Покровительница скорбела о людях. Ее икона во Влахернах проливала чистое миро. Каждый мог видеть капельки душистого масла в уголках ее глаз. Плакали иконы Девы у святого Феодосия в квартире Дексиокрит, у святого Конона на площади Быка, в том храме, где в первый день мятежа нашли убежища сорвавшиеся с петли венет и прасин. На челе чудотворца мирликийского Николая проступили капли пота. Сегодня утром чудеса прекратились. Многие прочли в этом знамение: предлагая подданным встречу, базилевс успокоил волнение покровителей христиан. Ейриний, Зенобий, Вассос и некоторые другие венеты приглашали принять мир.
— Идите на ипподром! Да живет Юстиниан, да живет Феодора! — по очереди выкрикивали несколько человек.
— Заткни пасть! — человек добавил несколько ругательств. Его сбили с ног. Вскочив, обиженный ответил ударом ножа.
Из широкого рукава одного из защитников базилевса выскочил кистень. Граненый шар на железной цепочке тупо щелкнул по черепу, как по бревну.
— К убийству! К убийству! — завопили свидетели, невольно расступаясь перед организованной силой. Сторонники правящей власти, угрожая мечами и кистенями, прорезали толпу. Но их уже догоняли, окружали, кто-то командовал…
— Гляди… — говорил Георгий Красильщик Гололобому, обыскивая тело, — и на этом тоже кольчуга под хитоном. То-то он такой толстый. Я его достал ударом по плечу, а он стерпел!
— Оставить бы парочку живыми да растянуть, — заметил Гололобый.
— Оставить! — желчно ответил Красильщик. — Оставишь с вами. Нет ума у вас всех! И порядка нет! Да разве сколотишь за неделю войско из сброда… — закончил он с философским презрением старого солдата к новичкам.
Опыт, однако, уже был. Прожиты дни, равные годам. Отряд, кое-как сбитый отставным центурионом, побывал везде. Они вовремя выбрались с площади Августеи, сумев ускользнуть из мышеловки Софьи Премудрости. Первыми они стали устраивать завал на площади Константина. Потом они избрали союзником когорту Тацита и в лабиринтах Октогона имели даже успех. Отряд потерял, вероятно, больше двух третей начального состава, но в числе не уменьшился.
— Я уверился, мы с тобой неуязвимы, — хвастался Гололобый. Красильщик по опыту солдата научился не думать о том, что каждый удачный день приближает неизбежный час раны и смерти. Он не хотел разочаровывать друга.
Гололобый говорил — отряд, войско. Не было для Красильщика ни войска, ни отряда — шайка, сброд, толпа. Что с того, что был значок — кусок красного пурпура на копье, знаменосец, который объяснялся на чудной смеси латинских и эллинских слов, трубач, таскавшийся с настоящим буксином. Этот утверждал, что служил в каком-то легионе. В каком? Он назвал сначала один номер, потом — другой. И без этого Красильщик узнал самозванца. К чему разоблачать лжеца, если он храбр! Была и добыча: городские схватки всегда бросают под ноги ценное, только нагнись. Может быть, и вправду войско?
Ворота ипподрома перекрывал портик. Плитная мостовая под ним была заметно волниста. Как бы ни был крепок камень, мириады мириадов ног так истирали его, что каждые пять лет приходилось заменять плиты.
Большие листы папируса, приклеенные к воротам, привлекали внимание византийцев. Буквами, величиной с четверть, толсто намазанными сепией на желтоватом фоне, базилевс обещал:
Клянусь наисвятейшими гвоздями
древа Христова и муками спасителя
нашего, входите без сомнения, никому
не будет причинено малейшего вреда.
Решаться или нет! Каким маленьким кажешься себе рядом с закованными медведями! Колоссальные звери из черного мрамора морщили носы в странной улыбке. Их крокодильи челюсти с желтыми клыками могли присниться в кошмаре, византийские матери пугали детей ипподромовыми медведями. Знак побед Септимия Севера над германцами — на медвежьих лапах, залитых красной ржавчиной железа, висели цепи.
Арена была прибрана — служащие ипподрома собрали клочья, оставленные на песке в день ссоры византийцев с базилевсом: мусорщики умеют лучше многих наживаться на мятежах.
С кафизмы люди в воротах ипподрома казались мелочью, вроде крыс. Но не из-за расстояния, которое по прямой не превышало трехсот пятидесяти шагов — здесь все, кроме людей, обладало чрезвычайными размерами.
— Мне сейчас вспоминаются наши леса, наше море, — говорил Индульф товарищу. — Наши люди лучше. Смотри, какие эти! — Индульф указывал на пеструю мелкую грязь, которая втягивалась в ворота ипподрома.
А снизу Георгий Красильщик объяснял всем, кто хотел его слушать:
— Это спафарии.
Золоченые шлемы над обводом кафизмы казались птицами, усевшимися на край мраморной кормушки.
Присмотревшись получше, старый солдат опроверг себя:
— Нет, это не спафарии. Наверное, екскубиторы. Такие же, с позволенья сказать, настоящие воины, как вы. Важная поступь, длинный меч, гордый вид. Нагоняют страх на послов, и те потом врут у себя небылицы. Говорят, в Италии, в Риме, было пять мириадов таких преторианцев. Они вертели всем делом, ставили на кафизму, кого хотели.
— Тогда бы тебе не удалось свести счеты с Теофаном, — язвительно сказал Гололобый.
— Дурак ты, приятель, — без злости возразил Красильщик, — тогда я был бы преторианцем и, клянусь богом, купил бы тебя, а потом дал отпускную. Ты мне скажи, почему ты только один раз видел Велизария с его ипаспистами? Я считаю, на одних герулах да готах долго не удержаться — это тебе для подсказки…
— А ты знаешь почему? — увернулся Гололобый по-детски.
— Может быть, — не поддался Красильщик, — может быть. А ну, кто еще знает? — спросил он.
— Не хочет терять лица перед людьми, не хочет портить отношения с византийцами, — сказал пожилой мужчина, вооруженный топором мясника.
— Был бы хорош базилевс Велизарий! — выкрикнул кто-то из-за спин.
— Верно, — подтвердил Красильщик с удовлетворением человека, чье мнение не одиноко. — Он щедр к солдату.
— А что будет дальше? — полюбопытствовал Гололобый.
— Я не провидец, спроси патриарха… Эй! — закричал Красильщик. — Назад, сын мула, навозник! Куда лезете, свиньи? Эх, нет у меня еще профоса с розгой, он нужнее значка и буксина. Вместе держись, не расползайся, не лезь далеко. Будем здесь, поближе к выходу. Вот что дальше случится: подопрем один другого — конец Юстиниану.
Мятеж находил равновесие. Вопреки пожарам, вопреки избиениям город оживал. Жизнь, прерванная было, возобновлялась. Нашлись запасы зерна. Самочинные начальники производили бесплатную раздачу. Начался подвоз мяса, овощей, масла, рыбы — торговцы не могли гноить продукты. Рынки ожили наполовину, но цепы упали — никто не выжимал налоги и взятки. Развалины префектуры смердели кожей паленых пергаментов — дотлевали ненавистные описи налогоплательщиков, частые сети, которыми улавливались и солиды купцов и оболы публичных женщин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131