В это я слабо поверил, но прежнее желание встречаться-общаться померкло. Я оставался один. И порадовался тогда, что в свое время избежал членства в партии, теперь меня исключать неоткуда.
Клейн дергался, писал, хлопотал, подавал апелляции. Прошел все круги Дантова ада. Не знаю, признался ли в чем Борис, но никакое признание не облегчило бы его незавидную судьбу. Синхронно с парторганами и КГБ работали все кафедры, ученые советы, ректораты и ВАКи, которые оперативно лишили его преподавания, диплома кандидата исторических наук. Я чувствовал себя очень неопределенно, рассказывал о гродненских драмах, где только было возможно, - друзьям, знакомым, начальству. Любопытно, как многие относились к моим драматическим повествованиям. Обычно внимательно выслушав, делали недолгую паузу и глубокомысленно изрекали: "Кто его знает? Все-таки там что-то есть. Иначе бы не исключили". Редко кто выражал гнев или хотя бы сочувствие. Как-то обратился к секретарю ЦК по идеологии А. Кузьмину. Тот с привычной озабоченностью выслушал, согласился, что Клейн умный ученый, наверно, хороший человек, и - все. Я понял, что есть силы, властью над которыми секретарь ЦК не обладает. Скорее, они обладают властью над ним.
Спустя недолгое время историк Клейн оказался на городской овощной базе, где несколько месяцев таскал ящики с картошкой, свеклой и морковкой. Но суда над ним не было. Это было понято как хороший знак, почти наступление поры либерализма. И в самом деле, какие-то сдвиги произошли и в деле Карпюка, которого неожиданно вызвали на бюро ЦК КПБ.
Значительно позже, когда несколько улеглись разоблачительные страсти, а в начальственных кабинетах сменились хозяева, прошел слух, что Карпюка спас Машеров. На заседании бюро ЦК, где рассматривалась его апелляция, двое из членов бюро проголосовали за исключение, а двое (Кузьмин и Аксенов) - за строгий выговор. Машеров вроде бы воздержался, что дало основание дело Карпюка отложить в долгий ящик. В конце концов ограничились строгачом, это сохранило Карпюку свободу, а по прошествии года и вовсе сделало безгрешным. Карпюк постепенно пришел в себя, много работал, написал несколько романов, в том числе один - на религиозную тему.
С началом перестройки многое в стране стало меняться, появилась тенденция переоценки недавнего прошлого. Карпюк, разумеется, не упустил возможности обратиться к подавляемой прежде правде и напечатал несколько мемуарных очерков о послевоенных событиях на Гродненщине. Не учел, однако, насколько живуч мстительный реваншизм провинции, как глубоко засела в партийных рядах чекистская потребность разоблачать и карать. В ответ на карпюковскую правду о постыдных методах послевоенной коллективизации те, кто ее осуществлял, выступили с новыми обвинениями в "старых преступлениях" автора очерков. Местные власти под давлением ветеранов "колхозного движения" создали комиссию по проверке личности Карпюка - опять с разоблачительным уклоном. Минский официоз поддержал гродненскую инициативу сыска, снова зазвучали старые обвинения в искажении "правды войны и коммунистического строительства", опять принялись перетряхивать биографию автора, с патологическим сладострастием раскапывая там "темные пятна". В этот раз Карпюк, похоже, готов был утерять присущую ему, выработанную за годы выдержку и обратился в суд с иском о защите чести и достоинства. И выиграл. Суд постановил взыскать с клеветников в пользу истца денежную сумму в размере... одного рубля.
Кажется, это была последняя (если не единственная) за много лет победа писателя и гражданина, партизана и правдолюбца Алексея Никифоровича Карпюка. Спустя недолгое время он скончался, прожив чуть больше семидесяти. Хотя наверняка рассчитывал прожить больше - занимался спортом, не пил, не курил. Но у судьбы свои, неведомые нам расчеты.
Борис Клейн после исключения перебивался на различных работах и продолжал "дергаться". В конце концов ему удалось вырвать у карательных органов свой кандидатский диплом, и он уехал в Штаты.
Сейчас он профессор Мэрилендского университета, имеет свой дом, автомобиль. В недавнем письме признался, что вспоминает гродненские годы как дурной, призрачный сон.
Я мог бы вспоминать так же, но не хочу. Жаль прожитых лет, несчастных, забитых идейным дурманом людей, тяжкого, но единственно отпущенного нам времени...
[1] Элиза Ожешко (1841-1910) - известная польская писательница.
1 2 3 4 5 6 7
Клейн дергался, писал, хлопотал, подавал апелляции. Прошел все круги Дантова ада. Не знаю, признался ли в чем Борис, но никакое признание не облегчило бы его незавидную судьбу. Синхронно с парторганами и КГБ работали все кафедры, ученые советы, ректораты и ВАКи, которые оперативно лишили его преподавания, диплома кандидата исторических наук. Я чувствовал себя очень неопределенно, рассказывал о гродненских драмах, где только было возможно, - друзьям, знакомым, начальству. Любопытно, как многие относились к моим драматическим повествованиям. Обычно внимательно выслушав, делали недолгую паузу и глубокомысленно изрекали: "Кто его знает? Все-таки там что-то есть. Иначе бы не исключили". Редко кто выражал гнев или хотя бы сочувствие. Как-то обратился к секретарю ЦК по идеологии А. Кузьмину. Тот с привычной озабоченностью выслушал, согласился, что Клейн умный ученый, наверно, хороший человек, и - все. Я понял, что есть силы, властью над которыми секретарь ЦК не обладает. Скорее, они обладают властью над ним.
Спустя недолгое время историк Клейн оказался на городской овощной базе, где несколько месяцев таскал ящики с картошкой, свеклой и морковкой. Но суда над ним не было. Это было понято как хороший знак, почти наступление поры либерализма. И в самом деле, какие-то сдвиги произошли и в деле Карпюка, которого неожиданно вызвали на бюро ЦК КПБ.
Значительно позже, когда несколько улеглись разоблачительные страсти, а в начальственных кабинетах сменились хозяева, прошел слух, что Карпюка спас Машеров. На заседании бюро ЦК, где рассматривалась его апелляция, двое из членов бюро проголосовали за исключение, а двое (Кузьмин и Аксенов) - за строгий выговор. Машеров вроде бы воздержался, что дало основание дело Карпюка отложить в долгий ящик. В конце концов ограничились строгачом, это сохранило Карпюку свободу, а по прошествии года и вовсе сделало безгрешным. Карпюк постепенно пришел в себя, много работал, написал несколько романов, в том числе один - на религиозную тему.
С началом перестройки многое в стране стало меняться, появилась тенденция переоценки недавнего прошлого. Карпюк, разумеется, не упустил возможности обратиться к подавляемой прежде правде и напечатал несколько мемуарных очерков о послевоенных событиях на Гродненщине. Не учел, однако, насколько живуч мстительный реваншизм провинции, как глубоко засела в партийных рядах чекистская потребность разоблачать и карать. В ответ на карпюковскую правду о постыдных методах послевоенной коллективизации те, кто ее осуществлял, выступили с новыми обвинениями в "старых преступлениях" автора очерков. Местные власти под давлением ветеранов "колхозного движения" создали комиссию по проверке личности Карпюка - опять с разоблачительным уклоном. Минский официоз поддержал гродненскую инициативу сыска, снова зазвучали старые обвинения в искажении "правды войны и коммунистического строительства", опять принялись перетряхивать биографию автора, с патологическим сладострастием раскапывая там "темные пятна". В этот раз Карпюк, похоже, готов был утерять присущую ему, выработанную за годы выдержку и обратился в суд с иском о защите чести и достоинства. И выиграл. Суд постановил взыскать с клеветников в пользу истца денежную сумму в размере... одного рубля.
Кажется, это была последняя (если не единственная) за много лет победа писателя и гражданина, партизана и правдолюбца Алексея Никифоровича Карпюка. Спустя недолгое время он скончался, прожив чуть больше семидесяти. Хотя наверняка рассчитывал прожить больше - занимался спортом, не пил, не курил. Но у судьбы свои, неведомые нам расчеты.
Борис Клейн после исключения перебивался на различных работах и продолжал "дергаться". В конце концов ему удалось вырвать у карательных органов свой кандидатский диплом, и он уехал в Штаты.
Сейчас он профессор Мэрилендского университета, имеет свой дом, автомобиль. В недавнем письме признался, что вспоминает гродненские годы как дурной, призрачный сон.
Я мог бы вспоминать так же, но не хочу. Жаль прожитых лет, несчастных, забитых идейным дурманом людей, тяжкого, но единственно отпущенного нам времени...
[1] Элиза Ожешко (1841-1910) - известная польская писательница.
1 2 3 4 5 6 7