В это время жили они в каком-то кавказском курорте, кажется, в Кисловодске... Ей было весело, забавно, была она особенно оживленна и оттого интереснее вдвое. А муж-князь увлекался ею еще больше. Может быть, ему даже и приходило в голову, что ее оживленность и страстность именно оттого так и обаятельны, что дразнит ее общество влюбленных, настойчиво домогающихся ее тела мужчин... Может быть, немножко было ему и неприятно это, унизительно, но зато как она была хороша, как страстна...
Потом они уехали в родной город. И вот тут-то муж случайно нашел у нее письмо того офицера, с самым пылким объяснением в любви и на "ты".
Его как громом поразило. Но с невиннейшим лицом она ответила, что вовсе не виновата в том, что этот дурак в нее влюбился, что он ей совершенно не нужен, а что письмо на "ты" просто для пущей убедительности, нечто вроде поэтического пафоса...
И князь поверил...
Потом, не скоро, получена была телеграмма от офицера. Опять на "ты" и "твой" подписана...
И снова объятия, поцелуи, страстные уверения в любви.
"Неужели ты думаешь, что я могу тебе изменить с таким идиотом? Неужели ты можешь ставить себя наравне с ним?"
Я, когда слушал рассказ князя, думал, что это самая обычная женская система - действовать на самолюбие.
Ну а "ты", "твой" - это потому, что как-то, шутя, в горах, на пикнике, конечно, при всех, они выпили брудершафт... Это было, конечно, глупо, и она теперь в этом жестоко раскаивается... Впрочем, она даже и забыла это на другой же день, а этот, влюбленный идиот...
И она опять была страстна и любяща как никогда, и опять поверил несчастный грузинский князь.
Но рана была нанесена, вера пала, и дальнейшее было уже одно сплошное страдание.
Однажды сама жена сказала ему, что встретила на улице того офицера, который за ней ухаживал в горах, говорила с ним и просила оставить ее в покое.
"Можешь себе представить, - сказала она со смехом, не то презрительным, не то польщенным, - этот дурак приехал исключительно для меня. Но я с ним не буду видеться, можешь быть спокоен... Он, в конце концов, становится нахален в надоел мне..."
Опять поверил. Но случилось так, что она пришла поздно, не зная, что муж дома уже давно, и сказала, что вышла только на четверть часа пройтись. Была же опять слишком оживленна и ласкова. И князь не поверил. Именно в этой чрезмерной ласковости почувствовал он, наученный уже ревновать, что-то скверное. Началась сцена, он таки добился признания, что она виделась с этим офицером и даже гуляла с ним, но она будто бы все время говорила с ним только о том, чтобы он оставил ее в покое, и даже угрожала пожаловаться мужу. Князь вскипел и хотел лететь к офицеру, но она удерживала его: "Неужели ты хочешь, чтобы он подумал, что ты можешь меня к нему ревновать?.. Ты этим унизишь и меня, и себя".
Не сказала же она ему сразу, что гуляла с офицером, потому будто бы, что знала, как это будет ему неприятно. А так как это в последний раз и все теперь кончено, то незачем было напрасно причинять ему беспокойство.
И опять поверил. Ласке, нежности, страсти, а больше всего своему ужасу перед изменой, поверил. Ибо если бы не поверил, то, значит, признал бы измену как факт, а это было слишком ужасно для него.
И наконец произошла катастрофа.
Жили они в отеле. Вернувшись как-то домой и отворив дверь (быстро, неслышно отворив, ибо уже был ревнивцем, следил, пользовался каждым, даже нелепым случаем, чтобы проверить), князь увидел жену свою в юбке и рубашке, сползшей с плеч, в объятиях офицера, покрывавшего поцелуями ее лицо, голые плечи, обнажившуюся грудь...
Была страшная, омерзительная сцена, драка отвратительная между двумя озверевшими мужчинами, в присутствии забившейся в угол полуобнаженной женщины. Сбежались лакеи...
Все это должно было кончиться дуэлью, но в ту же ночь князь задушил свою жену.
Произошло это так... Когда офицер вылетел из комнаты, князь в первый раз в жизни избил жену, ибо был как сумасшедший и ничего не соображал... Она приняла побои без сопротивления, без крика, покорная и жалкая... Только плакала. А когда он устал и сидел в отчаянии, обхвативши голову руками, пришла и тихонько стала на колени... Сначала он оттолкнул ее, так что упала, а потом, не скоро, стал прислушиваться к тому, что она говорила.
А говорила эта женщина, что она ни в чем не виновата перед ним, что этот офицер нарочно выследил, когда его не будет дома, неожиданно ворвался в номер в то время, когда она перед зеркалом, полураздетая, убирала волосы, и, увидев ее полуголую, ошалел и кинулся целовать, только и всего.
И бедняк поверил в последний раз. С мукой, с презрением к самому себе, с ненавистью к ней, поверил. Ибо все-таки любил и было слишком ужасно не поверить.
Но в эту же ночь, после страстных ласк и полного, казалось, примирения, почувствовал, что не может верить, что мука сомнения уже навсегда в его душе, что этак можно поверить и застав в постели: изнасиловал, мол... И, чувствуя надрыв на всю жизнь, как утопающий цепляясь за соломинку, стал молить ее сказать ему правду. Он уже не думал о счастье и спокойствии, они навсегда ушли, ибо если бы и сказала "нет", то все равно уже не поверил бы... Сегодня и поверил бы, а завтра стал бы мучиться вновь. А молил уже, чтобы сказала "да", потому что тогда было бы горе, ужас, но была бы правда, а самая ужасная правда теперь была бы для него легче неизвестности. Знай он правду, он переборол бы любовь, ушел бы, постарался бы найти в чем-нибудь забвение, а с неизвестностью должен был жить и любить, без веры, без уважения, презирая себя и ненавидя ее.
И тут она сначала отрицала, а потом сказала, что он так замучил ее, что... "Если тебе этого хочется, так - да..."
Он еще понял уклончивость ответа, вновь стал умолять, требовал правды, чувствуя, что не разберется уже ни в какой правде, плакал, головой о стену бился... И наконец стал сначала ей руки ломать, мучить, пытать, а потом схватил за горло и стал душить, как гадину.
Пробудилась ли в ней животная ненависть к мучителю, но сказала она уже со злобой, глядя ему прямо в глаза темными звериными глазами: "Ну, да, да... изменила, смеялась над тобой, и не с ним одним... у меня было много любовников, и все это знали... один ты, идиот, ничего не видел... Я тебя презираю, ненавижу, ты мне надоел... Оставь меня..."
Это было слишком для измученного сердца. И веря, и не веря, запутавшись в хаотическом кошмаре, в гневе, в исступлении, он задушил ее, сам уже не помня когда и как...
Был он как безумный и опомнился только тогда, когда замерли последние судороги и лежал перед ним уже только истерзанный, обнаженный, страшный и жалкий труп.
Но правды так и не узнал.
Офицер тот вскоре уехал на войну, когда князь был еще в тюрьме, и назад не вернулся.
И вот сидел бедняк передо мною, исступленный, с нечеловеческой мукой в глазах, и спрашивал:
1 2 3 4 5