Когда ж им, тварям, конец-то придет? Своей бы рукой удавку намылил… Он посмотрел на Пашку;– не догадался ли тот, о чем он думает, но Пашка тихонько посапывал. Петр Иванович сбавил душевные обороты. Вот ей-Богу, родится у Наташи сын, Наумом велю назвать! А как же еще! Не послушают? Убедю. Скажу, ехайте в Израиль к деду своему Науму, пока он еще с крыльца не двинулся. Поглядите, потолкуйте с ним, на страну полюбопытствуйте! А уж потом решайте, как дите назвать, если у вас совесть есть!..
Автобус несся в темноте. Вдруг справа от шоссе заметались спаренные фонарики… Ближе подъехали – антилопы-газели за сеточной городью. Глаза ихние так светятся.
На одной остановок в автобус вошли молодая красивая арабка в белом платке, в длинной одежде, как положено. На руках у нее был ребеночек, завернутый в легкое одеяльце. Она села за спиной водителя – рядом с Петром Ивановичем, через проход. Петр Иванович растолкал Пашку.
– Поинтересуйся, чего она так поздно? Может, ребеночек заболел? Пашка вяло спросил: девочка у нее заболела, а машина сломалась.
– Бог даст, оклемается. У вас тут с вашей лечебой толком и не помрешь.
Ребеночек в кульке у матери негромко поскуливал. Та стала легонько укачивать его, подмурлыкивая песенку. У Петра Ивановича повлажнели глаза. От чувств, конечно, да и коньячок свое оказал – добавляет доброты, ясное дело, непосредственно.
Пробил рыбий час. Петр Иванович достал подлещика. Укрыл газетой колени и аккуратно, чтобы шуршать потише, влек рыбку «Московского комсомольца». Подлещик лежал на фотографии министра. Тот развалился в кресле, а холуй в мундире, три звезды, полковник, надевал ему на ножку бареточку. Петр Иванович поспешно передвинул подлещика на лицо министра, чтобы, не дай Бог, кто окружающих не узрел позор его родины. Потом вздохнул и стал безжалостно обдирать рыбку. Отодрал рёбра, вытянул брюшка икру с пузырем. Самые вкусные кусочки со спины протянул Пашке. Пашка, не открывая глаз, принял подношение и стал мерно жевать. Два аккуратненьких кусочка Петр Иванович протянул арабке. Та улыбнулась и помотала отрицательно головой.
Мирное занятие по расчленению рыбки прервал какой-то глухой ропот, Петр Иванович поднял голову, обернулся. Ворчали пассажиры сзади, демонстративно зажимая носы.
– Чего они? – Петр Иванович толкнул Пашку в мягкий бок.
– Рыбой им пахнет. Ругаются.
– Ну, рыбой! – с нажимом сказал Петр Иванович. – Не говном же!
Ропот пассажиров волной пробежал вперед к достиг водителя. Он обернулся к Петру Ивановичу и что-то сказал.
– Просит не есть рыбу, если можно терпеть, – перевел Пашка с закрытыми по-прежнему глазами…
– А по закону я могу есть воблу или не могу?
– По закону можно, но он просит.
– Если просит, ладно, потерпим, – Петр Иванович завернул разделанного подлещика в газету.
Женщина с ребенком молчала, убаюкала своего. Песенку спела и – отключился малой. Везде они одинаковы. И матеря, и дети. Взять вон Машку и Мири – сестренки тоже…
– Скажи, чтоб не орали – дитя разбудят! Пашка пробормотал просьбу назад. Остатки шума смолкли. Черт с ними! Может, правда, по природе рыбный дух переносят?
Автобус уже крутился в центре Иерусалима.
– Тахана мерказит! – наконец объявил в микрофон водитель. Центральный автовокзал.
Пашка встрепенулся, зевнул. Пассажиры ожили. Автобус зарулил в свою нишу, спустил пар – дверь медленно отворилась.
В автобусе зажегся свет. Ребеночек в кульке заплакал. Петр Иванович перегнулся через проход, потянулся рукой к сморщенному смуглому личику, отвлекая дитя от плача, но женщина резко оттолкнула его руку и встала. Мгновение смотрела на пассажиров огромными сумасшедшими невидящими глазами, губы ее кривились…
– Аллах акбар! – выкрикнула она, И сорвала с ребенка одеяло.
Петра Ивановича, разодрало на месте.
В проходе, отброшенный взрывом назад, помирая, меленько сучил ногами Пашка.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17