Удовольствие же доставляло падение журавля: он падал в предсмертном танце, переворачиваясь то вниз головой, то вверх брюхом.
LXXIII. Наслаждаясь обоими видами охоты и не желая истощать своих огороженных угодий, царь иногда отправлялся поохотиться на просторе, где уже ничто не препятствовало ни бегу, ни полету. Пристанищем ему служила царская усадьба перед городом на берегу моря, которой остался бы доволен любой охотник, только не этот царь. Встав рано утром, он охотился до позднего вечера. Не раз метал он копье в медведей и кабанов, постоянно держал руку поднятой, а потому и ударила его в бок струя холодного ветра. В тот момент он почти не ощутил удара, но на следующий день уже бросила его в озноб горячка.
Болезнь царя
LXXIV. Когда я, ни о чем не подозревая, отправился навестить царя и оказать ему должное уважение, Исаак встретил меня уже на ложе. Его окружала многочисленная стража, присутствовал там и лучший из служителей Асклепия. Царь меня приветствовал ласково взглянул и, протянув руку для измерения пульса, сказал: «Ты пришел как раз вовремя» (Исаак знал о моем знакомстве с искусством врачевания). Я понял, что это за болезнь, но сразу не высказал своего суждения, а, обратившись к врачу, спросил: «А ты как думаешь, что это за лихорадка?» На это он громким голосом, чтобы мог услышать и царь, ответил: «Однодневка, но ничего не будет удивительного, если она не пройдет в тот же день, – есть такая разновидность, хоть это и противоречит названию». «Не могу согласиться с твоим мнением, – возразил я, – биение артерии говорит мне о трехдневном периоде, но пусть твоя додонская чаша окажется правой, а мой треножник солжет, может быть, он и впрямь солжет, ибо не достает мне искусства для предсказаний».
LXXV. Наступил третий день, болезнь непрерывно длилась уже больше положенного ей срока и свидетельствовала об искусстве врача и моей ошибке. Царю готовили легкую пищу, но не успевал он к ней прикоснуться, как лихорадка пламенем охватывала его нутро. Про Катона рассказывают, что он во время лихорадки или другого недуга оставался недвижно лежать в одной позе, пока не кончался приступ и не проходила болезнь. Исаак, напротив, все время ворочался и менял положение тела, он тяжело дышал, и природа не давала ему никакой передышки. Но как только он немного пришел в себя, то сразу же вспомнил о возвращении во дворец.
LXXVI. И тогда Исаак немедленно поднялся на борт царской триеры и отправился во Влахерны, а прибыв во дворец, почувствовал себя лучше и, радуясь выздоровлению, начал оживленно разговаривать и шутил больше обычного. Нас он задержал до вечера, рассказывая о старых временах и об остроумных изречениях покойного императора Василия, сына Романа.
LXXVII , После захода солнца он отпустил нас и сам отправился спать. Я вышел из дворца в радостном настроении, полный сладостных надежд на выздоровление императора. Рано утром я снова отправился во дворец, но уже перед входом меня напугал какой-то человек, сообщивший, что у царя боли в боку, что он тяжело дышит и с трудом вбирает в себя воздух. Взволнованный этим известием, я бесшумно вошел в покой, где он лежал, и остановился в смущении. Исаак тут же протянул мне руку и как бы спрашивал меня глазами, не очень ли он плох и не близок ли его конец. Не успел я пальцами дотронуться до его кисти, как первый из врачей (нет необходимости называть его по имени) сказал: «Можешь не исследовать артерию, ее биение мне понятно, оно прерывисто и неровно. Один раз ударяет по пальцу сильно, другой раз слабо, первый удар соответствует третьему, второй четвертому и так далее – они чередуются, как зубья у железной пилы».
LXXVIII. Не обращая внимания на его слова, я исследовал движение артерии при каждом ударе и не нашел, чтобы пульс походил на пилу. Был он, однако, вялым и напоминал шаг человека не слабого, но скорее закованного в цепи, которые стесняют его движение. Болезнь была тогда в самом разгаре, и это почти всех ввело в заблуждение, многие даже уже начали сомневаться, сумеет ли царь выжить.
LXXIX. Во дворце поднялась суматоха, и вокруг ложа самодержца собрались царица (истинное чудо среди женщин, непревзойденная по знатности рода, несравненная по высшей добродетели), их дочь, как и ее царственные родители, красивая, хотя до времени постригшаяся, но сохранившая красоту и после пострижения, с волосами янтарными и огненными, своим новым обличьем обоих родителей вознесшая, а помимо женщин, брат и племянник самодержца. Они произносили слова прощания, проливали слезы расставания и уговаривали Исаака немедленно отправиться в Большой дворец и отдать там необходимые распоряжения, чтобы не лишить родню свою, разделявшую с ним его страдания, блага царской жизни. Он уже приготовился туда идти, как весьма кстати явился иерарх храма Божьей мудрости, чтобы дать Исааку добрые советы и укрепить его дух своими речами.
LXXX. Решившись перебраться в Большой дворец, царь не потерял присущего ему мужества, вышел из покоев, ни на кого не опираясь, но был он подобен высоковолосому кипарису, раскачиваемому порывами ветра: при ходьбе сгибался и все-таки шел, не держась ни за что, и передвигался без чужой помощи. Так и взобрался он на коня, но как проделал это путешествие, я не знаю, так как торопился другой дорогой прибыть во дворец до него. Это мне, однако, не удалось, и царя застал я в великом волнении и полном отчаянии; его окружили родичи, рыдавшие и готовые, если возможно, расстаться с жизнью вместе с ним. Зачинала плач царица, матери вторила дочь, испускавшая в ответ еще более горестные вопли.
LXXXI. Так они горевали. Царь же, задумавшись о предстоящем переселении в лучший мир, пожелал постричься. Царица, не зная, что это желание возникло у самого Исаака, гораздо больше винила за такое решение всех нас, а когда увидела меня, молвила: «Нечего сказать, помог же ты нам своим советом, философ, неплохо ты нас отблагодарил, задумав обратить самодержца к монашеской жизни».
LXXXII. Я поклялся, что у меня и в мыслях не было ничего подобного, а потом спросил и лежащего, откуда возникло у него такое желание. На это он ответил (передаю его слова): «Она по женскому обычаю нс дает мне выполнить мое благое намерение, а винит в нем кого угодно, только не меня». – «Верь мне, – сказала царица, – если только ты выздоровеешь (а это мое заветное и страстное желание) я взвалю на свои плечи все твои прегрешения, а если нет... я сама буду заступницей за все твои грехи перед судьей и господом. Твои деяния останутся без возмездия, а меня пусть пожрут черви, покроет черная тьма и сожжет палящее пламя. И тебе не жаль бросить нас, одиноких? С какой душой покидаешь ты дворец, обрекая меня на несчастное вдовство, а дочь на горькое сиротство? Но не только это, нас ждет участь еще более страшная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
LXXIII. Наслаждаясь обоими видами охоты и не желая истощать своих огороженных угодий, царь иногда отправлялся поохотиться на просторе, где уже ничто не препятствовало ни бегу, ни полету. Пристанищем ему служила царская усадьба перед городом на берегу моря, которой остался бы доволен любой охотник, только не этот царь. Встав рано утром, он охотился до позднего вечера. Не раз метал он копье в медведей и кабанов, постоянно держал руку поднятой, а потому и ударила его в бок струя холодного ветра. В тот момент он почти не ощутил удара, но на следующий день уже бросила его в озноб горячка.
Болезнь царя
LXXIV. Когда я, ни о чем не подозревая, отправился навестить царя и оказать ему должное уважение, Исаак встретил меня уже на ложе. Его окружала многочисленная стража, присутствовал там и лучший из служителей Асклепия. Царь меня приветствовал ласково взглянул и, протянув руку для измерения пульса, сказал: «Ты пришел как раз вовремя» (Исаак знал о моем знакомстве с искусством врачевания). Я понял, что это за болезнь, но сразу не высказал своего суждения, а, обратившись к врачу, спросил: «А ты как думаешь, что это за лихорадка?» На это он громким голосом, чтобы мог услышать и царь, ответил: «Однодневка, но ничего не будет удивительного, если она не пройдет в тот же день, – есть такая разновидность, хоть это и противоречит названию». «Не могу согласиться с твоим мнением, – возразил я, – биение артерии говорит мне о трехдневном периоде, но пусть твоя додонская чаша окажется правой, а мой треножник солжет, может быть, он и впрямь солжет, ибо не достает мне искусства для предсказаний».
LXXV. Наступил третий день, болезнь непрерывно длилась уже больше положенного ей срока и свидетельствовала об искусстве врача и моей ошибке. Царю готовили легкую пищу, но не успевал он к ней прикоснуться, как лихорадка пламенем охватывала его нутро. Про Катона рассказывают, что он во время лихорадки или другого недуга оставался недвижно лежать в одной позе, пока не кончался приступ и не проходила болезнь. Исаак, напротив, все время ворочался и менял положение тела, он тяжело дышал, и природа не давала ему никакой передышки. Но как только он немного пришел в себя, то сразу же вспомнил о возвращении во дворец.
LXXVI. И тогда Исаак немедленно поднялся на борт царской триеры и отправился во Влахерны, а прибыв во дворец, почувствовал себя лучше и, радуясь выздоровлению, начал оживленно разговаривать и шутил больше обычного. Нас он задержал до вечера, рассказывая о старых временах и об остроумных изречениях покойного императора Василия, сына Романа.
LXXVII , После захода солнца он отпустил нас и сам отправился спать. Я вышел из дворца в радостном настроении, полный сладостных надежд на выздоровление императора. Рано утром я снова отправился во дворец, но уже перед входом меня напугал какой-то человек, сообщивший, что у царя боли в боку, что он тяжело дышит и с трудом вбирает в себя воздух. Взволнованный этим известием, я бесшумно вошел в покой, где он лежал, и остановился в смущении. Исаак тут же протянул мне руку и как бы спрашивал меня глазами, не очень ли он плох и не близок ли его конец. Не успел я пальцами дотронуться до его кисти, как первый из врачей (нет необходимости называть его по имени) сказал: «Можешь не исследовать артерию, ее биение мне понятно, оно прерывисто и неровно. Один раз ударяет по пальцу сильно, другой раз слабо, первый удар соответствует третьему, второй четвертому и так далее – они чередуются, как зубья у железной пилы».
LXXVIII. Не обращая внимания на его слова, я исследовал движение артерии при каждом ударе и не нашел, чтобы пульс походил на пилу. Был он, однако, вялым и напоминал шаг человека не слабого, но скорее закованного в цепи, которые стесняют его движение. Болезнь была тогда в самом разгаре, и это почти всех ввело в заблуждение, многие даже уже начали сомневаться, сумеет ли царь выжить.
LXXIX. Во дворце поднялась суматоха, и вокруг ложа самодержца собрались царица (истинное чудо среди женщин, непревзойденная по знатности рода, несравненная по высшей добродетели), их дочь, как и ее царственные родители, красивая, хотя до времени постригшаяся, но сохранившая красоту и после пострижения, с волосами янтарными и огненными, своим новым обличьем обоих родителей вознесшая, а помимо женщин, брат и племянник самодержца. Они произносили слова прощания, проливали слезы расставания и уговаривали Исаака немедленно отправиться в Большой дворец и отдать там необходимые распоряжения, чтобы не лишить родню свою, разделявшую с ним его страдания, блага царской жизни. Он уже приготовился туда идти, как весьма кстати явился иерарх храма Божьей мудрости, чтобы дать Исааку добрые советы и укрепить его дух своими речами.
LXXX. Решившись перебраться в Большой дворец, царь не потерял присущего ему мужества, вышел из покоев, ни на кого не опираясь, но был он подобен высоковолосому кипарису, раскачиваемому порывами ветра: при ходьбе сгибался и все-таки шел, не держась ни за что, и передвигался без чужой помощи. Так и взобрался он на коня, но как проделал это путешествие, я не знаю, так как торопился другой дорогой прибыть во дворец до него. Это мне, однако, не удалось, и царя застал я в великом волнении и полном отчаянии; его окружили родичи, рыдавшие и готовые, если возможно, расстаться с жизнью вместе с ним. Зачинала плач царица, матери вторила дочь, испускавшая в ответ еще более горестные вопли.
LXXXI. Так они горевали. Царь же, задумавшись о предстоящем переселении в лучший мир, пожелал постричься. Царица, не зная, что это желание возникло у самого Исаака, гораздо больше винила за такое решение всех нас, а когда увидела меня, молвила: «Нечего сказать, помог же ты нам своим советом, философ, неплохо ты нас отблагодарил, задумав обратить самодержца к монашеской жизни».
LXXXII. Я поклялся, что у меня и в мыслях не было ничего подобного, а потом спросил и лежащего, откуда возникло у него такое желание. На это он ответил (передаю его слова): «Она по женскому обычаю нс дает мне выполнить мое благое намерение, а винит в нем кого угодно, только не меня». – «Верь мне, – сказала царица, – если только ты выздоровеешь (а это мое заветное и страстное желание) я взвалю на свои плечи все твои прегрешения, а если нет... я сама буду заступницей за все твои грехи перед судьей и господом. Твои деяния останутся без возмездия, а меня пусть пожрут черви, покроет черная тьма и сожжет палящее пламя. И тебе не жаль бросить нас, одиноких? С какой душой покидаешь ты дворец, обрекая меня на несчастное вдовство, а дочь на горькое сиротство? Но не только это, нас ждет участь еще более страшная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71