоканье кружки в пустой алюминиевый таз. Посуду вышли мыть, догадался я.
– Дядя Федя не озоровал. А этот прямо зафреник, – послышался утомленный Настин голос.
– Никакой он не зафреник. Зафреник! Просто дурью мучается, – лениво возражала Муся.
– Нет, не скажи! Мне сама племянница говорила. И сестра Нюрка. Запирали, говорит, его… на испыток. И что же? Он один воюет с чугунами да с горшками. А ты говоришь – не зафреник…
«Ну, вот и дома…» – приятно думал я, засыпая.
1970

1 2 3 4