Он приказал высечь воров, и двое рабочих с удовольствием отхлестали их прутьями ветлы, а Васька кочегар исступлённо пел, приплясывая:
Вот как нынче насекомых секут!
Вот какой у нас праведный судья...
Сорвался, забормотал что-то, разводя руками, и вдруг крикнул:
Спаси, господи, люди твоя!
Митя закричал:
- Браво-о!
Митя бегал в сереньких брючках, в кожаной фуражке, сдвинутой на затылок, на рыжем лице его блестел пот, а в глазах сияла хмельная, зеленоватая радость. Вчера ночью он крепко поссорился с женою; Яков слышал, как из окна их комнаты в сад летел сначала громкий шёпот, а потом несдерживаемый крик Татьяны:
- Вы - клоун! Вы - бесчестный человек! Ваши убеждения? У нищих - нет убеждений. Ложь! Месяц тому назад эти твои убеждения... Довольно! Завтра я уезжаю в город, к сестре... Да, дети со мной...
Это не удивило Якова, он давно уже видел, что рыженький Митя становится всё более противным человеком, но Яков был удивлён и даже несколько гордился тем, что он первый подметил ненадёжность рыженького. А теперь даже мать, ещё недавно любившая Митю, как она любила петухов, ворчала:
- Что уж это, какой он стал несогласный, будто жидёнок! Вот, корми их...
Митя кричал:
- Всё - превосходно! Жизнь - красавица, умница! Но басни о возможности мирного сожительства волков с баранами, - это надо забыть, Татьяна Петровна! С этим - опоздали!
Мирон озлобленно и сухо спросил его:
- А что вы скажете завтра?
- Что жизнь подскажет! Да! Ну-с, дальше?
Жена и Мирон ходили около Мити так осторожно, точно он был выпачкан сажей. А через несколько дней Митя переехал в город, захватив с собою имущество своё: три больших связки книг и корзину с бельём.
Всюду Яков наблюдал бестолковую, пожарную суету, все люди дымились дымом явной глупости, и ничто не обещало близкого конца этим сумасшедшим дням.
- Ну, - сказал он Полине, - я решил: едем! Сначала - в Москву, а там подумаем...
- Наконец-то! - обрадовалась женщина, обнимая, целуя его.
Июльский вечер, наполнив сад красноватым сумраком, дышал в окна тяжким запахом земли, размоченной дождём, нагретой солнцем. Было хорошо, но грустно.
Сняв со своей шеи горячие, влажные руки Полины, Яков задумчиво сказал:
- Прикрой грудь... Вообще - оденься! Надо - серьёзно.
Она соскочила на пол с колен его, в два прыжка подбежала к постели, окуталась халатом и деловито села рядом с ним.
- Видишь ли, - заговорил Яков, растирая ладонью бороду по щеке так, что волоса скрипели. - Надо подумать, поискать такое место, государство, где спокойно. Где ничего не надо понимать и думать о чужих делах не надо. Вот!
- Конечно, - сказала Полина.
- Всё надо делать осторожно. Мирон говорит: поезда набиты беглыми солдатами. Надо прибедниться...
- Только ты возьми с собой побольше денег.
- Ну да, разумеется. Я уеду так, чтоб мои не знали - куда. Я будто в Воргород поеду, - понимаешь?
- А - зачем скрывать? - удивлённо и недоверчиво спросила Полина.
Он не знал - зачем; эта мысль только что явилась у него, но он чувствовал, что это - хорошая мысль.
- Ну, знаешь - отец, Мирон, расспросы... Это всё - не нужно. Деньги в Москве, денег я могу достать много, хороших...
- Только - скорее! - просила Полина. - Ты видишь: жить - нельзя. Всё дорого, и ничего нет. И, наверное, будут грабить, потому что - как жить?
Оглянувшись на дверь, она шептала:
- Вот кухарка была добрая, а теперь стала дерзкая и всегда точно пьяная. Она может зарезать меня во сне, почему же не зарезать, если всё так спуталось? Вчера слышу - перешёптывается с кем-то. Боже мой! - думаю, вот! Но приотворила тихонько дверь, а она стоит на коленках и - рычит! Ужас!
- Подожди, - остановил Яков быстрый поток её тревожного шёпота. Сначала уеду я...
- Нет, - громко сказала она, ударив кулачком своим по колену. Сначала - я! Ты дашь мне денег и...
- Что ж ты - не веришь мне? - обиженно и сердито спросил мужчина и получил твёрдо сказанный ответ:
- Не верю. Я - честная, я говорю прямо: нет! Разве можно теперь верить, когда все и царю изменили и всему изменяют? Ты - кому веришь?
Она говорила убедительно, и ещё более убедительно говорила грудь её из складок распахнувшегося халата. Яков Артамонов уступил ей; решили, что она завтра же начнёт собираться, поедет в Воргород и там подождёт его.
На другой же день Яков стал жаловаться на боли в желудке, в голове, это было весьма правдоподобно; за последние месяцы он сильно похудел, стал вялым, рассеянным, радужные глаза его потускнели. И через восемь дней он ехал по дороге от города на станцию; тихо ехал по краю избитого шоссе с вывороченным булыжником, торчавшим среди глубоких выбоин, в них засохла грязь, вздутая горбом, исчерченная трещинами. Сзади его оставалась такая же разбитая, развороченная жизнь, а впереди из мягкой ямы в центре дымных туч белесым пятном просвечивало мёртвенькое солнце.
Через месяц Мирон Артамонов, приехав из Москвы, сказал Татьяне, наклонив голову, разглядывая ладонь свою:
- Должен сообщить тебе нечто печальное: в Москве ко мне явилась эта пошлая девица, с которой жил Яков, и сказала, что какие-то люди - гм, какие теперь люди? - избили его и выбросили из вагона...
- Нет! - крикнула Татьяна, попробовав встать со стула.
- На ходу поезда. Через двое суток он скончался и похоронен ею на сельском кладбище около станции Петушки.
Татьяна молча прижала платок к своим глазам, её острые плечи задрожали, чёрное платье как-то потекло с них, как будто эта женщина, тощая, с длинной шеей, стала таять.
Мирон поправил пенснэ, хрустнул пальцами, потирая руки, послушал звон одинокого колокола, благовест ко всенощной, затем, шагая по комнате, сказал:
- Что же плакать? Между нами - он был совершенно бесполезный человек. И - неприлично глуп, прости! Разумеется - жалко. Да.
- Боже мой, - сказала Татьяна, мигая покрасневшими веками, и, помуслив палец, пригладила брови.
- Эта бойкая девица, - говорил Мирон, сунув руки в карманы, - весьма неискусно притворяется печальной вдовой, но одета настолько шикарно, что ясно: она обобрала Якова. Она говорит, что писала нам сюда.
Татьяна отрицательно мотнула головою.
- Нет? Я так и знал. Я полагаю, что отцу и матери не нужно говорить об этом, пусть думают, что Яков жив. Так?
- Да, это лучше, - согласилась Татьяна.
- Впрочем, дядя, кажется, ничего уже не понимает, но мать утопила бы себя в слезах...
Покачав головою, Татьяна сказала:
- Скоро мы все погибнем.
- Возможно, если останемся здесь. Но я немедля отправляю жену и детей прочь отсюда. Советую и тебе убраться, не дожидаясь, когда Захар Морозов... Итак: мы старикам ничего не скажем. Ну, извини меня, еду домой, жена нездорова...
Длинной рукою своей он встряхнул руку сестры и ушёл, сказав:
- Невероятно трудно ездить теперь, дороги - в ужаснейшем состоянии!
Артамонов старший жил в полусне, медленно погружаясь в сон, всё более глубокий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72