Минуту юноша оторопело смотрел на своего дядю. Потом снова надел очки. Он снял свой значок и отстегнул кобуру с тяжелым револьвером. – Ладно, дядя Сэм, – сказал он, – вы сами на это напросились. Я уволюсь. Только знайте: не успеем мы приехать в город, как вы протрезвитесь и будете у меня в ногах валяться. Но вы со мной еще повозитесь. На этот раз я буду ставить условия.
Токхью широко растянул губы в молчаливой злобной улыбке. – Когда мы приедем в город. Чарли, ты все еще будешь ковылять по дороге, если, конечно, тебя не подвезет какой-нибудь негр.
– Вы, что же, ссадить меня хотите? – не веря своим ушам, спросил Чарли.
Токхью ухмыльнулся.
Рентль вышел из машины. – Сукин вы сын, дядя, – сказал он, – вот вы кто! – и зашагал по дороге.
– Берегись, Чарли! – крикнул ему вдогонку Токхью. – Повстречаешься с каким-нибудь молодчиком, он такой красивой девочки, как ты, не пропустит. Достанется тебе дома от мамаши.
Гаррисон Таун захихикал. Рентль не повернул головы.
Токхью сидел, скорчившись. Он давился от хохота, содрогаясь всем телом. Он хлопал себя по коленке от восторга.
Таун хихикал. – Ну, отбрил ты его, Сэм, – сказал он. – Ну и отбрил!
– Я еще пять минут тому назад его уволив – крикнул вдруг Токхью, – а он ничего и не знал. – Шериф опять скорчился и хлопнул себя по коленке. Он совсем ослабел от хохота.
Джордж Бичер, лежавший у них в ногах, вдруг приподнялся и посмотрел на поля. До сих пор он лежал тихо, положив голову на руки и отвернувшись от белых. Лихорадка, бившая его во время разговора со Смоллвудом, утихла. Осталось чувство усталости и голода и неясное ощущение какой-то утраты, словно то, что минуту назад наполняло его тело, вдруг схлынуло без всякого следа. Неведомый голос умолк. Бичер знал сейчас только одно: горло болит, глотать трудно. Он не думал о том, что его ждет впереди; будущее было похоже на смутную боль, точно где-то в глубине его тела ныл нерв: камера, день за днем взаперти, суд белых, а потом арестантская рота, девятифунтовый молот в руках и хлыст, хлыст; сколько негров возвращается оттуда? Он лежал неподвижно, мечтая о глотке воды. Потом, сквозь хохот белых, до него донеслось церковное пение. Он поднял голову.
Когда Бичер встал на колени и оглянулся вокруг себя, Токхью перестал смеяться и пристально посмотрел на негра. Бичер заставил его вспомнить о мистере Смоллвуде. Эта сторона дела совсем было вылетела у него из головы. Отделаться от Рентля – что может быть проще? Для того чтобы помириться со Смоллвудом, надо вернуть ему Бичера неузнаваемым. А эта задача не из легких – все равно, что вырвать зуб у Мула. Уж очень смышленые глаза у негра… Токхью фыркнул и откашлялся. – Ты куда это собрался, приятель? – с притворным добродушием спросил он.
– Просто так – смотрю, босс.
– Хочешь себе участок здесь купить? Дом построить?
– Нет, босс. Там церковь. Может, увижу кого-нибудь.
Ярдах в ста от дороги виднелась ветхая негритянская церковь. Сквозь полуоткрытую дверь, висевшую на одной петле, ясно доносился плавный напев гимна. Перед церковью стояла целая коллекция древних фордов и убогих тележек, но людей не было видно.
– Подольше посмотри, – сказал Токхью. Он подмигнул понятому Тауну.
Таун осклабился. – Да, голубчик, – сказал он, подхватывая намек шерифа, – может, эту церковь больше никогда и не увидишь. Бедняга ты, негр. Жалко мне тебя.
Бичер опять лег и отвернулся от них. Шериф и понятой обменялись улыбкой. Токхью достал бутылку. – За здоровье Эвери Дж. Смоллвуда, – сказал он и сплюнул на дорогу. Гаррисон Таун захихикал.
Крепкое виски громко булькало, переливаясь из бутылки в горло шерифа. Он опорожнил бутылку и швырнул ее в канаву. Потом сунул руку в боковое отделение на дверце, вытащил вторую пинту и полез в карман за ножом.
– Выпил и не поперхнулся! – восхищенно сказал Таун.
Ответа от шерифа не последовало. Он пил.
– Ну и ну! – удивился Таун. – И где это у тебя помещается?
Токхью фыркнул. Он откусил кусок жевательного табаку и заработал челюстями. Потом вдруг обрушился на Смоллвуда: – Думаешь, он угостил меня? Как бы не так! Расхаживает По веранде, постукивает каблуками! «Я никогда не позволю себе пачкать руки о своих же негров, мистер Токхью. Для этого Я и плачу налоги, мистер Токхью. Я пью только в обществе джентльменов, мистер Токхью!» Петух проклятый!
Шериф яростно сплюнул на дорогу. Потом захохотал: – А корова-то! Ха-ха-ха! Корова! Ха-ха-ха' Он у нас художник, мистер Таун! Знаменитый художник! Стоит на веранде и малюет коровью задницу… «Ну, как, мистер Токхью, одобряете?» – А Я Говорю: «Замечательно, мистер Смоллвуд, совсем как живая…» – Шериф залился злобным, пьяным смехом. – А какая там корова! Это не корова, а настоящий трамвай! Поставь ее на четыре колеса, так и покатит по веранде!
Гаррисон Таун без особенного удовольствия вторил хохоту шерифа. Его стесняло присутствие Бичера. Бичер может передать все это Смоллвуду. Он подмигнул Токхью и ткнул большим пальцем в сторону негра, но шериф презрительно отмахнулся и хлебнул виски. Голова его уже еле держалась на плечах. «Чорт его подери! – размышлял Таун. – Напьется, старый хрыч! Первый раз вижу, чтобы он хватил сразу такую порцию».
«Смоллвуды! – рявкнул вдруг Токхью. – Голубая кровь! Мы– южане! Мы– аристократы. В наших жилах течет благородная кровь!…» И негритянская кровь, – злобно добавил он.
Таун хихикал.
– «Мы грязной работой не желаем заниматься! – продолжал Токхью. – Нет, нет! Руки у нас чистые. Мы любим французские духи. Мы даже не подтираемся сами. Нет! Пусть это за нас делают другие – мы им платим».
– Эй! – Таун показал пальцем на Бичера. – Потише ты! – прошептал он.
– Э-э! Он болтать не будет! – Токхью с нежностью пьяного ткнул Бичера в спину. – Он не будет болтать! Ты Смоллвуда так же, как и я, любишь? А? Черномазый! Ну, конечно! – Шериф ударил негра кулаком по спине. – Ну, конечно! – повторил он.
Бичер, лежавший ничком, уткнувшись лицом в руки, почти не ощутил удара – точно бабочка коснулась его лица ночью. Он не вслушивался в разговор белых. Он лежал в забытье, и горячее солнце ласкало его тело. Оно впитывало солнечные лучи, словно стараясь заполнить пустоту, оставшуюся внутри. Его мысли вернулись к тому полуденному часу в полях, когда мать приходила к нему с миской гороха и маисовой лепешкой, и он отрывался на минуту от работы, чтобы закусить, и чувствовал в неподвижном воздухе еле заметное дуновение ветерка. Разговор белых доносился до его ушей, точно легкое жужжание, он напрягал слух, стараясь расслышать сквозь их болтовню звуки гимна, то замиравшие вдали, то громкие, волнующие. Они приносили с собой уют, точно это было тепло очага, согревавшего по зимам их каморку, или тепло материнской ласки в тог день, когда его лягнул мул и он лежал в постели, а мать прижимала его к своей мягкой груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12