«Эх, да разгони-и…»
– тенорком начал Степок, блеснув на меня глазами. Он часто нажимал пальцем на глотку, и от этого длинные ноты дрожали мелкой трелью.
«Разгони ты, ветер, тучи грозные!..»
– попросил Маслов речитативом и странно качнул головой, как бы не надеясь, что ветер исполнит его просьбу.
«Ты разве-ей…»
– взмахнув рукой в воздухе и плавно поводя ею, продолжал Степок песню. Он повышал голос и приказывал.
«Ты развей-ка грусть-тоску-у мою-у…»
– вытягивал Маслов речитатив, и постепенно слова песни рождали из себя ту заунывную русскую мелодию, прерываемую краткими криками, что всегда заставляет воображение слушающего рисовать погибающего, его безнадёжные жалобы и стоны и последние вспышки угасающей энергии. Маслов пел баритоном, очень густым и гибким; иногда в голосе дребезжало что-то надтреснутое и хриплое, но это не портило песню, а только придавало ей больше задушевности и той простой красоты, которая и есть красота истинная.
«…Чтоб светило ясно солнышко…»
– всё выше поднимался Степок, щуря глаза и краснея от напряжения.
«Чтоб жилось мне, добру молодцу…»
– просил и жаловался Маслов, тоже повышая голос.
«Эх, беззаботно, вольно… весело!..»
Искусственно вибрировавший голос Степка порвался, а баритон Маслова ещё выводил сильно и красиво:
«Эй, вольно… весело-о!..»
Степок встал и, взмахнув рукой, залился, крепко зажмурив глаза:
«Эх, да ходят в небе…»
«Тучи грозныя-а…»
– тоскливо подхватил Маслов.
«А тоска изъела сердце мне…»
– Э-э-эх!.. – громко вздохнул Степок, не открывая глаз.
А глаза Маслова были открыты, и он был бледен. Он сидел, вытянув ноги, и, откинув корпус назад, упёрся руками в землю. Выгнутая вперёд грудь высоко поднималась и опускалась, и из раскрытого рта волной пились слова песни, тоскливые, рыдающие… и всё более звучные.
Я смотрел на него, не отрывая глаз, и переживал то странное и сильное ощущение, которое так метко охарактеризовано словами «за сердце берёт».
Голоса товарищей то сливались в одну струю, то звучали каждый отдельно, оттеняя и подчёркивая выразительность другого.
Маслов не шевелился, Степок стоял и раскачивался из стороны в сторону. На его шероховатой физиономии сияло блаженство, а красивое лицо Маслова нервно вздрагивало и, – казалось, – всё более бледнело, точно из груди певца, вместе с голосом, выливалась и кровь. Его тоскливые чёрные глаза смотрели прямо на меня, но я чувствовал, что он не видит ничего – ни меня, ни горы, к которой прислонился… Видно было, что грудь этого человека полным-полна тяжёлой, едкой болью и что песня – единственное лекарство, которое облегчает эту боль. Он в одно время и выпевал свою тоску и почти отпевал себя… Иногда судорога, пробегавшая по его лицу, заставляла меня ожидать, что он сейчас заплачет… и тогда я испытывал желание бежать от этого человека, такого сильного, красивого и замученного до слёз…
Песня рыдала то тише, то сильнее… и с каждой новой нотой всё более становилась похожа на причитание по умершем, а Маслов, опрокидываясь назад, всё круче выгибал грудь, как бы этим желая облегчить исход звукам, переполнявшим его. Степок выделывал удивительные фиоритуры и триоли, постукивая себя пальцем по глотке и, не открывая глаз, из стороны в сторону мотал головой, поводил плечами, взмахивал рукой в воздухе… жил весь в песне.
– Моn dieu! Соmmе с'еst Ьеаu! Quеllе роesiе!.. Fеu аu mоntаgne еt lа сhаnsоn!.. Это похоже на гномов! Je vеuх lеs vоir… – затрещал звонкий женский голос.
– Эй! Кто это поёт? Идите сюда! – крикнул барский басок.
Песня оборвалась. Маслов широко открыл рот и тупо посмотрел на дорогу…
Степок вздрогнул, оскалил зубы и зло сощурил глаза.
Сквозь ветви мы видели двух лошадей; на одной из них сидела тоненькая дама в белой вуали, а с другой спрыгнул человек в светлом костюме. Он бросил поводья на луку седла и обернулся к даме.
– По-огоди!.. – прошептал Степок и вдруг со всех ног бросился на дорогу, шумя кустами и дико воя:
– Идё-ем… Ваше благородие!!.
– Ай!.. – взвизгнула дама.
– О чёрт!.. Стой!..
Но обе испуганные лошади шарахнулись и помчались… Издали, вместе с топотом, доносился визг дамы.
– Осёл! Лови!.. – закричал барин, замахиваясь на Степка хлыстом.
– Как бы под гору не слетели!.. – уклоняясь от удара, сказал Степок и наклонил голову в сторону шума.
Барин метнулся и побежал туда, высоко вскидывая ноги. Степок захохотал и сел на дорогу.
– Вот так лупит!.. Охо-хо-хо!.. Чёрт его!..
Маслов мрачно и безучастно молчал. Топот коней и бежавшего барина пропал вдали…
– А ловко я их!.. А, Миша? – И Степок фыркнул. – Вот что нашёл… видишь?
– Он показал товарищу хорошенький хлыстик и обшитый кружевами носовой платок.
Тот молча посмотрел на это.
– Рассыпалась барыня!.. Нет, ка-ак он поскакал-то!.. Ах буйвол чёртов!..
А за эти штучки мы полтину поймаем.
– Брось! ну их… – сказал Маслов, махнув рукой.
– Бросить?! Зачем? Они песню слушали? Ну – и квит! А может, мне бы лучше, не пугая их, попросить у них на чай? а? Ч-чёрт!.. Вот не догадался!..
– Плюнь, Степок – стыдился бы!.. – раздражённо крикнул Маслов.
– Чего стыдиться? На чай-то попросить?! Они песню слушали!
– Молчи ин!.. – И Маслов крепко ругнул товарища. – А то вот двину… – Он сунул в его сторону кулаком и посмотрел на него дикими глазами, сразу налившимися кровью.
– Поехало!.. – Степок скептически свистнул. – Что за барство такое! П-пэ!..
Давно ли это появилось? Что, ты сам не занимался этим?.. В Одессе-то, помнишь, у француза… и вообще… Смехота!
– Стёпка! Брось, молчи!.. Драться буду… – тихо и внушительно заговорил Маслов.
Степок лёг на землю.
– А ты не обижай товарища… – как бы извиняясь, проговорил он.
…Песня исчезла, как сон. И настроение, рождённое ею, исчезло… Костёр чуть пылал. Маслов ломал сучки и задумчиво подбрасывал их в огонь. Скоро захрапел Степок… Я смотрел на море сквозь ветви и в лицо Маслова сквозь дым костра. Море было тихо и пустынно… а Маслов задумчив. Тени от костра бегали по его бороде, щекам и по лбу…
– Ну, ты чего таращишь на меня глаза? – сухо сказал он мне.
Видно, ему хотелось остаться один на один с самим собой. Я отвернулся и лёг. Ночью, сквозь сон, я слышал тихую песню и, открыв глаза, видел Маслова. Он, всё так же сидя у костра, качал головой и, глядя в огонь, вполголоса пел…
Когда же поутру я проснулся, друзей уже не было. Они, не разбудив меня, ушли и взяли у меня из котомки две мои рубашки, благородно оставив мне третью. Я решил, что они раздумали идти на Кубань, и пожалел об этом.
Порядившись в одной из кубанских станиц на молотьбу, я поехал на телеге в степь вместе с кучей бойких казацких дивчат и моим спутником-грузином. Дивчата пели и болтали. Станица утонула в дали, и кругом нас развернулась широкая степь…
– У барабана стоит кацап… Дьявол такой, что ух!
1 2 3 4 5 6 7