Еще ничего не увидев, Аксаут понял: что-то случилось. Как ни тяжко было покидать нагретые доски, Аксаут тоже прыгнул в эту бесперспективную белую мглу. И если бы до земли лететь было много километров, он бы не удивился.
Господи! Один из бульдозеров съехал с дороги. Только-то и всего – съехал с дороги! Ну и что? Но бульдозер лежал, как раненый танк, почти на боку, и одна гусеница с ужасающим звуком вращалась в пустоте и никак не могла зацепиться за воздух. Бульдозер тонул! Это Аксаут увидел сам, собственными глазами! Он представить себе не мог, что стосильный бульдозер может так тонуть в снегу, может породить сравнение с годовалым ребенком! Где-то в глубине снегов грозно вращалась его нижняя гусеница, дергая огромную машину, с саней сыпались в снег доски, какие-то старые бревна, вокруг ревели люди, беспомощные, как трава. Но в кабине бульдозера бился парень без шапки, и за проломанным обледенелым стеклом пылала его прикушенная папироса. Парень рвал рычаги, как руки борца. Трактор медленно наконец стал пятиться назад. Он волок громадную гору снега. Казалось, он сейчас поднатужится и к чертовой матери сдвинет все эти снега, весь этот завьюженный пейзаж, всю эту «плоскую вершину, покрытую травой». По-звериному завыли перевертывающиеся сани. Снежная гора, которую толкал бульдозер, стала почему-то оседать.
– Стой!! – заорал Зайчук. – Стой, черт!!
Бесполезно. Бульдозерист не слышал. Зайчук подпрыгнул на месте; как озверелый бросился вперед. Он вскочил на крепление бульдозерного ножа, оттуда – на вращающуюся гусеницу и ворвался в кабину. Двигатель смолк. Гусеница остановилась в воздухе, и с нее упал кусок снега.
Оступись Зайчук – быть бы ему под гусеницей. Опоздай на полминуты – бульдозер съехал бы в пропасть.
* * *
Нагни голову и иди. Видишь, это ведь не так страшно. Рядом с тобой идут люди. Нагни голову и иди. Люди же нагнули головы и идут. Как будто планета ощетинилась иголками людей против этого ветра. И не стесняйся – закрой шарфом лицо. Оставь только глаза. Пусть они смотрят. Запоминай. Сзади тебя подпирают светом трактора. На них ехать уже нельзя – холодно. Иди вперед. Шагай перед такторами, веди их, этих глупых мастодонтов, по своему следу. Так было всегда – сначала шел ты, потом шел взрыв, потом шел бульдозер. Шагай, тяни на своем плече дорогу…
Только один раз за весь тяжкий пеший путь Аксаут, содрогаясь под ударами ветра, стянул примерзший к капюшону шарф и спросил Зайчука:
– Это что, тоже «дует»?
– Да! – крикнул Зайчук.
* * *
– Ну что еще у нас интересного? Вот собака наша. Кличка – Чомбе. Телевизор из Мурманска – исправно работает. Можно здесь вот под снегом балет посмотреть. И балерин. Ну, а чай будем пить позже. В зависимости от вашего поведения.
Совершенно голый Аксаут – вся его одежда, вплоть до майки, сушилась над большим «козлом» (электрической спиралью, накрученной на асбестовую трубу) – сидел на койке в итээровском «закутке». Он не мог себе представить, что сам он вот в таком виде, эти ребята, играющие в карты, спящие, разливающие чай, этот телевизор, эта крыша – все это находится под снегом. Но он точно помнил, что Зайчук подвел его к какой-то дыре в снегу. Аксаут прыгнул в нее, проехал в снежном тоннеле, ногами уперся в бревно. Руками, на ощупь – раз, раз – слуховое окно. Чердак. С чердака по лесенке – вот сюда, в общежитие, где в ужаснейшей жаре с его шубы финским ножом скололи лед, расстегнули пуговицы, и какие-то веселые ребята в тельняшках успели рассказать два решительно неизвестных в Москве анекдота. Совершенно преобразившийся Зайчук расхаживал меж двухэтажных нар в голубом олимпийском костюме и в новеньких чешских кедах.
– Олег! Где Олег? Дрыхнет, конечно. Эй, ты молодой специалист, пропащие народные деньги! Держи, я тебе все синьки привез, всю документацию! – Со второго этажа свесилась заспанная физиономия. – Еще раз заявляю: пустишь буровой станок – я тебе памятник из апатита поставлю! А если будешь работать как Тарасенко, ходить в замасленной шубе для показухи – я тебя на берег спишу!
– Пошел ты! – сказала физиономия. – Дай синьки.
– Сеня! – буйствовал Зайчук. – Сеня! Ты свою бороду сбрей – я тебе это официально заявляю, как начальник плато! На тебя уже жена рапорт в управление написала, что ребенок не признает отца с бородой и называет его дядей. Я тебе посылочку очень любопытную от жены привез – два комплекта бритвы «Балтика». Капитальная бритва, должен я сказать! И бреет!
Одного он толкал в грудь, с другим здоровался, третьего расталкивал на нарах. Он был как почтальон в казарме после долгих учений. Потом он стал дозваниваться в какую-то снежную службу. Наконец ему ответили.
– Как там пурга?! – кричал он в трубку.
– Сделаем, – солидно ответил ему кто-то.
– Леня, – смеялся Зайчук, – я тебя прошу об обратном.
– Харч не тот, – грустно отвечал Леня.
С чердака спустился человек, и от его белой фигуры, как от паровоза, шел пар. Зайчук тут же подскочил к нему.
– Как там, утихает?
– Да, – сказал человек, – утихает. Малая. Большая начинается.
Аксаут, завернутый в одеяло, смотрел на людей, хлебал чай, и в глазах у него двумя озерами стояло счастье…
– Я попал на плато по блату, – сказал Зайчук уже одевшемуся во все сухое и причесанному Аксауту.
Тот, проскрипев полчаса зубами в поисках хоть одной подходящей строки, ничего не извлек из своей свежевысохшей головы и с горя решил хотя бы проинтервьюировать Зайчука. Аксаут просто не знал, как писать стихи. Иногда по утрам он шел по улице и ахал. Весь континент поэзии, все его тайные долины и заветные кущи открывались Аксауту словно увиденные с самолета. Но видения были коротки, аксаутский самолет снова попадал в облака меж туманных занавесей, в которых смутно различались то куски леса, то какие-то побережья великого континента поэзии. А может быть, и не поэзии уже? Этого Аксаут не знал.
Чаще всего он выходил на берег своей поэтической реки, забрасывал невод, но приходил он, как говорится, «с одною тиной морскою». Впрочем, и за тину в тех редакциях, где печатался Аксаут, платили гонорары…
– На плато я попал по блату, – не спеша повествовал о себе Зайчук. – Многие ребята хотели попасть сюда, но я работал диспетчером комбината… Были связи.
– А что вас здесь привлекало?
– Мой отец – старый горный инженер. Когда я получил диплом, во время семейного вечера поэтому поводу он отозвал меня в ванную и сказал: «На свете есть много неоконченных дел. И это прекрасно – продолжать чьи-то усилия, тянуть лямку своего поколения, сознавая, что эта лямка начинается где-то в старой русской инженерии. Все мы бурлаки, и баржа, которую мы тянем, – это наша индустрия. И все же, если тебе когда-нибудь представится возможность начать дело с нулевой отметки, с первого кола, – иди туда, вбивай свой кол в жизнь, потому что каждый человек на свете должен иметь такое место, где он прошел первым…» Отец изрядно выпил – таких высоких слов я от него никогда не слышал.
1 2 3 4 5
Господи! Один из бульдозеров съехал с дороги. Только-то и всего – съехал с дороги! Ну и что? Но бульдозер лежал, как раненый танк, почти на боку, и одна гусеница с ужасающим звуком вращалась в пустоте и никак не могла зацепиться за воздух. Бульдозер тонул! Это Аксаут увидел сам, собственными глазами! Он представить себе не мог, что стосильный бульдозер может так тонуть в снегу, может породить сравнение с годовалым ребенком! Где-то в глубине снегов грозно вращалась его нижняя гусеница, дергая огромную машину, с саней сыпались в снег доски, какие-то старые бревна, вокруг ревели люди, беспомощные, как трава. Но в кабине бульдозера бился парень без шапки, и за проломанным обледенелым стеклом пылала его прикушенная папироса. Парень рвал рычаги, как руки борца. Трактор медленно наконец стал пятиться назад. Он волок громадную гору снега. Казалось, он сейчас поднатужится и к чертовой матери сдвинет все эти снега, весь этот завьюженный пейзаж, всю эту «плоскую вершину, покрытую травой». По-звериному завыли перевертывающиеся сани. Снежная гора, которую толкал бульдозер, стала почему-то оседать.
– Стой!! – заорал Зайчук. – Стой, черт!!
Бесполезно. Бульдозерист не слышал. Зайчук подпрыгнул на месте; как озверелый бросился вперед. Он вскочил на крепление бульдозерного ножа, оттуда – на вращающуюся гусеницу и ворвался в кабину. Двигатель смолк. Гусеница остановилась в воздухе, и с нее упал кусок снега.
Оступись Зайчук – быть бы ему под гусеницей. Опоздай на полминуты – бульдозер съехал бы в пропасть.
* * *
Нагни голову и иди. Видишь, это ведь не так страшно. Рядом с тобой идут люди. Нагни голову и иди. Люди же нагнули головы и идут. Как будто планета ощетинилась иголками людей против этого ветра. И не стесняйся – закрой шарфом лицо. Оставь только глаза. Пусть они смотрят. Запоминай. Сзади тебя подпирают светом трактора. На них ехать уже нельзя – холодно. Иди вперед. Шагай перед такторами, веди их, этих глупых мастодонтов, по своему следу. Так было всегда – сначала шел ты, потом шел взрыв, потом шел бульдозер. Шагай, тяни на своем плече дорогу…
Только один раз за весь тяжкий пеший путь Аксаут, содрогаясь под ударами ветра, стянул примерзший к капюшону шарф и спросил Зайчука:
– Это что, тоже «дует»?
– Да! – крикнул Зайчук.
* * *
– Ну что еще у нас интересного? Вот собака наша. Кличка – Чомбе. Телевизор из Мурманска – исправно работает. Можно здесь вот под снегом балет посмотреть. И балерин. Ну, а чай будем пить позже. В зависимости от вашего поведения.
Совершенно голый Аксаут – вся его одежда, вплоть до майки, сушилась над большим «козлом» (электрической спиралью, накрученной на асбестовую трубу) – сидел на койке в итээровском «закутке». Он не мог себе представить, что сам он вот в таком виде, эти ребята, играющие в карты, спящие, разливающие чай, этот телевизор, эта крыша – все это находится под снегом. Но он точно помнил, что Зайчук подвел его к какой-то дыре в снегу. Аксаут прыгнул в нее, проехал в снежном тоннеле, ногами уперся в бревно. Руками, на ощупь – раз, раз – слуховое окно. Чердак. С чердака по лесенке – вот сюда, в общежитие, где в ужаснейшей жаре с его шубы финским ножом скололи лед, расстегнули пуговицы, и какие-то веселые ребята в тельняшках успели рассказать два решительно неизвестных в Москве анекдота. Совершенно преобразившийся Зайчук расхаживал меж двухэтажных нар в голубом олимпийском костюме и в новеньких чешских кедах.
– Олег! Где Олег? Дрыхнет, конечно. Эй, ты молодой специалист, пропащие народные деньги! Держи, я тебе все синьки привез, всю документацию! – Со второго этажа свесилась заспанная физиономия. – Еще раз заявляю: пустишь буровой станок – я тебе памятник из апатита поставлю! А если будешь работать как Тарасенко, ходить в замасленной шубе для показухи – я тебя на берег спишу!
– Пошел ты! – сказала физиономия. – Дай синьки.
– Сеня! – буйствовал Зайчук. – Сеня! Ты свою бороду сбрей – я тебе это официально заявляю, как начальник плато! На тебя уже жена рапорт в управление написала, что ребенок не признает отца с бородой и называет его дядей. Я тебе посылочку очень любопытную от жены привез – два комплекта бритвы «Балтика». Капитальная бритва, должен я сказать! И бреет!
Одного он толкал в грудь, с другим здоровался, третьего расталкивал на нарах. Он был как почтальон в казарме после долгих учений. Потом он стал дозваниваться в какую-то снежную службу. Наконец ему ответили.
– Как там пурга?! – кричал он в трубку.
– Сделаем, – солидно ответил ему кто-то.
– Леня, – смеялся Зайчук, – я тебя прошу об обратном.
– Харч не тот, – грустно отвечал Леня.
С чердака спустился человек, и от его белой фигуры, как от паровоза, шел пар. Зайчук тут же подскочил к нему.
– Как там, утихает?
– Да, – сказал человек, – утихает. Малая. Большая начинается.
Аксаут, завернутый в одеяло, смотрел на людей, хлебал чай, и в глазах у него двумя озерами стояло счастье…
– Я попал на плато по блату, – сказал Зайчук уже одевшемуся во все сухое и причесанному Аксауту.
Тот, проскрипев полчаса зубами в поисках хоть одной подходящей строки, ничего не извлек из своей свежевысохшей головы и с горя решил хотя бы проинтервьюировать Зайчука. Аксаут просто не знал, как писать стихи. Иногда по утрам он шел по улице и ахал. Весь континент поэзии, все его тайные долины и заветные кущи открывались Аксауту словно увиденные с самолета. Но видения были коротки, аксаутский самолет снова попадал в облака меж туманных занавесей, в которых смутно различались то куски леса, то какие-то побережья великого континента поэзии. А может быть, и не поэзии уже? Этого Аксаут не знал.
Чаще всего он выходил на берег своей поэтической реки, забрасывал невод, но приходил он, как говорится, «с одною тиной морскою». Впрочем, и за тину в тех редакциях, где печатался Аксаут, платили гонорары…
– На плато я попал по блату, – не спеша повествовал о себе Зайчук. – Многие ребята хотели попасть сюда, но я работал диспетчером комбината… Были связи.
– А что вас здесь привлекало?
– Мой отец – старый горный инженер. Когда я получил диплом, во время семейного вечера поэтому поводу он отозвал меня в ванную и сказал: «На свете есть много неоконченных дел. И это прекрасно – продолжать чьи-то усилия, тянуть лямку своего поколения, сознавая, что эта лямка начинается где-то в старой русской инженерии. Все мы бурлаки, и баржа, которую мы тянем, – это наша индустрия. И все же, если тебе когда-нибудь представится возможность начать дело с нулевой отметки, с первого кола, – иди туда, вбивай свой кол в жизнь, потому что каждый человек на свете должен иметь такое место, где он прошел первым…» Отец изрядно выпил – таких высоких слов я от него никогда не слышал.
1 2 3 4 5