Я напомнила ему, что хотела бы уехать ночным поездом.
– Боитесь бомбежки? – спросил он, не поднимая глаз от рукописи.
– Если бы я боялась, я, очевидно, не приехала бы сюда, – ответила я чопорно.
Он непринужденно рассмеялся, Я чувствовала, что он мне не поверил. Но я и сама странным образом не верила себе.
– Поезд отправляется через полчаса, – произнесла я как-то беспомощно, – а рукопись довольно большая.
– Вы читали ее? – спросил он, по-прежнему не поднимая головы и увлеченно листая рукопись.
Я сказала, что нет.
– Ну так теперь самое время! – явно обрадовавшись, воскликнул он.
С этими словами он вернулся к первой странице и принялся читать вслух то, что я теперь здесь пересказываю, ибо сама рукопись очень скоро погибла в огне. Вот что я тогда услышала:
«Я, носящий имя… (далее следовали три креста), ученик достопочтенного и прославленного синьора… (три креста), я, на долю которого выпала как честь, так и боль посвященности во все перипетии ни с чем не сравнимой судьбы учителя, зная его участь не так, как она представляется всему свету, но так, как все было на самом деле, – желаю засвидетельствовать истину перед самим собою, а также перед будущими поколениями. Я желаю засвидетельствовать ее не только ради учителя, но и ради его врагов, прежде всего ради одного из них, который не был его врагом и не хотел им стать, но, однако, стал оным и не мог им не стать: я имею в виду одного из сильных мира сего, который погубил учителя, погубив самого себя. Впрочем, не стану предвосхищать события, а поведаю все по порядку с самого начала.
Начну с того достопамятного дня, когда высокочтимый учитель наш отправился в Рим, чтобы предстать перед судом духовенства. Мы, ученики его, оставшись одни, пребывали в безмятежном расположении духа и даже, как это свойственно юности, были почти веселы, уповая на превосходство и неуязвимость учителя, но также на того римского владыку, коего мы привыкли считать покровителем нашей молодой науки. Я помню, как мы позволяли себе самые непочтительные шутки и остроты в адрес членов церковного суда, дерзнувших потребовать от учителя явиться пред их светлые очи, и если мы и тревожились о нем, то лишь при мысли о тяготах путешествия, ожидавших уже немолодого, седовласого человека, или о всем известных разбойничьих бесчинствах на дорогах Папской области , вновь усилившихся после кончины сурового Папы Сикста. Лишь когда мы получили весть о благополучном прибытии учителя в Рим, во мне впервые шевельнулась тревога, однако она не была связана с этой вестью, но имела совсем иную причину.
Все дело в том, что в этот вечер Диана, боготворимая мною девушка, племянница и ученица синьора, впервые после длительного перерыва пришла ко мне в расположенную на самом верху дома и широко открытую к небесам комнату, которую мы, ученики, в шутку называли «преддверием неба», так как в ней хранились инструменты и стекла, с помощью которых синьор учил нас исследовать звездное небо. Приход ее так смутил и взволновал меня, что руки мои заметно тряслись, когда я готовил для нее телескоп. Ее руки, как мне показалось, тоже слегка дрожали, но я не отважился приписать это своему присутствию, ибо мне никогда не приходило в голову, что она может хотя бы заметить мои чувства, не говоря уже о том, чтобы разделить их. Ах, в моих восторженно-влюбленных мальчишеских глазах она была не просто женщиной, как все остальные девушки, – она была для меня почти богиней! Каким удивительным казался ее образ, уже хотя бы благодаря столь необычным для ее пола ученым занятиям! Товарищи мои в шутку называли ее Уранией, а я и в самом деле считал это имя единственным достойным ее именем: разве не странствовала она меж звезд подобно небесной музе? Я до сих пор отчетливо вижу перед собой ее умное гордое лицо, всегда серьезно-благоговейный взгляд, устремленный на синьора; лишь иногда, когда учитель – случайно или сознательно – чуть дольше обычного говорил, глядя ей в лицо, оно вдруг как бы освещалось изнутри, словно озаренное сиянием небесных светил. Только в последнее время, перед самым отъездом учителя, она нередко казалась мне задумчивой и озабоченной, и если прежде она приводила нас в восторг своими умными, тонкими вопросами, – ей почему-то нравилось называть его не дядюшкой, а учителем, – то теперь, слушая его разъяснения, она безмолвствовала, а еще я заметил, что она часто ходит в близлежащий монастырь кларисс и подолгу молится в их часовне.
Той ночью мы ожидали восхода Юпитера и его четырех лун, знаменитых «Медицейских звезд», которые, согласно последним открытиям вращались вокруг него и ради которых мой немецкий учитель и послал меня в Италию, дабы выяснить их значение для положения Земли во Вселенной. Звезды эти мне до того дня – а приехал я в Италию не так давно – уже несколько раз доводилось видеть, но всегда лишь сквозь мутную поволоку, ибо все последнее время, пока синьор пытался найти способ избежать поездки в Рим, небо постоянно было затянуто облаками. И вот, после того как все разрешилось и учителю все же пришлось пуститься в путь, оно вдруг неожиданно просияло какою-то неземной ясностью, так что мы рассчитывали на самую прекрасную видимость Юпитера, какой только можно пожелать. И он не обманул наших ожиданий и взошел в торжественно-величавом сиянии, как и подобает царю небесных светил, в сопровождении своих спутников, тех самых «Медицейских звезд», которые я впервые увидел столь отчетливо. Казалось, само небо решило выступить свидетелем правоты учителя: никогда еще я не был так убежден в ней и проникнут ею, как в ту ночь! Или это просто близость боготворимой девушки обострила восприимчивость моего духа и моих чувств до головокружительного восторга? Я чувствовал, что и сама она, моя богиня, была во власти того же восторга: хотя она неподвижно стояла перед телескопом, мне казалось, я слышу громкие удары ее сердца так же отчетливо, как и своего. Даже не глядя на нее, я знал, что она охвачена тем же неописуемым волнением, что и я: мы думали и чувствовали в этот миг одно и то же. И хотя нам обоим давно известно было значение этих звезд, теперь это знание обернулось для нас невиданным доселе потрясением самых основ нашего бытия и сознания. Это был миг, когда в наших глазах старая картина мира окончательно распалась, беззвучно рассыпалась на мелкие осколки. Впрочем, что значит «распалась»? Ведь в действительности ее и не существовало! Земля, эта сцена Божественной драмы спасения человечества, не была средоточием мира – она была лишь обычной маленькой планетой, которая смиренно вращается вокруг Солнца со своей единственной Луной, как Юпитер со своими «Медицейскими звездами». Тысячелетние заблуждения вмиг исчезли, как охваченный пламенем легкий занавес, и мы своими собственными глазами, – нет, вместе со всем тем, о чем думали и во что верили до сих пор, – низринулись в голую бесконечность Космоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
– Боитесь бомбежки? – спросил он, не поднимая глаз от рукописи.
– Если бы я боялась, я, очевидно, не приехала бы сюда, – ответила я чопорно.
Он непринужденно рассмеялся, Я чувствовала, что он мне не поверил. Но я и сама странным образом не верила себе.
– Поезд отправляется через полчаса, – произнесла я как-то беспомощно, – а рукопись довольно большая.
– Вы читали ее? – спросил он, по-прежнему не поднимая головы и увлеченно листая рукопись.
Я сказала, что нет.
– Ну так теперь самое время! – явно обрадовавшись, воскликнул он.
С этими словами он вернулся к первой странице и принялся читать вслух то, что я теперь здесь пересказываю, ибо сама рукопись очень скоро погибла в огне. Вот что я тогда услышала:
«Я, носящий имя… (далее следовали три креста), ученик достопочтенного и прославленного синьора… (три креста), я, на долю которого выпала как честь, так и боль посвященности во все перипетии ни с чем не сравнимой судьбы учителя, зная его участь не так, как она представляется всему свету, но так, как все было на самом деле, – желаю засвидетельствовать истину перед самим собою, а также перед будущими поколениями. Я желаю засвидетельствовать ее не только ради учителя, но и ради его врагов, прежде всего ради одного из них, который не был его врагом и не хотел им стать, но, однако, стал оным и не мог им не стать: я имею в виду одного из сильных мира сего, который погубил учителя, погубив самого себя. Впрочем, не стану предвосхищать события, а поведаю все по порядку с самого начала.
Начну с того достопамятного дня, когда высокочтимый учитель наш отправился в Рим, чтобы предстать перед судом духовенства. Мы, ученики его, оставшись одни, пребывали в безмятежном расположении духа и даже, как это свойственно юности, были почти веселы, уповая на превосходство и неуязвимость учителя, но также на того римского владыку, коего мы привыкли считать покровителем нашей молодой науки. Я помню, как мы позволяли себе самые непочтительные шутки и остроты в адрес членов церковного суда, дерзнувших потребовать от учителя явиться пред их светлые очи, и если мы и тревожились о нем, то лишь при мысли о тяготах путешествия, ожидавших уже немолодого, седовласого человека, или о всем известных разбойничьих бесчинствах на дорогах Папской области , вновь усилившихся после кончины сурового Папы Сикста. Лишь когда мы получили весть о благополучном прибытии учителя в Рим, во мне впервые шевельнулась тревога, однако она не была связана с этой вестью, но имела совсем иную причину.
Все дело в том, что в этот вечер Диана, боготворимая мною девушка, племянница и ученица синьора, впервые после длительного перерыва пришла ко мне в расположенную на самом верху дома и широко открытую к небесам комнату, которую мы, ученики, в шутку называли «преддверием неба», так как в ней хранились инструменты и стекла, с помощью которых синьор учил нас исследовать звездное небо. Приход ее так смутил и взволновал меня, что руки мои заметно тряслись, когда я готовил для нее телескоп. Ее руки, как мне показалось, тоже слегка дрожали, но я не отважился приписать это своему присутствию, ибо мне никогда не приходило в голову, что она может хотя бы заметить мои чувства, не говоря уже о том, чтобы разделить их. Ах, в моих восторженно-влюбленных мальчишеских глазах она была не просто женщиной, как все остальные девушки, – она была для меня почти богиней! Каким удивительным казался ее образ, уже хотя бы благодаря столь необычным для ее пола ученым занятиям! Товарищи мои в шутку называли ее Уранией, а я и в самом деле считал это имя единственным достойным ее именем: разве не странствовала она меж звезд подобно небесной музе? Я до сих пор отчетливо вижу перед собой ее умное гордое лицо, всегда серьезно-благоговейный взгляд, устремленный на синьора; лишь иногда, когда учитель – случайно или сознательно – чуть дольше обычного говорил, глядя ей в лицо, оно вдруг как бы освещалось изнутри, словно озаренное сиянием небесных светил. Только в последнее время, перед самым отъездом учителя, она нередко казалась мне задумчивой и озабоченной, и если прежде она приводила нас в восторг своими умными, тонкими вопросами, – ей почему-то нравилось называть его не дядюшкой, а учителем, – то теперь, слушая его разъяснения, она безмолвствовала, а еще я заметил, что она часто ходит в близлежащий монастырь кларисс и подолгу молится в их часовне.
Той ночью мы ожидали восхода Юпитера и его четырех лун, знаменитых «Медицейских звезд», которые, согласно последним открытиям вращались вокруг него и ради которых мой немецкий учитель и послал меня в Италию, дабы выяснить их значение для положения Земли во Вселенной. Звезды эти мне до того дня – а приехал я в Италию не так давно – уже несколько раз доводилось видеть, но всегда лишь сквозь мутную поволоку, ибо все последнее время, пока синьор пытался найти способ избежать поездки в Рим, небо постоянно было затянуто облаками. И вот, после того как все разрешилось и учителю все же пришлось пуститься в путь, оно вдруг неожиданно просияло какою-то неземной ясностью, так что мы рассчитывали на самую прекрасную видимость Юпитера, какой только можно пожелать. И он не обманул наших ожиданий и взошел в торжественно-величавом сиянии, как и подобает царю небесных светил, в сопровождении своих спутников, тех самых «Медицейских звезд», которые я впервые увидел столь отчетливо. Казалось, само небо решило выступить свидетелем правоты учителя: никогда еще я не был так убежден в ней и проникнут ею, как в ту ночь! Или это просто близость боготворимой девушки обострила восприимчивость моего духа и моих чувств до головокружительного восторга? Я чувствовал, что и сама она, моя богиня, была во власти того же восторга: хотя она неподвижно стояла перед телескопом, мне казалось, я слышу громкие удары ее сердца так же отчетливо, как и своего. Даже не глядя на нее, я знал, что она охвачена тем же неописуемым волнением, что и я: мы думали и чувствовали в этот миг одно и то же. И хотя нам обоим давно известно было значение этих звезд, теперь это знание обернулось для нас невиданным доселе потрясением самых основ нашего бытия и сознания. Это был миг, когда в наших глазах старая картина мира окончательно распалась, беззвучно рассыпалась на мелкие осколки. Впрочем, что значит «распалась»? Ведь в действительности ее и не существовало! Земля, эта сцена Божественной драмы спасения человечества, не была средоточием мира – она была лишь обычной маленькой планетой, которая смиренно вращается вокруг Солнца со своей единственной Луной, как Юпитер со своими «Медицейскими звездами». Тысячелетние заблуждения вмиг исчезли, как охваченный пламенем легкий занавес, и мы своими собственными глазами, – нет, вместе со всем тем, о чем думали и во что верили до сих пор, – низринулись в голую бесконечность Космоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15