из леса поползла разноцветная лента какой-то толпы.
Это была банда некогда известного художника, а ныне бандита Витьки Тихомирова.
Дюжие, вполупьяна для куражу молодцы ошибали шашками репейник, гарцуя на лоснящихся конях; в дрожащем от зноя воздухе колыхались знамена и хоругви кисти Витьки Тихомирова, изображающего самого Витьку Тихомирова, насупленного Нестора Махно, Бакунина, князя Крокина с топором в руке, Че Гевару, Джека Потрошителя, Бонни и Клай и многих других – только Саши Жигулева небыло на этих хоругвях, чем уже и раньше знал Пантюха.
Бойцы и Витька были самых разных мастей – больше всего, конечно, было румяных, усатых, с пьяными рожами, поющих «ударили Сеню кастетом»; но была, например, группа молодых молодчиков в черных рубашках, горланящих «Джовенезу» (и кое-кто из них осторожно мычал «Хорста Весселя»), пооддаль ехали с усталыми, грустными лицами ребята в конфедератках, поющие «Красные маки – под Монте-Кассино»; с ненавистью смотрели они на чернорубашечников, а на них самих свирепо поглядывали самовары рожи бандитов с самодельными георгиевскими крестами.
Не было у Витьки в отряде только толстовцев, ментов не было, шпионов всяких; но особенно Витька не любил буддистов. Три раза брал Тихомиров приступом город Нерваново-Вознесенск, гнездо и рассадник буддисткой заразы, и вырезал всех буддистов в чистую, и три раза город отстраивался, наезжали на ласковых баб-ткачих мужики (буддисты, как утверждал Витька), и снова вел Тихомиров свой отряд раскручивать Нерваново-Вознесенск, третий раз за все лето.
За бойцами ехало пропасть накрашенного бабья на телегах и десятки подвод обоза – с семенным зерном, бочковою свининой, ящик с самогоном, шампанским и водкою «Золотое кольцо», тюки тканей и югославских обоев, запчасти автомобилей, мебели, посуды, стереоаппаратура.
Особенно держалась подвода менее ширпотребных товаров, предметов обихода лично Тихомирова: краски, гипсовые статуи, портрет батьки махно на велосипеде, реквизированная в краеведческом музее картина «Алярюс» американского, видимо, художника Э.Кэбпэкоба, подписанная латинскими буквами: А.Саврасов.
Банда подъехала к селу, Витька махнул рукой; отдельные голоса замолкли и после нескольких секунд секунд молчания гнустный голос запевалы заныл где-то по середине колонны:
Нинка как картинка
С фраером гребет
Дай мне, Керя, финку,
Я пойду вперед,
Поинтересуюсь,
А шо это за кент…
И сытые, распираемые удалью бандиты брызнули, как гнилой апельсин не дожидаясь конца куплета припев (впрочем совсем из другой песни):
А водки съем бутылочку,
Взгромаздюсь на милочку
А потом в парилочку
Т-т-тваю мать!
Банда въехала в село. Девки высыпали на площадь перед почтой и раззявив рот любовались сытыми мордами бойцов.
Какой-то сефрик на костылях притащил каравай хлеба с полотенцем и утирая слезы, подал Тихомирову.
И Пантюхе Мокрому так было обидно глядеть на эту зажиточную вольницу, что он вскочил и не отряхнувшись, побежал через огороды в село. Он выбежал на площадь, матерясь, расталкивая баб и вплотную подошел к Тихомирову.
– Харю разворочу! – задыхаясь крикнул он. Все замолкли. Старик с караваем перестал плакать и попятился за баб.
Витька важно поправил папаху и кашлянув, разгладил усы.
– Утрись ты своими папахами! – крикнул Пантюха, – банты ещё анархистские нацепи, бандит!
Витька Тихомиров склонил голову назад и поднял одну бровь гораздо выше другой. Тотчас к нему, спешившись, подбежал бледный, гнилой юноша в ленноновских очках.
– Пантюха Мокрый, из жигулевских, – шепнул юноша Витьке. Витька кашлянул, поправил пулеметные ленты на груди и важно, как ласковый барин холопу сказал:
– Что же ты меня ругаешь, дружок? Чем же я хуже твоего Сашки?
Пантюха заскрипел зубами и сжал кулаки:
– Сашка светлый, свету дите! Сашка – положительное имя стало, мы с ним совесть народную упромыслим, а ты за ним вылез, как вошь на гребень! Ишь, «чем я хуже»! Ты бандит и вор, вон ряху то наел награбленным сельпо, а мы в отряде по три дня не жрамши!
– Как же нам не экспроприировать? – вмешался в разговор бледный юноша анархист, – Ведь мы так же как Жигулев, выступаем с прикладной инициативой ультрапарадоксальной фазы тотального отказа.
Девки в толпе прыснули смехом.
– А?! «Астраль-ментел», с-сука! – с лютой злобой сказал Пантюха, глядя на анархиста, – Эх, вон на кого патрон бы стратить! Слыхал я про тебя, гнида! Да руки не доходили.
– Скажите, Пантелей, у вас есть определенная политическая программа? – спросил юноша, ко многому привычный.
– Сколько ни есть – вся наша.
– Но вы могли бы сформулировать?
– Коли я кому сформулирую, дык он и не встанет, а программа наша проста: сегодня ты живой, а завтра тебя нету.
– Ты, дурак, думаешь мы крамольничаем? – продолжал Пантюха, обращаясь к Витьке, – мы не крамольничаем, мы горюшко народное невосплакучее слезами омываем, для народа рядеем! А ты – уркаган, тебя в тюрьму надоть! Водку пьешь! – с обидой вскричал Пантюха напоследок.
Все промолчали.
– Уймись ты, дурачина, сейчас тебе Витька «Встань-хряк» устроит, – крикнула из толпы какая-то баба в мухояровой душегрейке.
Пантюха, усмехнувшись, сплюнул; и даже не сплюнул, а как-то особенно презрительно уронил слюну с языка.
Все снова, восторгнувшись, промолчали.
– Сашка-то твой небось побольше народу перекокошил, – произнес Витька, подумав.
– Саша наш кокнет одного, дык потом час мучится, плачет! А ты… шпионов все ловишь! В Ожогином Волочке и было-то 40 дворов, а там что шпионов настрелял! Хоть Машка из сельпо, продавщица – какая она тебе шпионка, если и по выходным нам косорыловку давала!
Все враз затаили дыхание. Витька, чуть улыбаясь, туманно смотрел на Пантюху. Кровушкой запахло на солнечной площади села. Явная обида вышла атаману – ведь дело в том, что женщин-то Витька принципиально никогда не кокал – жалел. Тетю Машу из сельпо покрошили двое чернорубашечников, за то Витька их потом самолично шлепнул, а с ними заодно ещё пяток Аковцев; ведь скор был Тихомиров в таких случаях и девиз его был ещё проще, чем у Саши: сначала действуй, а потом разберись.
Пантюха мигом сообразил все то, когда ласковая рука витькиного ординарца Пароконного вынула у него из-под пиджака обрез, а другая рука нежно взялась за плече. Пантюха понял, что сегодня он живой, а завтра его небудет.
Бабы заранее заголосили, ведь всех сашиных бойцов жалели, а Пантюху любили как родного.
Витька поднял руку, переждал, когда все замолкнут, и негромко осведомился:
– Буддист?
Бабы снова заголосили, услышав такой жуткий вопрос, однако ошибка была слишком очевидна – на буддиста Пантюха даже не тянул.
– Шпион, толстовец, мент, Дэвид Боуи? – выдал Тихомиров сразу обойму предложений, от каждого из которых разило могилой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Это была банда некогда известного художника, а ныне бандита Витьки Тихомирова.
Дюжие, вполупьяна для куражу молодцы ошибали шашками репейник, гарцуя на лоснящихся конях; в дрожащем от зноя воздухе колыхались знамена и хоругви кисти Витьки Тихомирова, изображающего самого Витьку Тихомирова, насупленного Нестора Махно, Бакунина, князя Крокина с топором в руке, Че Гевару, Джека Потрошителя, Бонни и Клай и многих других – только Саши Жигулева небыло на этих хоругвях, чем уже и раньше знал Пантюха.
Бойцы и Витька были самых разных мастей – больше всего, конечно, было румяных, усатых, с пьяными рожами, поющих «ударили Сеню кастетом»; но была, например, группа молодых молодчиков в черных рубашках, горланящих «Джовенезу» (и кое-кто из них осторожно мычал «Хорста Весселя»), пооддаль ехали с усталыми, грустными лицами ребята в конфедератках, поющие «Красные маки – под Монте-Кассино»; с ненавистью смотрели они на чернорубашечников, а на них самих свирепо поглядывали самовары рожи бандитов с самодельными георгиевскими крестами.
Не было у Витьки в отряде только толстовцев, ментов не было, шпионов всяких; но особенно Витька не любил буддистов. Три раза брал Тихомиров приступом город Нерваново-Вознесенск, гнездо и рассадник буддисткой заразы, и вырезал всех буддистов в чистую, и три раза город отстраивался, наезжали на ласковых баб-ткачих мужики (буддисты, как утверждал Витька), и снова вел Тихомиров свой отряд раскручивать Нерваново-Вознесенск, третий раз за все лето.
За бойцами ехало пропасть накрашенного бабья на телегах и десятки подвод обоза – с семенным зерном, бочковою свининой, ящик с самогоном, шампанским и водкою «Золотое кольцо», тюки тканей и югославских обоев, запчасти автомобилей, мебели, посуды, стереоаппаратура.
Особенно держалась подвода менее ширпотребных товаров, предметов обихода лично Тихомирова: краски, гипсовые статуи, портрет батьки махно на велосипеде, реквизированная в краеведческом музее картина «Алярюс» американского, видимо, художника Э.Кэбпэкоба, подписанная латинскими буквами: А.Саврасов.
Банда подъехала к селу, Витька махнул рукой; отдельные голоса замолкли и после нескольких секунд секунд молчания гнустный голос запевалы заныл где-то по середине колонны:
Нинка как картинка
С фраером гребет
Дай мне, Керя, финку,
Я пойду вперед,
Поинтересуюсь,
А шо это за кент…
И сытые, распираемые удалью бандиты брызнули, как гнилой апельсин не дожидаясь конца куплета припев (впрочем совсем из другой песни):
А водки съем бутылочку,
Взгромаздюсь на милочку
А потом в парилочку
Т-т-тваю мать!
Банда въехала в село. Девки высыпали на площадь перед почтой и раззявив рот любовались сытыми мордами бойцов.
Какой-то сефрик на костылях притащил каравай хлеба с полотенцем и утирая слезы, подал Тихомирову.
И Пантюхе Мокрому так было обидно глядеть на эту зажиточную вольницу, что он вскочил и не отряхнувшись, побежал через огороды в село. Он выбежал на площадь, матерясь, расталкивая баб и вплотную подошел к Тихомирову.
– Харю разворочу! – задыхаясь крикнул он. Все замолкли. Старик с караваем перестал плакать и попятился за баб.
Витька важно поправил папаху и кашлянув, разгладил усы.
– Утрись ты своими папахами! – крикнул Пантюха, – банты ещё анархистские нацепи, бандит!
Витька Тихомиров склонил голову назад и поднял одну бровь гораздо выше другой. Тотчас к нему, спешившись, подбежал бледный, гнилой юноша в ленноновских очках.
– Пантюха Мокрый, из жигулевских, – шепнул юноша Витьке. Витька кашлянул, поправил пулеметные ленты на груди и важно, как ласковый барин холопу сказал:
– Что же ты меня ругаешь, дружок? Чем же я хуже твоего Сашки?
Пантюха заскрипел зубами и сжал кулаки:
– Сашка светлый, свету дите! Сашка – положительное имя стало, мы с ним совесть народную упромыслим, а ты за ним вылез, как вошь на гребень! Ишь, «чем я хуже»! Ты бандит и вор, вон ряху то наел награбленным сельпо, а мы в отряде по три дня не жрамши!
– Как же нам не экспроприировать? – вмешался в разговор бледный юноша анархист, – Ведь мы так же как Жигулев, выступаем с прикладной инициативой ультрапарадоксальной фазы тотального отказа.
Девки в толпе прыснули смехом.
– А?! «Астраль-ментел», с-сука! – с лютой злобой сказал Пантюха, глядя на анархиста, – Эх, вон на кого патрон бы стратить! Слыхал я про тебя, гнида! Да руки не доходили.
– Скажите, Пантелей, у вас есть определенная политическая программа? – спросил юноша, ко многому привычный.
– Сколько ни есть – вся наша.
– Но вы могли бы сформулировать?
– Коли я кому сформулирую, дык он и не встанет, а программа наша проста: сегодня ты живой, а завтра тебя нету.
– Ты, дурак, думаешь мы крамольничаем? – продолжал Пантюха, обращаясь к Витьке, – мы не крамольничаем, мы горюшко народное невосплакучее слезами омываем, для народа рядеем! А ты – уркаган, тебя в тюрьму надоть! Водку пьешь! – с обидой вскричал Пантюха напоследок.
Все промолчали.
– Уймись ты, дурачина, сейчас тебе Витька «Встань-хряк» устроит, – крикнула из толпы какая-то баба в мухояровой душегрейке.
Пантюха, усмехнувшись, сплюнул; и даже не сплюнул, а как-то особенно презрительно уронил слюну с языка.
Все снова, восторгнувшись, промолчали.
– Сашка-то твой небось побольше народу перекокошил, – произнес Витька, подумав.
– Саша наш кокнет одного, дык потом час мучится, плачет! А ты… шпионов все ловишь! В Ожогином Волочке и было-то 40 дворов, а там что шпионов настрелял! Хоть Машка из сельпо, продавщица – какая она тебе шпионка, если и по выходным нам косорыловку давала!
Все враз затаили дыхание. Витька, чуть улыбаясь, туманно смотрел на Пантюху. Кровушкой запахло на солнечной площади села. Явная обида вышла атаману – ведь дело в том, что женщин-то Витька принципиально никогда не кокал – жалел. Тетю Машу из сельпо покрошили двое чернорубашечников, за то Витька их потом самолично шлепнул, а с ними заодно ещё пяток Аковцев; ведь скор был Тихомиров в таких случаях и девиз его был ещё проще, чем у Саши: сначала действуй, а потом разберись.
Пантюха мигом сообразил все то, когда ласковая рука витькиного ординарца Пароконного вынула у него из-под пиджака обрез, а другая рука нежно взялась за плече. Пантюха понял, что сегодня он живой, а завтра его небудет.
Бабы заранее заголосили, ведь всех сашиных бойцов жалели, а Пантюху любили как родного.
Витька поднял руку, переждал, когда все замолкнут, и негромко осведомился:
– Буддист?
Бабы снова заголосили, услышав такой жуткий вопрос, однако ошибка была слишком очевидна – на буддиста Пантюха даже не тянул.
– Шпион, толстовец, мент, Дэвид Боуи? – выдал Тихомиров сразу обойму предложений, от каждого из которых разило могилой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19