«Зачем мы врываемся в эту мирную жизнь, зачем нарушаем ее?»
А как прошел остаток этой ночи у сына главного вождя Зоркого Глаза? Снова ли провел он его в чаще наедине со своими мыслями, или отправился на охоту, чтобы в неравном поединке заслонить видения, порожденные рассказами отца? Они были всюду с ним: ходил ли он по поселку, выполняя обязанности, или садился перед миской с пищей. Вот и сейчас: стоит пойти на охоту, занести томагавк над головой бизона, как увидишь в его глазах глаза Зарембы. И чтобы отделаться от наваждения, Зоркий Глаз, закутавшись с головой в шкуру оленя, так и пролежал в своем типи до того часа, когда день стал готовиться к встрече с вечером и на опушке леса показался первый дымок костра.
На этот раз Сагамор пришел раньше своих слушателей. Он сидел в такой задумчивости, что не заметил ни появления сына, ни легкого прикосновения его руки к своему плечу. Не ответил и на приветствие белого гостя. И только когда увидел их стоящими у костра в ожидании разрешения занять свои места, сделал знак рукой и начал говорить:
– Цепь связанных чироков протянулась на полторы мили. Шел уже второй месяц пути. Остановки делали только в ночные часы. Два раза в день Заремба, проезжая вдоль колонны, украдкой передавал в руки людей ножи, которые моментально укрывались в лохмотьях. Помогая слабым и больным, он продолжал делиться своим продовольственным пайком. А дорога, по которой продвигались они вперед, все больше устилалась трупами. Он и сам, измученный мыслями и ослабевший от недоедания, стал похож на этих несчастных – оброс, почернел, глаза ввалились, стали воспаленными. Ночами он спал не раздеваясь, да и днем был начеку. И горе было тому из солдат, кого заставал издевавшимся над пленными…
Надо ли говорить, каким ответным теплом светились глаза индейцев, обращенные к Зарембе. Зато не мог он не заметить и того упорства, с каким выслеживал его Кровавый Том. Было очевидно, что он только: и поджидает случая, чтобы расквитаться с ним за нанесенную ему когда-то обиду. Однако ничего такого в поведении Зарембы, что можно было посчитать нарушением уставной службы, заметить ему не удавалось.
А однажды, это случилось ночью, когда Заремба вышел из палатки, чтобы проверить лагерь, как делал это всегда, раздался выстрел, и мимо него пролетела пуля, да так близко, что опалила его своим жаром. Кто мог это сделать? Над этим Заремба не задумывался. Было ясно и так – послал пулю недруг.
На третий день после спуска с горы колонна приблизилась к Великим Равнинам. Дальше, до самых берегов Миссисипи, тянулось зеленое поле, кое-где отмеченное небольшими возвышенностями.
День этот выдался особенно жарким, и переход был тяжелым. Заремба, остудив ноги в воде, чтобы не так саднили, довольно рано ушел спать. А перед тем приказал выдать своим солдатам по случаю прощания с Краем Скал объемистые порции спиртного.
Еще днем, во время марша, объезжая колонну, Заремба приблизился к Мчащейся Антилопе и, пряча в его лохмотьях собственный карабин, прошептал:
– Сегодня, брат мой, последний день. Завтра уже будет поздно…
И теперь, прислушиваясь к шуму лагеря, он не мог ни сомкнуть глаз, ни успокоиться. Напряжен был каждый нерв, каждый мускул. Когда замерли последние звуки и наступила тишина, нарушаемая только изредка перекличкой солдат, Заремба вышел из палатки. Проверил своего молодого и сильного скакуна, прошелся рукой по его упругой, лоснившейся шкуре и, когда тот прижался к нему мягкими губами, ласково потрепал по гриве. «Мы еще повоюем с тобой», – сказал чуть слышно.
Вернувшись в палатку, Заремба так и не заснул, хотя с удовольствием вытянулся на попоне. С рассветом он раньше других был на ногах и сразу отправился осматривать еще спящий лагерь. На первый взгляд никаких перемен видно как будто не было. Но стоило ему повнимательнее присмотреться, как он недосчитался пяти костров.
Выждав время, достаточное для того, чтобы дать беглецам уйти как можно дальше, Заремба прокричал часовому:
– Быстро ко мне! Почему нет людей у костров?
Проходя между просыпающимися индейцами, Заремба криком заставлял их встать, гневно будил часовых.
– Ничего, они у меня не уйдут далеко! Все равно перемрут с голода! – кричал он. Зато и досталось провинившимся солдатам! Они и представить не могли, что этот молодой офицер может быть таким разъяренным.
И вот длинная людская змея уже снова готова к тому, чтобы ползти дальше. Снова послышался крик солдат, щелканье бичей и фырканье уже порядком уставших лошадей. Колонна дрогнула и, двинувшись с места, заволоклась пылью.
Проехав рысью во главу колонны, где восседал на своем коне Гарри Том, окруженный любимчиками и трубачами, и убедившись, что в его поведении нет ничего тревожного, с облегчением повернул обратно. «Далеко ли ушли?»– проносилось в голове, и чуть заметная улыбка, смягчая загрубевшие черты, озаряла его лицо.
Заремба поднялся на пригорок, всмотрелся в раскинувшиеся вокруг степи. Словно красочная мозаика, неповторимая своим колоритом и свежестью, они были прекрасны. И если бы не нарушалось очарование природы, словно глумясь над ней, стонами и плачем, видом изможденных людей, сколько радости несла бы она с собой.
«Нет, история не осудит меня, – думал Заремба, еще и еще раз убеждая себя в справедливости своего поступка. – Те, кто в состоянии увидеть в индейцах подобных себе, кому понятны их борьба и страдания, поймут – я не мог перестать быть самим собой, не мог идти против своей совести…»
Пересчитав ряды пленных, Заремба убедился, что бежало сто пятьдесят человек. Не много, но и не мало… «Было бы только это началом их новой жизни», – подумал он…
Сагамор умолк. Задержал взгляд на сыне, увел куда-то высоко, к самым вершинам пихт.
– На другой день колонна вступила на Великие Луга, кое-где утыканные группами низких деревьев. Мягкая зеленая поверхность была похожа на большое озеро, по которому прошелся ветер, разогнав волны так, что они долго не могли успокоиться. Между пригорками нет-нет да и пробежит шакал, почти невидимый в высокой траве. Или неподвижно повиснет над колонной, распластав крылья, орел, как бы выражая своей задержкой в полете сочувствие к несчастью гонимых людей.
Только грифы, не выражая ни испуга, ни удивления, беспрерывно проносились над караваном. Для них Дорога Слез была обильным пастбищем, и они добросовестно следовали за обозом.
Солнце безжалостно припекало иссушенные тела индейцев. Исхудавшие, они были подобны живым скелетам. Заремба уже не раз видел смерть пленных, но одна, уносившая жизнь ребенка, потрясла его. Он был совсем крохотный, этот пленный младенец. Словно понимая, что из груди матери ему уже не извлечь ни капли молока, он прижимался к ней, казалось, только для того, чтобы спрятаться от чего-то страшного, что приближалось к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
А как прошел остаток этой ночи у сына главного вождя Зоркого Глаза? Снова ли провел он его в чаще наедине со своими мыслями, или отправился на охоту, чтобы в неравном поединке заслонить видения, порожденные рассказами отца? Они были всюду с ним: ходил ли он по поселку, выполняя обязанности, или садился перед миской с пищей. Вот и сейчас: стоит пойти на охоту, занести томагавк над головой бизона, как увидишь в его глазах глаза Зарембы. И чтобы отделаться от наваждения, Зоркий Глаз, закутавшись с головой в шкуру оленя, так и пролежал в своем типи до того часа, когда день стал готовиться к встрече с вечером и на опушке леса показался первый дымок костра.
На этот раз Сагамор пришел раньше своих слушателей. Он сидел в такой задумчивости, что не заметил ни появления сына, ни легкого прикосновения его руки к своему плечу. Не ответил и на приветствие белого гостя. И только когда увидел их стоящими у костра в ожидании разрешения занять свои места, сделал знак рукой и начал говорить:
– Цепь связанных чироков протянулась на полторы мили. Шел уже второй месяц пути. Остановки делали только в ночные часы. Два раза в день Заремба, проезжая вдоль колонны, украдкой передавал в руки людей ножи, которые моментально укрывались в лохмотьях. Помогая слабым и больным, он продолжал делиться своим продовольственным пайком. А дорога, по которой продвигались они вперед, все больше устилалась трупами. Он и сам, измученный мыслями и ослабевший от недоедания, стал похож на этих несчастных – оброс, почернел, глаза ввалились, стали воспаленными. Ночами он спал не раздеваясь, да и днем был начеку. И горе было тому из солдат, кого заставал издевавшимся над пленными…
Надо ли говорить, каким ответным теплом светились глаза индейцев, обращенные к Зарембе. Зато не мог он не заметить и того упорства, с каким выслеживал его Кровавый Том. Было очевидно, что он только: и поджидает случая, чтобы расквитаться с ним за нанесенную ему когда-то обиду. Однако ничего такого в поведении Зарембы, что можно было посчитать нарушением уставной службы, заметить ему не удавалось.
А однажды, это случилось ночью, когда Заремба вышел из палатки, чтобы проверить лагерь, как делал это всегда, раздался выстрел, и мимо него пролетела пуля, да так близко, что опалила его своим жаром. Кто мог это сделать? Над этим Заремба не задумывался. Было ясно и так – послал пулю недруг.
На третий день после спуска с горы колонна приблизилась к Великим Равнинам. Дальше, до самых берегов Миссисипи, тянулось зеленое поле, кое-где отмеченное небольшими возвышенностями.
День этот выдался особенно жарким, и переход был тяжелым. Заремба, остудив ноги в воде, чтобы не так саднили, довольно рано ушел спать. А перед тем приказал выдать своим солдатам по случаю прощания с Краем Скал объемистые порции спиртного.
Еще днем, во время марша, объезжая колонну, Заремба приблизился к Мчащейся Антилопе и, пряча в его лохмотьях собственный карабин, прошептал:
– Сегодня, брат мой, последний день. Завтра уже будет поздно…
И теперь, прислушиваясь к шуму лагеря, он не мог ни сомкнуть глаз, ни успокоиться. Напряжен был каждый нерв, каждый мускул. Когда замерли последние звуки и наступила тишина, нарушаемая только изредка перекличкой солдат, Заремба вышел из палатки. Проверил своего молодого и сильного скакуна, прошелся рукой по его упругой, лоснившейся шкуре и, когда тот прижался к нему мягкими губами, ласково потрепал по гриве. «Мы еще повоюем с тобой», – сказал чуть слышно.
Вернувшись в палатку, Заремба так и не заснул, хотя с удовольствием вытянулся на попоне. С рассветом он раньше других был на ногах и сразу отправился осматривать еще спящий лагерь. На первый взгляд никаких перемен видно как будто не было. Но стоило ему повнимательнее присмотреться, как он недосчитался пяти костров.
Выждав время, достаточное для того, чтобы дать беглецам уйти как можно дальше, Заремба прокричал часовому:
– Быстро ко мне! Почему нет людей у костров?
Проходя между просыпающимися индейцами, Заремба криком заставлял их встать, гневно будил часовых.
– Ничего, они у меня не уйдут далеко! Все равно перемрут с голода! – кричал он. Зато и досталось провинившимся солдатам! Они и представить не могли, что этот молодой офицер может быть таким разъяренным.
И вот длинная людская змея уже снова готова к тому, чтобы ползти дальше. Снова послышался крик солдат, щелканье бичей и фырканье уже порядком уставших лошадей. Колонна дрогнула и, двинувшись с места, заволоклась пылью.
Проехав рысью во главу колонны, где восседал на своем коне Гарри Том, окруженный любимчиками и трубачами, и убедившись, что в его поведении нет ничего тревожного, с облегчением повернул обратно. «Далеко ли ушли?»– проносилось в голове, и чуть заметная улыбка, смягчая загрубевшие черты, озаряла его лицо.
Заремба поднялся на пригорок, всмотрелся в раскинувшиеся вокруг степи. Словно красочная мозаика, неповторимая своим колоритом и свежестью, они были прекрасны. И если бы не нарушалось очарование природы, словно глумясь над ней, стонами и плачем, видом изможденных людей, сколько радости несла бы она с собой.
«Нет, история не осудит меня, – думал Заремба, еще и еще раз убеждая себя в справедливости своего поступка. – Те, кто в состоянии увидеть в индейцах подобных себе, кому понятны их борьба и страдания, поймут – я не мог перестать быть самим собой, не мог идти против своей совести…»
Пересчитав ряды пленных, Заремба убедился, что бежало сто пятьдесят человек. Не много, но и не мало… «Было бы только это началом их новой жизни», – подумал он…
Сагамор умолк. Задержал взгляд на сыне, увел куда-то высоко, к самым вершинам пихт.
– На другой день колонна вступила на Великие Луга, кое-где утыканные группами низких деревьев. Мягкая зеленая поверхность была похожа на большое озеро, по которому прошелся ветер, разогнав волны так, что они долго не могли успокоиться. Между пригорками нет-нет да и пробежит шакал, почти невидимый в высокой траве. Или неподвижно повиснет над колонной, распластав крылья, орел, как бы выражая своей задержкой в полете сочувствие к несчастью гонимых людей.
Только грифы, не выражая ни испуга, ни удивления, беспрерывно проносились над караваном. Для них Дорога Слез была обильным пастбищем, и они добросовестно следовали за обозом.
Солнце безжалостно припекало иссушенные тела индейцев. Исхудавшие, они были подобны живым скелетам. Заремба уже не раз видел смерть пленных, но одна, уносившая жизнь ребенка, потрясла его. Он был совсем крохотный, этот пленный младенец. Словно понимая, что из груди матери ему уже не извлечь ни капли молока, он прижимался к ней, казалось, только для того, чтобы спрятаться от чего-то страшного, что приближалось к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38