район вроде тот же, а что-то не так. Он щурил глаза и озирался, как приезжий. Потом пошел… Теперь пахать и пахать, и все будет путем. Через год пластинку вставлю, может, слух проявится, а и не проявится – обойдусь. Воробей шел и шел, не думая, куда идет. Очнулся он в магазине, в винном отделе. Тупо уставившись в бутылки на прилавке, он засосал носом воздух и, сдавленно зарычав, одним прыжком вылетел магазина. Еще чуток, и хлестнул бы он горла. От подступившей вдруг боли Воробей закусил губу и, потрясываясь, заныл. Только бы не началось, только бы не началось…
Он стоял у троллейбусной остановки, упершись головой в стеклянную панель. Ждал, когда отпустит. Подошел троллейбус. Пустой. Воробей плюхнулся на свободное место. Так и ехал – голова на спинке переднего сиденья. На конечной Воробей почувствовал себя уже вполне. Ладно, главное – не посадят!.. Домой вот неохота… Утром Вальке нос разбил. Чудной у него все-таки характер, бестолковый: трояк просила на опохмелку, не дал, да еще бубен вписал, а потом сам Ирке сказал – у них ночевала, – где самогон спрятан, чтоб налила ей чуток… Да… Может, к Мишке поехать?.. Говорил, стережет сегодня свой музей. Переулок еще смешной. Вшивый Вражек?.. Сивый Вражек?..
Переулок оказался рядом с метро. Сивцев Вражек. И музей рядом. Здание, правда, не Бог весть. Воробей представлял себe музей – вроде дворца. Как Музей Красной Армии. А этот – невидный, двухэтажный…
Чугунные воротца были раскрыты. Воробей вошел во двор и, в нерешительности потоптавшись у двери, нажал кнопку.
– Здорово, могильщик хренов! – гаркнул он при виде Мишкиного умления.
– Дай, думаю, сурпр устрою.
– Ну как?
– Обещались не посадить. А там кто знает…
Он вошел в вестибюль и оробел: наборный паркет, картины… Больше всего Воробья поразил рояль. Роялей живых он не видел, только у Петровича – пианино.
– Работает? – он кивнул на рояль. Подошел, осторожно ступая по паркету, поднял крышку, потрогал клавиши… Над роялем висела панорама старого города.
– Это чего?
– Москва, не узнаешь?
Воробей прищурился.
– Очки, зараза, надо… А-а… точно! Москва-река! А Лианозово где?
– Какое еще Лианозово! Это же двести лет назад.
– Точно! – кивнул Воробей. – Кольцевой-то еще нe было… А там что? – он кивнул на опечатанную дверь.
– Экспозиция, – ответил Мишка.
– Чего?
– Комнаты его!
– Кого?
– Как кого, Герцена.
Воробей с уважением посмотрел на дверь, подергал за бронзовую ручку:
– А ключа нету? Взглянуть бы…
Мишка полез в стол за ключом.
– Слышь, Миш, он сам-то нерусский, фамилие чудное?
– Русский. Там какая-то история вышла с родителями, я подробности забыл, – сказал Мишка, открывая дверь.
– Да какого ж ты!.. – возмутился Воробей. – Стережешь, а кого стережешь
– без понятия!
Особо Воробья ничего не заинтересовало, только вот канапе и гусиные перья. На канапе он попытался примастыриться, но потом сообразил, что не для лежки оно – для красоты, а может, на него ноги клали.
– Квартира хорошая, – сказал он, пройдя по всем комнатам. – Своей семьей жили? И дети с ним?
– Наверное, – неопределенно пожал плечами Мишка.
– А где им еще?
– А я думаю – поодаль где. С нянькой. Здесь-то всю мебель попортят.
Воробей встал и еще раз прошелся по вестибюлю, рассматривая картины на стенах. Особенно долго – похороны Герцена во Франции. Ночью. С факелами.
– Слышь, – обернулся он к Мишке. – Вот эту – с захоронением – сразу рисовали или после по памяти?
– Ночью красок не видно. А потом, они же двигаются, не позируют специально.
– Если уж такой знаменитый, могли бы чуток и постоять. Пока он их намечет для затравки… Карандашиком. Сел к столу, притянул к себе книгу отзывов.
– Слышь, Миш, нам тоже такую надо у себя. Выражаем благодарность научному сотруднику кладбища Воробьеву Алексею Сергеевичу за добросовестное захоронение нашей… тещи, а?
Мишка заржал, Воробей тоже было намерился похохотать, но вовремя вспомнил, что нельзя – за головы. Он встал, взял портфель:
– Двигать надо, Валька небось уж бесится.
4
Воробей стряхнул с табуретки мусор, вытер ладони о робу и присел к столу. Взял высохший трафарет. Очиненным черенком кисточки разбил на три полосы: для фамилии – пошире, для имя-отчества – ниже, поуже, а вну – для когда родился, Фамилия попалась как специально: Жмур, Михаил Терентьевич. Воробей хмыкнул. На кладбище чего-чего, а этого добра – посмеяться – хватает: Пильдон, Улезло, Молокосус, Бабах…
Воробей клюнул кисточкой в баночку с краской, выжал лишнее о горлышко банки, оправил волоски.
Писать начап, как всегда, с середины – для симметрии: «ЖМ» в одну сторону, «УР» – в другую. «ЖМУР» хорошо лег на сухой, теплый от котла трафарет. Буквы получились широкие, разлапистые. Короткая фамилия всегда лучше: не жмешься, что писать нeкуда, – хоть на другую сторону залезай. Один раз так и сделал: на обороте дописывал – не рассчитал, а переделывать настроения не было. Тетка-заказчица все удивлялась: понятно ли будет. Будет, еще как будет – и всучил ей хитрый трафарет. Обычно трафаретов на складe не было, а в бюро за ними машину гонять – целая история. Обходились.
Собирали старые трафареты мусора, на худой конец с бесхозов дергали. Бесфамильные от дождя, снега и времени. Сваливали их за котлом – пусть сохнут. Ребята с часовни заносили, подберут где – и занесут. Знали, что дефицит.
Высохшие трафареты Воробей с Мишкой жирно красили тусклой серебрянкой и снова клали сушить – теперь уже на котел. Через день-два трафарет шел в работу.
Положено: захоронили – и трафаретник готовый в холмик: фамилия, имя, отчество, года, чтоб не путались родственники без привычки и не прихорашивали чужую могилу, – и такое бывало. А плата за него, за трафарет, в оплату могильную входит. Там все учтено. Да толку-то, что учтено. Отродясь никто не писал их загодя. На других кладбищах – открытых, серьезных – писали, а здесь нет. Загодя писать – на окладе сидеть будешь, на пиво не заработаешь, не то что…
Хитрили: вылавливали возвращавшихся после захоронения заплаканных родственников и безразлично напоминали про трафарет… Родственники покорно плелись в трафаретную.
Один них – Воробей или Мишка – показывал на другого: «Вот, с художником говорите». Художник нехотя – «уж так и быть» – соглашался сделать к завтрему. «Что ж вовремя не заказали, сейчас даже и не знаю, смогу ли: работы много».
Благодарили по-разному: от полтинника до червонца. Однажды золотозубая, в каракуле, ассирийка дала Мишке четвертак: «Выпей, парень… Помяни… Какой айсор был!..» Воробей, восемь лет лопативший могилы, глазам не поверил.
Этой зимой он попытался усовершенствовать систему: вылавливать клиентов у кладбищенских ворот или у церкви до захоронения. Задумать-то задумал, да против кладбищенских правил, что и дало вскорости себя знать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Он стоял у троллейбусной остановки, упершись головой в стеклянную панель. Ждал, когда отпустит. Подошел троллейбус. Пустой. Воробей плюхнулся на свободное место. Так и ехал – голова на спинке переднего сиденья. На конечной Воробей почувствовал себя уже вполне. Ладно, главное – не посадят!.. Домой вот неохота… Утром Вальке нос разбил. Чудной у него все-таки характер, бестолковый: трояк просила на опохмелку, не дал, да еще бубен вписал, а потом сам Ирке сказал – у них ночевала, – где самогон спрятан, чтоб налила ей чуток… Да… Может, к Мишке поехать?.. Говорил, стережет сегодня свой музей. Переулок еще смешной. Вшивый Вражек?.. Сивый Вражек?..
Переулок оказался рядом с метро. Сивцев Вражек. И музей рядом. Здание, правда, не Бог весть. Воробей представлял себe музей – вроде дворца. Как Музей Красной Армии. А этот – невидный, двухэтажный…
Чугунные воротца были раскрыты. Воробей вошел во двор и, в нерешительности потоптавшись у двери, нажал кнопку.
– Здорово, могильщик хренов! – гаркнул он при виде Мишкиного умления.
– Дай, думаю, сурпр устрою.
– Ну как?
– Обещались не посадить. А там кто знает…
Он вошел в вестибюль и оробел: наборный паркет, картины… Больше всего Воробья поразил рояль. Роялей живых он не видел, только у Петровича – пианино.
– Работает? – он кивнул на рояль. Подошел, осторожно ступая по паркету, поднял крышку, потрогал клавиши… Над роялем висела панорама старого города.
– Это чего?
– Москва, не узнаешь?
Воробей прищурился.
– Очки, зараза, надо… А-а… точно! Москва-река! А Лианозово где?
– Какое еще Лианозово! Это же двести лет назад.
– Точно! – кивнул Воробей. – Кольцевой-то еще нe было… А там что? – он кивнул на опечатанную дверь.
– Экспозиция, – ответил Мишка.
– Чего?
– Комнаты его!
– Кого?
– Как кого, Герцена.
Воробей с уважением посмотрел на дверь, подергал за бронзовую ручку:
– А ключа нету? Взглянуть бы…
Мишка полез в стол за ключом.
– Слышь, Миш, он сам-то нерусский, фамилие чудное?
– Русский. Там какая-то история вышла с родителями, я подробности забыл, – сказал Мишка, открывая дверь.
– Да какого ж ты!.. – возмутился Воробей. – Стережешь, а кого стережешь
– без понятия!
Особо Воробья ничего не заинтересовало, только вот канапе и гусиные перья. На канапе он попытался примастыриться, но потом сообразил, что не для лежки оно – для красоты, а может, на него ноги клали.
– Квартира хорошая, – сказал он, пройдя по всем комнатам. – Своей семьей жили? И дети с ним?
– Наверное, – неопределенно пожал плечами Мишка.
– А где им еще?
– А я думаю – поодаль где. С нянькой. Здесь-то всю мебель попортят.
Воробей встал и еще раз прошелся по вестибюлю, рассматривая картины на стенах. Особенно долго – похороны Герцена во Франции. Ночью. С факелами.
– Слышь, – обернулся он к Мишке. – Вот эту – с захоронением – сразу рисовали или после по памяти?
– Ночью красок не видно. А потом, они же двигаются, не позируют специально.
– Если уж такой знаменитый, могли бы чуток и постоять. Пока он их намечет для затравки… Карандашиком. Сел к столу, притянул к себе книгу отзывов.
– Слышь, Миш, нам тоже такую надо у себя. Выражаем благодарность научному сотруднику кладбища Воробьеву Алексею Сергеевичу за добросовестное захоронение нашей… тещи, а?
Мишка заржал, Воробей тоже было намерился похохотать, но вовремя вспомнил, что нельзя – за головы. Он встал, взял портфель:
– Двигать надо, Валька небось уж бесится.
4
Воробей стряхнул с табуретки мусор, вытер ладони о робу и присел к столу. Взял высохший трафарет. Очиненным черенком кисточки разбил на три полосы: для фамилии – пошире, для имя-отчества – ниже, поуже, а вну – для когда родился, Фамилия попалась как специально: Жмур, Михаил Терентьевич. Воробей хмыкнул. На кладбище чего-чего, а этого добра – посмеяться – хватает: Пильдон, Улезло, Молокосус, Бабах…
Воробей клюнул кисточкой в баночку с краской, выжал лишнее о горлышко банки, оправил волоски.
Писать начап, как всегда, с середины – для симметрии: «ЖМ» в одну сторону, «УР» – в другую. «ЖМУР» хорошо лег на сухой, теплый от котла трафарет. Буквы получились широкие, разлапистые. Короткая фамилия всегда лучше: не жмешься, что писать нeкуда, – хоть на другую сторону залезай. Один раз так и сделал: на обороте дописывал – не рассчитал, а переделывать настроения не было. Тетка-заказчица все удивлялась: понятно ли будет. Будет, еще как будет – и всучил ей хитрый трафарет. Обычно трафаретов на складe не было, а в бюро за ними машину гонять – целая история. Обходились.
Собирали старые трафареты мусора, на худой конец с бесхозов дергали. Бесфамильные от дождя, снега и времени. Сваливали их за котлом – пусть сохнут. Ребята с часовни заносили, подберут где – и занесут. Знали, что дефицит.
Высохшие трафареты Воробей с Мишкой жирно красили тусклой серебрянкой и снова клали сушить – теперь уже на котел. Через день-два трафарет шел в работу.
Положено: захоронили – и трафаретник готовый в холмик: фамилия, имя, отчество, года, чтоб не путались родственники без привычки и не прихорашивали чужую могилу, – и такое бывало. А плата за него, за трафарет, в оплату могильную входит. Там все учтено. Да толку-то, что учтено. Отродясь никто не писал их загодя. На других кладбищах – открытых, серьезных – писали, а здесь нет. Загодя писать – на окладе сидеть будешь, на пиво не заработаешь, не то что…
Хитрили: вылавливали возвращавшихся после захоронения заплаканных родственников и безразлично напоминали про трафарет… Родственники покорно плелись в трафаретную.
Один них – Воробей или Мишка – показывал на другого: «Вот, с художником говорите». Художник нехотя – «уж так и быть» – соглашался сделать к завтрему. «Что ж вовремя не заказали, сейчас даже и не знаю, смогу ли: работы много».
Благодарили по-разному: от полтинника до червонца. Однажды золотозубая, в каракуле, ассирийка дала Мишке четвертак: «Выпей, парень… Помяни… Какой айсор был!..» Воробей, восемь лет лопативший могилы, глазам не поверил.
Этой зимой он попытался усовершенствовать систему: вылавливать клиентов у кладбищенских ворот или у церкви до захоронения. Задумать-то задумал, да против кладбищенских правил, что и дало вскорости себя знать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19