холмина, горбыли, скаты. За день и сам начисто вымотаешься, и с лошадей не один пот сойдет.
Но весело.
Деревня за болотом как на ладони. Кто по дороге ни прошел, ни проехал всех видно. Обед по сигналу. Как только взовьется белый плат над крышей своего дома, так и знай: Татьяна и Федька из школы пришли.
Но самое главное веселье, конечно, молотилка у болота, к которой вплотную подходят поля. К бабам на зубы попадешь – изгрызут, измочалят, как сноп, а чуть маленько зазевался – чох из ведра водой, а то и с жатки стащат. Навалится со всех сторон горластая хохочущая орда – что с ними сделаешь?
Сегодня Михаил с удивлением посматривал в черную грохочущую пасть ворот, в которых столбом крутилась хлебная пыль. Он уже три раза проехал мимо, и хоть бы одна бабенка выскочила к нему из гумна.
Ага, вот в чем дело, догадался наконец, Железные Зубы тут (он узнал Ганичева по черному кителю, жестяно отливающему на солнце возле конного привода).
Районных уполномоченных стали приставлять к молотилкам с осени прошлого года. И будто бы такая мода заведена не только у них на Пинеге, но и в других районах области. Для того, чтобы колхоз быстрее выполнил первую заповедь. И для того, чтобы поменьше зерна попадало бабам за голенища. Так, по крайней мере, говорят, в шутку сказал Подрезов на каком-то районном совещании.
Поднявшись в угор, Михаил слез с жатки, выломал на промежке, возле дороги, черемуховую вицу: лошади сегодня ни черта не тянут, особенно Серко, на котором за грибами ездили.
Над черемуховым кустом лопотали осины, уже прошитые желтыми прядями. Серебряные паутинки плавали в голубом воздухе…
Михаил вспомнил, как из этого самого осинника он когда-то воровски поглядывал на Варварину поветь, и невольно посмотрел на ее дом.
У него глаза на лоб полезли: ворота на Варвариной повети были открыты. Те самые ворота, через которые он когда-то залезал по углу.
Он сел на промежек, чтобы прийти в себя. Значит, давеча ему не показалось – Варварины глаза были в окошке…
Мысли у него прыгали и скакали в разные стороны, как лягушата. Голова взмокла – не от солнца, нет. Сердце гремело, как колокол. Все, все было точь-в-точь как раньше, когда он был мальчишкой.
Что придумать? Что? Дождаться вечера? Темноты?
Он глянул на солнце – целая вечность пройдет, покуда дождешься вечера.
Так ничего и не придумав, он сел наконец на свое железное сиденье, погнал лошадей вниз, к молотилке.
Ворота на Варвариной повети все так же зазывно были открыты…
У молотилки остановил лошадей (те только этого и ждали), с бесшабашным видом пошел к бабам.
– Пить нету?
Глупее этого, наверно, ничего нельзя было придумать, потому что бабы с нескрываемым изумлением переглянулись меж собой: дескать, какое тебе питье надо – болото с ручьем под боком.
Нюрка Яковлева первая повернула разговор на «божественное»:
– С кем целовался? Какая милаха так жарила, что осенью высох?
– Ха-ха-ха-ха!
– О-хо-хо-хо-хо!
Подошедший на смех Ганичев строго заметил:
– График срываешь, Пряслин. Барабан загрохотал.
– Ну ладно! – беззаботно махнул рукой Михаил. И громко, чтобы все слышали: – Пойду к Лобановым. Я еще не привык с лошадями из одной колоды пить.
2
Раньше, пять лет назад, когда он белой ночью, как вор, крался с задов к Варвариному дому, самым трудным для него было проскочить от амбара в поле до повети – три окошка у Лобановых нацелены на тебя. И сколько же топтался и трясся он возле этого амбара, прежде чем решиться на последний бросок!
Сегодня Михаил прошел по меже мимо амбара не останавливаясь, а на лобановскую избу даже и не взглянул.
Закачало его, когда он подошел к воротцам да увидел в заулке свежепримятую траву: Варвара своими ногами топтала.
У него не хватило духу поставить свой сапог на ее след, и он начал мять траву рядом.
Руки сами по старой привычке нащупали в воротах железное кольцо с увесистой серьгой в виде восьмигранника. Сноп яркого света ворвался в нежилую темень сеней, вызолотил массивную боковину лесенки, по которой он столько раз поднимался на поветь…
Но он задавил в себе нахлынувшие воспоминания, взялся за скобу.
Варвара мыла пол. Нижняя подоткнутая юбка белой пеной билась в ее смуглых полных ногах, красная сережка-ягодка горела в маленьком разалевшемся ухе…
– Ну, чего в дверях выстал? Так и будешь стоять?
Михаил перешагнул через порог. Дунярка разогнулась.
Да, это была она, Дунярка, хотя и не так-то легко было признать в этой сытой, раздобревшей женщине с румяным лицом его мальчишескую любовь.
Впрочем, Дунярка и сама не скрывала происшедших с нею перемен.
– Крепко развезло? На дистрофика не похожа? Ничего, Сережка у меня не возражает. Его на сухоребриц не тянет.
Сполоснув руки под медным, уже начищенным рукомойником, она поздоровалась с ним за руку, подала стул, села сама напротив.
– А я тебя давеча тоже не сразу узнала. Вон ведь ты какой лешак стал, баб-то всех с ума, наверно, свел. Я в районе у тетки два дня жила – не видала такого дяди.
Дунярка говорила запросто, по-свойски, как бы приноравливаясь к нему, но именно это-то и не нравилось Михаилу. Как будто он уж такой лопух – языка нормального не поймет. А потом – за каким дьяволом постоянно вертеть глазами? В Пекашине и так всем известно, что в ихнем роду глаза у баб исправны.
За занавеской заплакал ребенок. Михаил вопросительно глянул на вскочившую Дунярку.
– А это Светлана Сергеевна проснулась. Ты думаешь, так бы меня Сережка и отпустил одну? Как бы не так. К каждому пню ревнует.
Дунярка не могла не похвастаться своим сокровищем и, прежде чем начать кормить девочку, вынесла показать ему.
– Вот какая у нас есть невеста, не видал? И два жениха еще растут. А чего теряться-то? Хлебы себе под старость растим. А ты все еще на прикол не стал? Не хочешь на одной пожне пастись? Хитер парниша! – И Дунярка опять покрутила глазами.
– А ежели тебе завидно, жила бы в девках, – сказал Михаил, на что Дунярка – уже из-за занавески – громко расхохоталась.
В избе, как показалось Михаилу, сладко запахло парным молоком.
– А я ведь пить зашел, сказал он, и ему и в самом деле захотелось пить. А кроме того, пора было сматываться. Поздоровался, пять минут посидел для приличия, а еще что тут делать?
Он встал, взял ковш со стола и увидел на стене знакомую фотографию Варвары. Карточка была давняя, довоенная, из-за отсвечивающего стекла лица не видно, но он так и влип в нее глазами…
– Скажу, скажу тетке, как ты на нее смотрел, – раздался вдруг сзади смех. – Вот уж не думала, что у вас такая любовь. А я ведь, когда мне рассказывали, не верила…
У Михаила огнем запылало лицо. Он бешеным взглядом полоснул Дунярку и смутился, увидев у нее на груди, на белом, туго натянутом полотне, два темных пятнышка от молока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Но весело.
Деревня за болотом как на ладони. Кто по дороге ни прошел, ни проехал всех видно. Обед по сигналу. Как только взовьется белый плат над крышей своего дома, так и знай: Татьяна и Федька из школы пришли.
Но самое главное веселье, конечно, молотилка у болота, к которой вплотную подходят поля. К бабам на зубы попадешь – изгрызут, измочалят, как сноп, а чуть маленько зазевался – чох из ведра водой, а то и с жатки стащат. Навалится со всех сторон горластая хохочущая орда – что с ними сделаешь?
Сегодня Михаил с удивлением посматривал в черную грохочущую пасть ворот, в которых столбом крутилась хлебная пыль. Он уже три раза проехал мимо, и хоть бы одна бабенка выскочила к нему из гумна.
Ага, вот в чем дело, догадался наконец, Железные Зубы тут (он узнал Ганичева по черному кителю, жестяно отливающему на солнце возле конного привода).
Районных уполномоченных стали приставлять к молотилкам с осени прошлого года. И будто бы такая мода заведена не только у них на Пинеге, но и в других районах области. Для того, чтобы колхоз быстрее выполнил первую заповедь. И для того, чтобы поменьше зерна попадало бабам за голенища. Так, по крайней мере, говорят, в шутку сказал Подрезов на каком-то районном совещании.
Поднявшись в угор, Михаил слез с жатки, выломал на промежке, возле дороги, черемуховую вицу: лошади сегодня ни черта не тянут, особенно Серко, на котором за грибами ездили.
Над черемуховым кустом лопотали осины, уже прошитые желтыми прядями. Серебряные паутинки плавали в голубом воздухе…
Михаил вспомнил, как из этого самого осинника он когда-то воровски поглядывал на Варварину поветь, и невольно посмотрел на ее дом.
У него глаза на лоб полезли: ворота на Варвариной повети были открыты. Те самые ворота, через которые он когда-то залезал по углу.
Он сел на промежек, чтобы прийти в себя. Значит, давеча ему не показалось – Варварины глаза были в окошке…
Мысли у него прыгали и скакали в разные стороны, как лягушата. Голова взмокла – не от солнца, нет. Сердце гремело, как колокол. Все, все было точь-в-точь как раньше, когда он был мальчишкой.
Что придумать? Что? Дождаться вечера? Темноты?
Он глянул на солнце – целая вечность пройдет, покуда дождешься вечера.
Так ничего и не придумав, он сел наконец на свое железное сиденье, погнал лошадей вниз, к молотилке.
Ворота на Варвариной повети все так же зазывно были открыты…
У молотилки остановил лошадей (те только этого и ждали), с бесшабашным видом пошел к бабам.
– Пить нету?
Глупее этого, наверно, ничего нельзя было придумать, потому что бабы с нескрываемым изумлением переглянулись меж собой: дескать, какое тебе питье надо – болото с ручьем под боком.
Нюрка Яковлева первая повернула разговор на «божественное»:
– С кем целовался? Какая милаха так жарила, что осенью высох?
– Ха-ха-ха-ха!
– О-хо-хо-хо-хо!
Подошедший на смех Ганичев строго заметил:
– График срываешь, Пряслин. Барабан загрохотал.
– Ну ладно! – беззаботно махнул рукой Михаил. И громко, чтобы все слышали: – Пойду к Лобановым. Я еще не привык с лошадями из одной колоды пить.
2
Раньше, пять лет назад, когда он белой ночью, как вор, крался с задов к Варвариному дому, самым трудным для него было проскочить от амбара в поле до повети – три окошка у Лобановых нацелены на тебя. И сколько же топтался и трясся он возле этого амбара, прежде чем решиться на последний бросок!
Сегодня Михаил прошел по меже мимо амбара не останавливаясь, а на лобановскую избу даже и не взглянул.
Закачало его, когда он подошел к воротцам да увидел в заулке свежепримятую траву: Варвара своими ногами топтала.
У него не хватило духу поставить свой сапог на ее след, и он начал мять траву рядом.
Руки сами по старой привычке нащупали в воротах железное кольцо с увесистой серьгой в виде восьмигранника. Сноп яркого света ворвался в нежилую темень сеней, вызолотил массивную боковину лесенки, по которой он столько раз поднимался на поветь…
Но он задавил в себе нахлынувшие воспоминания, взялся за скобу.
Варвара мыла пол. Нижняя подоткнутая юбка белой пеной билась в ее смуглых полных ногах, красная сережка-ягодка горела в маленьком разалевшемся ухе…
– Ну, чего в дверях выстал? Так и будешь стоять?
Михаил перешагнул через порог. Дунярка разогнулась.
Да, это была она, Дунярка, хотя и не так-то легко было признать в этой сытой, раздобревшей женщине с румяным лицом его мальчишескую любовь.
Впрочем, Дунярка и сама не скрывала происшедших с нею перемен.
– Крепко развезло? На дистрофика не похожа? Ничего, Сережка у меня не возражает. Его на сухоребриц не тянет.
Сполоснув руки под медным, уже начищенным рукомойником, она поздоровалась с ним за руку, подала стул, села сама напротив.
– А я тебя давеча тоже не сразу узнала. Вон ведь ты какой лешак стал, баб-то всех с ума, наверно, свел. Я в районе у тетки два дня жила – не видала такого дяди.
Дунярка говорила запросто, по-свойски, как бы приноравливаясь к нему, но именно это-то и не нравилось Михаилу. Как будто он уж такой лопух – языка нормального не поймет. А потом – за каким дьяволом постоянно вертеть глазами? В Пекашине и так всем известно, что в ихнем роду глаза у баб исправны.
За занавеской заплакал ребенок. Михаил вопросительно глянул на вскочившую Дунярку.
– А это Светлана Сергеевна проснулась. Ты думаешь, так бы меня Сережка и отпустил одну? Как бы не так. К каждому пню ревнует.
Дунярка не могла не похвастаться своим сокровищем и, прежде чем начать кормить девочку, вынесла показать ему.
– Вот какая у нас есть невеста, не видал? И два жениха еще растут. А чего теряться-то? Хлебы себе под старость растим. А ты все еще на прикол не стал? Не хочешь на одной пожне пастись? Хитер парниша! – И Дунярка опять покрутила глазами.
– А ежели тебе завидно, жила бы в девках, – сказал Михаил, на что Дунярка – уже из-за занавески – громко расхохоталась.
В избе, как показалось Михаилу, сладко запахло парным молоком.
– А я ведь пить зашел, сказал он, и ему и в самом деле захотелось пить. А кроме того, пора было сматываться. Поздоровался, пять минут посидел для приличия, а еще что тут делать?
Он встал, взял ковш со стола и увидел на стене знакомую фотографию Варвары. Карточка была давняя, довоенная, из-за отсвечивающего стекла лица не видно, но он так и влип в нее глазами…
– Скажу, скажу тетке, как ты на нее смотрел, – раздался вдруг сзади смех. – Вот уж не думала, что у вас такая любовь. А я ведь, когда мне рассказывали, не верила…
У Михаила огнем запылало лицо. Он бешеным взглядом полоснул Дунярку и смутился, увидев у нее на груди, на белом, туго натянутом полотне, два темных пятнышка от молока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71