Ну, во время такой чистки ты, конечно, срубишь парочку орхидей, куда ж без этого!
– Ишь ты, какая лирика! Не слишком ли возвышенно?
Томас удобно устраивается, опираясь на локоть, и нарочито небрежно закидывает ногу на ногу. Рассматривает меня, улыбаясь, и я кажусь себе отвратительной. А он все скользит глазами по моей фигуре: отекшие белые икры, круглый выступающий живот, большая грудь, пятна пота под мышками, волосы липнут ко лбу, нос блестит.
Может быть, сжав зубы, он слышит, как, словно птица в клетке, колотится у него сердце от волнения. «Я ей не поддамся, она меня не одолеет», – думает он. И улыбается. Научился.
– Ну, скажи что-нибудь! Говори уже! Иначе…
Молчит и улыбается.
– Иначе я уйду!
Дышит неровно, но улыбается по-прежнему. Напугаешь его, как же! Никто его не напугает, когда он так улыбается.
Ну что, идти? Нет? Мне совсем не хочется уходить. Но он по-прежнему нагло улыбается.
– Да ну тебя! – Я поворачиваюсь и ухожу за угол. Томаса больше не видно.
В беспамятстве мечусь я по этому проклятому лабиринту. В горле пересохло, в груди все горит. Знакомое ощущение: так болит, когда расстаешься. Останавливаюсь.
– Фриц, – вою я, – Фриц, помоги мне!
Но Фриц тоже молчит. Бросил меня тут одну, как ребенка в лесу.
– Фриц, мне страшно!
Лучше вернусь обратно к Томасу, еще не далеко ушла. Но кукуруза вся такая одинаковая… Как курица с отрезанной головой, мечусь туда-сюда. Солнце садится, початки приобретают масляно-желтый оттенок.
Отчаяние начинает душить меня. В итоге я останавливаю группу девчонок в спортивных брюках и куртках «комбат». Стою пред ними расстроенная, измотанная, и в своем синем платье, наверное, кажусь нелепой старухой, одетой совсем не для прогулок по лабиринтам. Они нетерпеливо, с сожалением разглядывают меня.
– Мы уже три раза обежали все вокруг, – признаются они, – пойдемте с нами.
И через несколько минут выводят меня к выходу. До него, оказывается, было рукой подать, даже смешно!
Машина Томаса еще здесь. А его самого не видать. Покупаю у толстой девочки в люрексовом топе бутылку липкой колы. Хорошо, что я взяла с собой мою сумку, там немного денег и ключ от квартиры. Эта привычка осталась еще с дофрицевой эпохи. «Не выходи из дома без денег и ключей, когда идешь на свидание. Ты же не знаешь, чем оно закончится!» – кажется, это еще маменькин совет. И ведь действительно, сколько раз я убегала со свидания со скандалом, захлопывала за собой дверь моего студенческого жилища и отправлялась в постель в одиночестве…
Я присаживаюсь на разогретый капот томасовой машины и гляжу на закат. Уже немногочисленные белые вымпелы мелькают над кукурузой.
Темнеет. Последние машины отъезжают со стоянки. А я все сижу. Над полем не видно больше ни одного белого флажка.
Толстая девочка запирает свою будку и вяло плетется по направлению к крестьянским усадьбам. Я по-прежнему лежу на капоте, глядя в небо: там одна за другой, как по расписанию, зажигаются звезды.
Рядом со мной, кажется, Фриц.
– Привет.
– Привет, – он легонько трясет мою руку, как когда-то. – Ты все-таки иногда ведешь себя очень глупо. Ну, скажи, что он тебе сделал?
Пискнула сигнализация, автоматически запирающая и отпирающая двери машины. Я не двигаюсь. Томас садится в автомобиль, а я валяюсь перед ним на капоте, как мне кажется, в весьма живописной позе. Медленно переворачиваюсь на живот и разглядываю его через лобовое стекло: лоб обгорел, волосы стоят дыбом. Он жадно пьет воду из бутылки, припасенной в машине. Вода, наверное, противно теплая. Пьет и смотрит на меня.
Я сползаю с капота и сажусь рядом с ним. У меня есть план. Молча я расстегиваю пуговицы у него на рубашке, одну за другой. Он не двигается. Но когда дело доходит до брюк, пытается удержать мою руку.
– Пусти, не трогай, – шепчу я, – пожалуйста.
Хочу ему кое-что доказать. У нас может получиться и без таблеток.
Сердце у меня колотится. Если не получится, то будущего у нас нет. Еще какое-то время мы будем приветливы и обходительны друг с другом, пару раз встретимся, может быть, даже переспим. Томас снова будет глотать свои синие таблетки, охлаждение между нами будет расти, я стану избегать маленькое кладбище, он, скорее всего, тоже. Мы будем случайно пересекаться где-нибудь в магазине (хотя раньше такого не случалось, так что вряд ли), грустно улыбаться друг другу, два неудачника. И будем знать, что мы неудачники.
Он откидывает голову на подголовник, бормочет:
– А вдруг кто-нибудь пройдет мимо?
Я молчу.
Пусть это будет компенсацией его слабости, страха, неудач, немощи. Виновата ли в них я? Он хочет, чтобы я слезла с его колен. Я сопротивляюсь.
– Увидит кто-нибудь, – повторяет он.
– Не увидит.
Низко склонившись над ним, я не сдаюсь, я держусь, долго, долго. И прежде чем впасть в отчаяние, прежде чем молча разочарованно сдаться, я вдруг обнаруживаю в кармане на двери пачку мятных леденцов «Аltoids».
Вообще-то они для меня крепковаты. Но я, помнится, читала в одном дамском журнале, что иногда, в определенных ситуациях, они оказывают совершенно взрывное действие. Осторожно запускаю я руку в коробочку и незаметно кладу один леденец в рот.
Пару секунд спустя тело Томаса вздергивает, как от удара током. Слава богу, сработало. Благослови господь все глянцевые женские журналы! Грудь Томаса вздымается, дыхание срывается, он притягивает меня к себе. Теперь нас уже ничто не остановит. Теперь уже ничто не имеет значения – ни мятные леденцы, ни наша усталость, ни темнота, ни абсурдная ситуация, ни страх, что нас застанут здесь крестьяне, обходящие поле в поисках последних посетителей лабиринта.
Это как подростковый секс в машине – быстрый и суетливый, для меня лично не ахти какой вообще, бывало и получше, но сейчас мы избавляемся от наших проблем, от наших воспоминаний и комплексов. Мы выбираемся из машины, в смущении бродим по траве, голые и потрясенные. Адам и Ева во время короткого перерыва. Значит, получается все-таки и так!
Томас покрывает мое лицо мелкими поцелуями. От этого счастья, внезапного и ущербного, – страх неудачи засел в нем, как косточка в персике, – я теряю остатки самообладания и заливаюсь слезами.
– Ну-ну, – успокаивает он меня, – не плачь, пожалуйста.
Он застегивает лифчик у меня на спине и молнию на платье. Мы, как примерные школьники, сидим рядышком в машине, он держит меня за руку. Долго молчим и смотрим через стекло на поле. Томас вдруг встряхивается и говорит:
– Вот, вспомнилось почему-то. Лет в шесть, в семь, так где-то, был у меня богатый приятель. Он жил в огромной светлой квартире, комнат там было столько, что можно заблудиться. Мать его была похожа на богиню: красавица с потрясающими длинными светлыми волосами. Я мечтал дотронуться до этих волос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Ишь ты, какая лирика! Не слишком ли возвышенно?
Томас удобно устраивается, опираясь на локоть, и нарочито небрежно закидывает ногу на ногу. Рассматривает меня, улыбаясь, и я кажусь себе отвратительной. А он все скользит глазами по моей фигуре: отекшие белые икры, круглый выступающий живот, большая грудь, пятна пота под мышками, волосы липнут ко лбу, нос блестит.
Может быть, сжав зубы, он слышит, как, словно птица в клетке, колотится у него сердце от волнения. «Я ей не поддамся, она меня не одолеет», – думает он. И улыбается. Научился.
– Ну, скажи что-нибудь! Говори уже! Иначе…
Молчит и улыбается.
– Иначе я уйду!
Дышит неровно, но улыбается по-прежнему. Напугаешь его, как же! Никто его не напугает, когда он так улыбается.
Ну что, идти? Нет? Мне совсем не хочется уходить. Но он по-прежнему нагло улыбается.
– Да ну тебя! – Я поворачиваюсь и ухожу за угол. Томаса больше не видно.
В беспамятстве мечусь я по этому проклятому лабиринту. В горле пересохло, в груди все горит. Знакомое ощущение: так болит, когда расстаешься. Останавливаюсь.
– Фриц, – вою я, – Фриц, помоги мне!
Но Фриц тоже молчит. Бросил меня тут одну, как ребенка в лесу.
– Фриц, мне страшно!
Лучше вернусь обратно к Томасу, еще не далеко ушла. Но кукуруза вся такая одинаковая… Как курица с отрезанной головой, мечусь туда-сюда. Солнце садится, початки приобретают масляно-желтый оттенок.
Отчаяние начинает душить меня. В итоге я останавливаю группу девчонок в спортивных брюках и куртках «комбат». Стою пред ними расстроенная, измотанная, и в своем синем платье, наверное, кажусь нелепой старухой, одетой совсем не для прогулок по лабиринтам. Они нетерпеливо, с сожалением разглядывают меня.
– Мы уже три раза обежали все вокруг, – признаются они, – пойдемте с нами.
И через несколько минут выводят меня к выходу. До него, оказывается, было рукой подать, даже смешно!
Машина Томаса еще здесь. А его самого не видать. Покупаю у толстой девочки в люрексовом топе бутылку липкой колы. Хорошо, что я взяла с собой мою сумку, там немного денег и ключ от квартиры. Эта привычка осталась еще с дофрицевой эпохи. «Не выходи из дома без денег и ключей, когда идешь на свидание. Ты же не знаешь, чем оно закончится!» – кажется, это еще маменькин совет. И ведь действительно, сколько раз я убегала со свидания со скандалом, захлопывала за собой дверь моего студенческого жилища и отправлялась в постель в одиночестве…
Я присаживаюсь на разогретый капот томасовой машины и гляжу на закат. Уже немногочисленные белые вымпелы мелькают над кукурузой.
Темнеет. Последние машины отъезжают со стоянки. А я все сижу. Над полем не видно больше ни одного белого флажка.
Толстая девочка запирает свою будку и вяло плетется по направлению к крестьянским усадьбам. Я по-прежнему лежу на капоте, глядя в небо: там одна за другой, как по расписанию, зажигаются звезды.
Рядом со мной, кажется, Фриц.
– Привет.
– Привет, – он легонько трясет мою руку, как когда-то. – Ты все-таки иногда ведешь себя очень глупо. Ну, скажи, что он тебе сделал?
Пискнула сигнализация, автоматически запирающая и отпирающая двери машины. Я не двигаюсь. Томас садится в автомобиль, а я валяюсь перед ним на капоте, как мне кажется, в весьма живописной позе. Медленно переворачиваюсь на живот и разглядываю его через лобовое стекло: лоб обгорел, волосы стоят дыбом. Он жадно пьет воду из бутылки, припасенной в машине. Вода, наверное, противно теплая. Пьет и смотрит на меня.
Я сползаю с капота и сажусь рядом с ним. У меня есть план. Молча я расстегиваю пуговицы у него на рубашке, одну за другой. Он не двигается. Но когда дело доходит до брюк, пытается удержать мою руку.
– Пусти, не трогай, – шепчу я, – пожалуйста.
Хочу ему кое-что доказать. У нас может получиться и без таблеток.
Сердце у меня колотится. Если не получится, то будущего у нас нет. Еще какое-то время мы будем приветливы и обходительны друг с другом, пару раз встретимся, может быть, даже переспим. Томас снова будет глотать свои синие таблетки, охлаждение между нами будет расти, я стану избегать маленькое кладбище, он, скорее всего, тоже. Мы будем случайно пересекаться где-нибудь в магазине (хотя раньше такого не случалось, так что вряд ли), грустно улыбаться друг другу, два неудачника. И будем знать, что мы неудачники.
Он откидывает голову на подголовник, бормочет:
– А вдруг кто-нибудь пройдет мимо?
Я молчу.
Пусть это будет компенсацией его слабости, страха, неудач, немощи. Виновата ли в них я? Он хочет, чтобы я слезла с его колен. Я сопротивляюсь.
– Увидит кто-нибудь, – повторяет он.
– Не увидит.
Низко склонившись над ним, я не сдаюсь, я держусь, долго, долго. И прежде чем впасть в отчаяние, прежде чем молча разочарованно сдаться, я вдруг обнаруживаю в кармане на двери пачку мятных леденцов «Аltoids».
Вообще-то они для меня крепковаты. Но я, помнится, читала в одном дамском журнале, что иногда, в определенных ситуациях, они оказывают совершенно взрывное действие. Осторожно запускаю я руку в коробочку и незаметно кладу один леденец в рот.
Пару секунд спустя тело Томаса вздергивает, как от удара током. Слава богу, сработало. Благослови господь все глянцевые женские журналы! Грудь Томаса вздымается, дыхание срывается, он притягивает меня к себе. Теперь нас уже ничто не остановит. Теперь уже ничто не имеет значения – ни мятные леденцы, ни наша усталость, ни темнота, ни абсурдная ситуация, ни страх, что нас застанут здесь крестьяне, обходящие поле в поисках последних посетителей лабиринта.
Это как подростковый секс в машине – быстрый и суетливый, для меня лично не ахти какой вообще, бывало и получше, но сейчас мы избавляемся от наших проблем, от наших воспоминаний и комплексов. Мы выбираемся из машины, в смущении бродим по траве, голые и потрясенные. Адам и Ева во время короткого перерыва. Значит, получается все-таки и так!
Томас покрывает мое лицо мелкими поцелуями. От этого счастья, внезапного и ущербного, – страх неудачи засел в нем, как косточка в персике, – я теряю остатки самообладания и заливаюсь слезами.
– Ну-ну, – успокаивает он меня, – не плачь, пожалуйста.
Он застегивает лифчик у меня на спине и молнию на платье. Мы, как примерные школьники, сидим рядышком в машине, он держит меня за руку. Долго молчим и смотрим через стекло на поле. Томас вдруг встряхивается и говорит:
– Вот, вспомнилось почему-то. Лет в шесть, в семь, так где-то, был у меня богатый приятель. Он жил в огромной светлой квартире, комнат там было столько, что можно заблудиться. Мать его была похожа на богиню: красавица с потрясающими длинными светлыми волосами. Я мечтал дотронуться до этих волос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36