- Эту арию мой отец
любил.
- Неужели?! - весело вскинул брови Германов. - Неужели?!
- Только ее и слушал. Нравилась она ему очень. И сейчас крутит.
Каждый божий день! Глаза закроет и слушает.
- Интересно, - покачал головой доктор. - Часто видитесь?
- Мы с ним расплевались давно, - помрачнел хозяин. - Он сам по себе,
а я сам. Знать его не хочу.
Кирилл помолчал, как будто вникая в свои собственные слова. Пластинка
закончилась, сухой мерный треск нарушал тишину. Хозяин в прежней
рассеянной задумчивости поднял и опустил иглу: послышалась увертюра, после
которой голос певца снова наполнил комнату.
Стараясь не шуметь, Германов вышел. За порогом он обернулся: хозяин
сосредоточенно слушал арию. И Маруся слушала, замерев, с покорностью и
кротким смирением на лице.
Доктор по коридору направился к выходу. Квартира, как страна, жила по
своим законам, за каждой дверью таился целый мир, и Германов шел мимо
чужого существования, которое, говорят, потемки.
3
Под вечер закатное солнце множится в киевских окнах тысячами костров.
Живописные парки, дома на склонах, бульвары и уютные зеленые спуски
погружены в густой душноватый воздух, нагретые за день камни излучают
тепло.
Улыбаясь, Германов поспешал беглым шагом, точно его ждали где-то, и
как бы пританцовывал на ходу, весьма нарядный для буднего дня в белом
отутюженном костюме; нельзя было догадаться, что этот костюм он сам себе
сшил.
Надо сказать, он неплохо выглядел на исходе дня. Седой, поджарый, в
теле сухость, ни намека на жир, хотя морщины выдают возраст. Однако он
моложав, никакой старческой скованности, в движениях полная свобода,
слабая ироническая усмешка на губах.
В стеклах повсюду полыхает необъятный медный пожар, раскинувшийся на
холмах город горит и плавится в ярком сиянии и блеске. Киевские улицы к
исходу дня затапливают несметные толпы, город на закате напоминает веселый
муравейник, проснувшийся после зимней спячки.
Внимательным взглядом доктор на ходу подмечал все вокруг - рядом и
поодаль, подмечал и не задерживался нигде, проходил мимо, точно все, что
он видел, никак его не касалось. Он как бы скользил по краю общего
оживления, не погружаясь, - присутствовал и уходил, не посторонний и не
свой.
Из контор, из присутственных мест высыпают тучи привлекательных
молодых женщин и девушек, в воздухе висит дробный стук каблуков, город
охватывает странная лихорадка, веселое возбуждение, похожее на озноб -
сколько лиц, сколько глаз!
Но - мимо, мимо, он спешит, чуть обозначив на лице улыбку, словно
знает что-то, о чем другие не догадываются.
Позже, когда солнце клонится к закату, бульвар познабливало слегка:
среди общего веселого оживления накатывается тихая печаль, которую
приносит летний вечер. Она особенно заметна в провинции, но и в большом
городе в преддверии сумерек чувствуешь ее внятно, от нее чуть щемит и ноет
грудь.
Старый ботанический сад за уличной решеткой был как остров в
городских кварталах: тихий зеленый остров среди гула и суеты.
В саду тенистые аллеи вели в заросший овраг, на краю сада, отражая
солнце, сверкала оранжерея, похожая на стеклянный храм. За стеклом высокие
пальмы манили в далекие края. По ночам яркие лампы, под стать южному
солнцу, заливали светом тропический мир, и оранжерея горела в темноте,
словно драгоценный камень.
Мимо решетки ботанического сада, мимо станции метро и больницы
Германов бульваром вышел к университету. Внушительное красное здание с
колоннами стояло на вершине обширного холма, по которому в разные стороны
сбегали крутые зеленые улицы.
Доктор пересек Владимирскую и оказался в парке. За спиной увял
городской шум, словно доктор прикрыл за собой дверь.
В центре парка против главного входа в университет стоял на высоком
постаменте памятник поэту Шевченко, доктор миновал его и направился
дальше.
Германов любил этот час, когда под вечер на Киев накатывается веселое
половодье: блеск глаз, цветение улыбок, плеск голосов, гомон толпы,
игривый смех, разгул флирта, южная праздничность, и, чем ближе сумерки,
тем сильнее зуд в крови, нетерпение и азарт.
Праздная публика заполняла аллеи, повсюду сидели и прогуливались
парочки, люди постарше переводили дух после дневной жары. В парке было
потише и прохладнее, чем на улицах, городской шум, как прибой, разбивался
о каменную ограду.
Дальний угол парка, где росли высокие раскидистые деревья, давно
облюбовали шахматисты. Они съезжались со всего города, но больше приходили
местные, с окрестных улиц. Завсегдатаи были хорошо знакомы между собой,
кое-кто появлялся от случая к случаю, однако попадались и мимолетные
партнеры - сыграл, исчез.
В парке существовали свои правила и свой табель о рангах: слабый
игрок получал фору - коня, ладью или пешку, сильные игроки играли на
равных или сами предлагали противнику фору, чтобы сохранить интерес.
И здесь жила легенда - то ли быль, то ли вымысел о том, как случайный
прохожий поозирался на ходу, замедлил вдруг шаг, обыграл за час всех
местных чемпионов и ушел торопливо, прижимая к себе потертый портфель;
больше этого игрока никто не видел, лишь редкие очевидцы вспоминали тот
случай, как давний сон.
В парке со временем сложился шахматный клуб без стен и крыши над
головой: каждый приносил доску и играл на скамье под деревьями, с кем
хотел. Доктор поигрывал иногда, но чаще наблюдал чужие партии со стороны.
Партнеры находились всегда, даже зимним вечером, когда мороз обжигал
лицо, в ледяной мгле под тусклым фонарем топтались, пританцовывая,
склонившиеся над доской игроки.
Здесь ничего не значило, кто ты, главное состояло в том, какой ты
игрок. Все прочее - профессия, возраст, образование, награды и звания,
даже национальность значения не имело: по игре сопляк-мальчишка значил
здесь больше, чем величавый седовласый генерал.
И потому в любую погоду под деревьями клубилась вокруг досок
разношерстная пестрая публика - многоликое сборище, где у всех был лишь
один интерес: игра!
Сейчас игроки тесно сидели на садовых скамейках, окруженные толпами
зрителей, над головами витал сбивчивый разноголосый гомон.
Мальчишки-очкарики, тощие пенсионеры, тучные отставные сановники,
разбитные студенты, странного вида городские чудаки, застенчивые книжные
черви, рабочие в промасленной одежде, бледнолицые интеллигенты... Даже
бродяги с испитыми лицами толкались среди скамеек, привлеченные
многолюдием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
любил.
- Неужели?! - весело вскинул брови Германов. - Неужели?!
- Только ее и слушал. Нравилась она ему очень. И сейчас крутит.
Каждый божий день! Глаза закроет и слушает.
- Интересно, - покачал головой доктор. - Часто видитесь?
- Мы с ним расплевались давно, - помрачнел хозяин. - Он сам по себе,
а я сам. Знать его не хочу.
Кирилл помолчал, как будто вникая в свои собственные слова. Пластинка
закончилась, сухой мерный треск нарушал тишину. Хозяин в прежней
рассеянной задумчивости поднял и опустил иглу: послышалась увертюра, после
которой голос певца снова наполнил комнату.
Стараясь не шуметь, Германов вышел. За порогом он обернулся: хозяин
сосредоточенно слушал арию. И Маруся слушала, замерев, с покорностью и
кротким смирением на лице.
Доктор по коридору направился к выходу. Квартира, как страна, жила по
своим законам, за каждой дверью таился целый мир, и Германов шел мимо
чужого существования, которое, говорят, потемки.
3
Под вечер закатное солнце множится в киевских окнах тысячами костров.
Живописные парки, дома на склонах, бульвары и уютные зеленые спуски
погружены в густой душноватый воздух, нагретые за день камни излучают
тепло.
Улыбаясь, Германов поспешал беглым шагом, точно его ждали где-то, и
как бы пританцовывал на ходу, весьма нарядный для буднего дня в белом
отутюженном костюме; нельзя было догадаться, что этот костюм он сам себе
сшил.
Надо сказать, он неплохо выглядел на исходе дня. Седой, поджарый, в
теле сухость, ни намека на жир, хотя морщины выдают возраст. Однако он
моложав, никакой старческой скованности, в движениях полная свобода,
слабая ироническая усмешка на губах.
В стеклах повсюду полыхает необъятный медный пожар, раскинувшийся на
холмах город горит и плавится в ярком сиянии и блеске. Киевские улицы к
исходу дня затапливают несметные толпы, город на закате напоминает веселый
муравейник, проснувшийся после зимней спячки.
Внимательным взглядом доктор на ходу подмечал все вокруг - рядом и
поодаль, подмечал и не задерживался нигде, проходил мимо, точно все, что
он видел, никак его не касалось. Он как бы скользил по краю общего
оживления, не погружаясь, - присутствовал и уходил, не посторонний и не
свой.
Из контор, из присутственных мест высыпают тучи привлекательных
молодых женщин и девушек, в воздухе висит дробный стук каблуков, город
охватывает странная лихорадка, веселое возбуждение, похожее на озноб -
сколько лиц, сколько глаз!
Но - мимо, мимо, он спешит, чуть обозначив на лице улыбку, словно
знает что-то, о чем другие не догадываются.
Позже, когда солнце клонится к закату, бульвар познабливало слегка:
среди общего веселого оживления накатывается тихая печаль, которую
приносит летний вечер. Она особенно заметна в провинции, но и в большом
городе в преддверии сумерек чувствуешь ее внятно, от нее чуть щемит и ноет
грудь.
Старый ботанический сад за уличной решеткой был как остров в
городских кварталах: тихий зеленый остров среди гула и суеты.
В саду тенистые аллеи вели в заросший овраг, на краю сада, отражая
солнце, сверкала оранжерея, похожая на стеклянный храм. За стеклом высокие
пальмы манили в далекие края. По ночам яркие лампы, под стать южному
солнцу, заливали светом тропический мир, и оранжерея горела в темноте,
словно драгоценный камень.
Мимо решетки ботанического сада, мимо станции метро и больницы
Германов бульваром вышел к университету. Внушительное красное здание с
колоннами стояло на вершине обширного холма, по которому в разные стороны
сбегали крутые зеленые улицы.
Доктор пересек Владимирскую и оказался в парке. За спиной увял
городской шум, словно доктор прикрыл за собой дверь.
В центре парка против главного входа в университет стоял на высоком
постаменте памятник поэту Шевченко, доктор миновал его и направился
дальше.
Германов любил этот час, когда под вечер на Киев накатывается веселое
половодье: блеск глаз, цветение улыбок, плеск голосов, гомон толпы,
игривый смех, разгул флирта, южная праздничность, и, чем ближе сумерки,
тем сильнее зуд в крови, нетерпение и азарт.
Праздная публика заполняла аллеи, повсюду сидели и прогуливались
парочки, люди постарше переводили дух после дневной жары. В парке было
потише и прохладнее, чем на улицах, городской шум, как прибой, разбивался
о каменную ограду.
Дальний угол парка, где росли высокие раскидистые деревья, давно
облюбовали шахматисты. Они съезжались со всего города, но больше приходили
местные, с окрестных улиц. Завсегдатаи были хорошо знакомы между собой,
кое-кто появлялся от случая к случаю, однако попадались и мимолетные
партнеры - сыграл, исчез.
В парке существовали свои правила и свой табель о рангах: слабый
игрок получал фору - коня, ладью или пешку, сильные игроки играли на
равных или сами предлагали противнику фору, чтобы сохранить интерес.
И здесь жила легенда - то ли быль, то ли вымысел о том, как случайный
прохожий поозирался на ходу, замедлил вдруг шаг, обыграл за час всех
местных чемпионов и ушел торопливо, прижимая к себе потертый портфель;
больше этого игрока никто не видел, лишь редкие очевидцы вспоминали тот
случай, как давний сон.
В парке со временем сложился шахматный клуб без стен и крыши над
головой: каждый приносил доску и играл на скамье под деревьями, с кем
хотел. Доктор поигрывал иногда, но чаще наблюдал чужие партии со стороны.
Партнеры находились всегда, даже зимним вечером, когда мороз обжигал
лицо, в ледяной мгле под тусклым фонарем топтались, пританцовывая,
склонившиеся над доской игроки.
Здесь ничего не значило, кто ты, главное состояло в том, какой ты
игрок. Все прочее - профессия, возраст, образование, награды и звания,
даже национальность значения не имело: по игре сопляк-мальчишка значил
здесь больше, чем величавый седовласый генерал.
И потому в любую погоду под деревьями клубилась вокруг досок
разношерстная пестрая публика - многоликое сборище, где у всех был лишь
один интерес: игра!
Сейчас игроки тесно сидели на садовых скамейках, окруженные толпами
зрителей, над головами витал сбивчивый разноголосый гомон.
Мальчишки-очкарики, тощие пенсионеры, тучные отставные сановники,
разбитные студенты, странного вида городские чудаки, застенчивые книжные
черви, рабочие в промасленной одежде, бледнолицые интеллигенты... Даже
бродяги с испитыми лицами толкались среди скамеек, привлеченные
многолюдием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9