Горький Максим
Покойник
М.Горький
Покойник
...Я шагаю не торопясь по мягкой серой дороге между высоких - по грудь мне - хлебов; дорога так узка, что колосья опачканы дегтем, спутаны, поломаны и лежат в колеях, раздавленные.
Шуршат мыши, качается и никнет к сухой земле тяжелый колос; в небе мелькают стрижи и ласточки, значит - где-то близко река и жилье. Глаза, блуждая в золотом море, ищут колокольни, поднятой в небо, как мачта корабля, ищут деревьев, издали подобных темным парусам, но - вокруг ничего не видать, кроме парчовой степи: мягкими увалами она опускается к юго-западу, пустынна, как небо, и так же тиха.
В степи чувствуешь себя, как муха на блюде - в самом центре его, чувствуешь, что земля живет внутри неба в объятии солнца, в сонме звезд, ослепленных его красотою.
Вот оно - большое, рдяно-красное - далеко впереди на синем краю неба важно опускается в белоснежные бугры облаков; колосья осыпаны розовой пылью заката, васильки уже потемнели, и в предвечерней тишине ясно слышишь всё, о чем поет земля.
В небе веером раскинуты красные лучи, один из них касается моей груди и, точно жезл Моисея, вызывает к жизни горячий поток мирных чувств: хочется крепко обнять вечернюю землю и говорить ей певучие, большие, никем не сказанные слова.
Посеяны звезды в небе, и земля - звезда; посеяны люди на земле и я среди них, чтобы бесстрашно ходить по всем дорогам, видеть всякое горе, всю радость жизни и вместе с людьми пить мед и яд.
...Есть хочется, а в котомке с утра - ни кусочка, это мешает думать и несколько обидно. Такая богатая земля, и так много сработал на ней человек, а кто-то голоден...
Вдруг дорога повернула в правую сторону - распахнулась стена хлебов и открыла степную балку, по дну ее вьется голубая река, новый мост висит над нею, отраженный в воде,- мост желтый, точно из репы вырезан. За мостом приникли к пологому угорью семь белых хат, на угорье - левада, высокие осокори бросают на деревню длинные пушистые тени, стреноженный конь ходит между серо-серебряных стволов, взмахивая хвостом; густо веет дымом, дегтем, моченой коноплей, кудахчут куры и устало плачет ребенок - сейчас он заснет. Если бы не эти звуки, можно думать, что всё в балке наскоро, но умелою рукой написано ласковыми красками - они уже поблекли на солнце.
В полукруге хат - криница, рядом с нею - красная часовенка, узкая и высокая, она - точно одноглазый сторож. Наклоняется к земле, поскрипывая, длинный журавль; баба, вся белая, черпает воду, подняла вверх голые руки, вытянулась, и кажется, что сейчас взлетит на воздух, легкая, как облако.
Около криницы блестит черная грязь, точно измятый бархат; двое молодцов, лет пяти и трех, оба бесштанные, заголившись по пояс, молча тискают грязь желтыми ногами, точно желая вмесить во влажную массу красный блеск солнца. Эта добрая работа очень занимает меня, я смотрю на солидных мальцов сочувственно, с живым интересом - солнце и в грязи на своем месте, чем глубже в землю проникнет оно, тем лучше и земле и людям!
Сверху - всё словно на ладони. Семь хат на хуторе - не найдешь здесь никакой работы, но - приятно будет поболтать вечерок с добрыми людьми. Иду на мост, полный задорного и веселого желания рассказывать людям разные чудесные истории,- ведь это необходимо для них, как хлеб.
Из-под моста встречу мне - точно кусок земли ожил - поднялся крепкий, давно нечесанный, небритый человек в широких синих штанах, в раскрытой холщовой рубахе, серой от грязи.
- Добрый вечер!
- И вам. Где идете?
- Это какая река?
- Это? А Сагайдак же...
На его большой круглой голове буйно вьются полуседые кудри, усы коротко подстрижены. Маленькие глаза смотрят зорко, недоверчиво и, видимо, считают количество дыр и заплат на моей одежде. Вздохнув глубоко, он вынул из кармана глиняную трубку на камышовом чубуке, прищурив глаз, внимательно посмотрел в черную ее дыру и спросил:
- Спички есть?
- Есть.
- А табак?
- И табаку есть немного.
Он подумал, глядя на солнце, утопающее в облаках, потом сказал:
- Дайте ж мне табаку! Спички я тоже имею.
Закурили. Положив локти на перила моста, он оперся спиною о брус, долго пускал в воздух голубые струйки дыма, принюхиваясь к ним. Сморщил нос, сплюнул.
- Московской табак?
- Роменский, Рыморенка.
- Ого,- сказал он, расправив морщины на носу,- добрый табак!
Неловко идти в хату прежде хозяина; я стоял рядом с этим человеком и, ожидая, когда он кончит свои неторопливые расспросы - кто я, откуда, куда, зачем,- немножко сердился на него: хотелось поскорее знать, чем встретит хутор.
- Работа? - цедил он сквозь усы.- Ни, работы нема. Какая ж теперь работа?
Отвернулся и сплюнул в реку.
На том берегу, важно качаясь, шла гусыня, за нею желтыми шариками пуха катились гусенята; две девочки провожали их, одна - в красном платке и с прутом в руке - побольше гусыни, другая - такая же, как птица, белая, толстая, косолапая и важная.
- Юфим! - надрывно кричал невидимый голос.
Человек качнул головою и одобрительно сказал:
Вот глотка!
Потом стал шевелить пальцами черной потрескавшейся ноги, долго разглядывал обломанные ногти и наконец спросил:
- Мабудь, вы - письмЕнный?
- А что?
- То, коли письменный, може, почитали бы книгу по покойнику?
Видимо, ему понравилось это предложение - веселая рябь прошла по его плюшевому лицу.
- Разве ж это не работа? - говорил он, пряча карие зрачки.- Дали бы вам копиек десять, да еще и смертную рубаху покойникову.
- И - накормят,- вслух подумал я.
- А как же!
- Где покойник?
- У своей хате,- идемте?
Пошли встречу надсадному крику.
- Юфи-им... а, бо дай...
Встречу нам по мягкой дороге ползли тени, за кустами на реке шумела детвора, плескалась вода, кто-то строгал доску - в воздухе плавал всхлипывающий звук. Человек, не торопясь, сказал:
- Была читалка старушка - вот ведьма была! Свезли ее до города, ноги у нее отнялись... а надо бы - языку! Такая была надобная, только лаялась очень...
Черный щенок, величиною в большую жабу, подкатился на трех лапах под ноги нам, поднял хвост и грозно зарычал, нюхая воздух розовым детским носом.
- Тю!
Выскочила откуда-то сбоку молодая голоногая баба и, гневно всплеснув руками, закричала:
- Юфим, да я ж тебя зову, зову...
- Хиба ж я не слышу...
- Где ж ты был?
Мой спутник молча показал ей дулю и ввел меня во двор хаты, соседней с тою, у которой осталась голоногая женщина, истекая крепкой руганью и нелюбезными пожеланиями.
Две старухи сидели в двери маленькой хатки, одна - круглая, встрепанная, как разбитый ударами кожаный мяч, другая - костлявая, переломленная в спине, с темным сердитым лицом; у ног их лежала, вывалив тряпичный язык, большая, как овца, собака, с вытертою шерстью и красными слезящимися глазами.
Юфим подробно рассказал, как он меня встретил и на что я годен,- две пары глаз молча смотрели на него, одна старуха дергала головой на тонкой черной шее, другая, послушав, предложила мне:
1 2 3 4