Бунт и протест. Я совсем не уверен, что она и вправду кого-то любила, но могла лелеять иллюзию, хранить в душе красивый мираж. Ей всегда не хватало возвышенного, и за это возвышенное она порой принимала ложное, несостоятельное.
Он говорил с увлечением, жестикулировал. Я снова заметила, как он отдаляется от меня.
— Да, теперь она похожа на измученного ребенка, — сказал он задумчиво. — Ребенка, натворившего глупости. Убежавшего из дому и заблудившегося на первом километре пути.
— По-моему, вы ее любите, — пробормотала я.
Он усмехнулся горько:
— Да, я любил...
Он взял лицо мое в руки.
— Послушай, что я скажу. Ты снишься мне с детства, с тех самых пор, как стал помнить сны. Да, да, в белом платье и с книгой, как я увидел тебя. Тот сон был такой, тот первый мой сон. Я шел по темному саду с яблоком, и мне было страшно. Я побежал к дому, вскарабкался на крыльцо, потянулся к ручке, не смог достать. Но вдруг распахнулась дверь, и вместо темноты я увидел озаренную солнцем комнату, кресло, а в нем в белом платье тебя. Ты повернулась ко мне, посмотрела...
И тут он сказал то слово, которого я ждала, которое явилось в моем дневнике и все они, Гетсби, Глан и маленький господин с тростью, все его хорошо знали. Он сказал:
— Единственная ...
...Был красен закат. И на мне было красное платье, на нем красный мундир с серебряной мишурой аксельбантов. На бастионе никого, кроме нас, не осталось, да и вокруг ничего, пустынно. Только мы в своих красных одежках стояли, прижавшись друг к другу, и смотрели, как вдали оседает горячий шар солнца...
— Ты что-нибудь видишь? — спросил он.
— Нет, — ответила я.
— Когда же они начнут? Мы ведь вдвоем остались. Сейчас подступят со всех сторон...
— Но, может быть, они позабыли о нас?
— О нет! Они не забудут. Они истребили всех, кто любит. Остались лишь мы вдвоем. В целом мире одни только мы. Они прячутся там за деревьями, за каждым стволом, в руках ножи, топоры, а мы безоружны.
— Мне страшно...
— Многие лягут замертво, прежде чем доберутся до бастиона. Но нас только двое.
— Нам нельзя умирать!
— Смотри! Вот они. Ты видишь там, за кустами. Какие мерзкие лица, какие злобные взоры. У них клыки. Как жаль, что заходит солнце. Они кинутся, как только падет темнота. Дай мне руку. Какая теплая! Пока я буду держать твою руку, мы не умрем. Единственная!
— Любимый!
— Единственная моя.
— Мой любимый...
29 августа. Среда
Вот и переехали. Прощай, дача, и лето, прощай. Сейчас уже поздно, я очень устала, туман в голове. Все мысли только о послезавтрашнем дне, когда увижу его, когда обручимся. Неужели это случится, неужели? Сегодня я верю во все, я полна надежды. Мы не можем с ним разлучиться, он прав. Мы не просто любим друг друга, мы одно существо, мы неделимы . Я теперь понимаю, отчего с первого класса мне снится Панков. Не Панков это вовсе, это тень его, это он , но в другом обличье. Как же я раньше не догадалась? Он избрал себе образ другого для ненавязчивого напоминания. Итак, вы разгаданы, милый гусар! Можете скинуть с себя курточку одноклассника и надеть свой мундир. Милости просим в мои сны без прежнего маскарада!
1.30 ночи. Уже спала. Но вскочила вдруг с внезапным сердцебиением. Вспомнила! Схватила дневник, прочитала нужное место. Так и есть! Он говорил о ее семье, о распаде... Боже мой! Дед и бабушка, мать, отец и она с сестрой. Состав нашей семьи! Какое совпадение. Мне почему-то нехорошо, неприятно. Как бы заснуть...
30 августа. Четверг
Школа на носу. Ну, всякие перезвоны. Я-то никому, а мне все звонят. Лиза Потехина и Лена Корф, Света Боярская. Сережа Атаров звал делать газету к первому сентября. Обещала завтра прийти после обеда. А сама все о главном. В три часа на Пушкинской . Даже удобно, что газета. Не надо будет сочинять дома. Я, впрочем, рассчитывала на визит в школу. Как странно, что я школьница, что нужно садиться за парту, писать контрольные, показывать дома отметки. В три часа на Пушкинской . Я так повзрослела за лето, во мне началась тайная жизнь. Смотрю на все отчужденно, с ощущением непричастности к прежним милым вещам. Вот книжки мои, учебники и тетрадки. Большая квартира и бюст римского консула. Картины, ковры, инструмент. Вот голоса одноклассников по телефону, лица домашних. Они что-то говорят, зовут к обеду, спрашивают. Мне ни до кого нет дела. В три часа на Пушкинской ...
Лихорадочно перечитывала дневник. По-моему, он становится похожим на книгу. В нем появился сюжет, дедушка был бы доволен. Но чем же все кончится? Книга книгой, а жизнь течет сама по себе. Она не так стройна, как повествование. Что будет дальше? Как это и вправду тяжко: все время забегать мыслью вперед. Надо жить сегодняшним днем. Я бы с удовольствием обратилась сейчас в маленькую девочку, забыла обо всем. У нас же, взрослых, — я взрослая, ха! — сознание «продлено», как выразился Алеша, на целые годы вперед.
0.30. Все уже спать улеглись. Я надену то самое белое платье, благо тепло, обещали за двадцать. Боюсь, не засну. Такое ощущение, что нужно оставить прощальную записку. Завтра уеду бог знает куда, жизнь моя переменится. Неужто я способна на такие поступки?
И вот последние стихи из «Календаря».
ОКТЯБРЬ
I
Прекрасна осень, если в ней
хрусталик утра все ясней,
все ярче лес и все белее
две хризантемы на окне.
Но завтра стужа, битый лед,
зима — всегдашняя пустыня.
Две простыни в окне застынут,
морозом схваченные влет.
И станет проще и больней,
и губы вымолвят шептанье:
«Прекрасна осень, если в ней
нет о зиме напоминанья».
II
На черном зеркале асфальта,
разбитом, мутном и кривом,
затопленные лодки листьев.
Они то рядышком друг к другу,
то к носу нос и образуют звезды,
то горьким ворохом лежат.
И днища бледные их светят,
и смотрят безучастно в небо,
как в белое пустое море.
III
С утра на улице ненастье,
но выйдешь к лесу, и везде
горит, горит мое несчастье,
не остывая на дожде.
Домой вернешься, сад пылает,
в себя уйдешь, душа горит,
и тлеет комната жилая,
где образ твой легко царит.
Гори, сжигай себя, природа!
Пускай останутся к зиме
уголья черные невзгоды
да имя хладное в уме.
31 августа. Пятница
Сегодня дня не было. Черная дырка.
1 сентября. Суббота
И вот они собрались на школьном дворе. Все в новом, отдохнувшие после лета, загорелые. Директор держал речь, но микрофон, конечно, сломался, и ничего не было слышно. А потом повели первоклассников за руки в классы. И начались уроки. Кто-то спросил: «А где же Молчанова?» И это спросил Виталик. «Где же она, где Маша?» — закричали все остальные... Хотела что-то трагическое сочинить, да не хочется. Например: «Молчанова умерла». Увы, я жива, живехонька...
Лежу на своей кровати. Она похожа на ковчег. Старинная кровать, отделанная палисандром и медью. В школу меня не пустили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Он говорил с увлечением, жестикулировал. Я снова заметила, как он отдаляется от меня.
— Да, теперь она похожа на измученного ребенка, — сказал он задумчиво. — Ребенка, натворившего глупости. Убежавшего из дому и заблудившегося на первом километре пути.
— По-моему, вы ее любите, — пробормотала я.
Он усмехнулся горько:
— Да, я любил...
Он взял лицо мое в руки.
— Послушай, что я скажу. Ты снишься мне с детства, с тех самых пор, как стал помнить сны. Да, да, в белом платье и с книгой, как я увидел тебя. Тот сон был такой, тот первый мой сон. Я шел по темному саду с яблоком, и мне было страшно. Я побежал к дому, вскарабкался на крыльцо, потянулся к ручке, не смог достать. Но вдруг распахнулась дверь, и вместо темноты я увидел озаренную солнцем комнату, кресло, а в нем в белом платье тебя. Ты повернулась ко мне, посмотрела...
И тут он сказал то слово, которого я ждала, которое явилось в моем дневнике и все они, Гетсби, Глан и маленький господин с тростью, все его хорошо знали. Он сказал:
— Единственная ...
...Был красен закат. И на мне было красное платье, на нем красный мундир с серебряной мишурой аксельбантов. На бастионе никого, кроме нас, не осталось, да и вокруг ничего, пустынно. Только мы в своих красных одежках стояли, прижавшись друг к другу, и смотрели, как вдали оседает горячий шар солнца...
— Ты что-нибудь видишь? — спросил он.
— Нет, — ответила я.
— Когда же они начнут? Мы ведь вдвоем остались. Сейчас подступят со всех сторон...
— Но, может быть, они позабыли о нас?
— О нет! Они не забудут. Они истребили всех, кто любит. Остались лишь мы вдвоем. В целом мире одни только мы. Они прячутся там за деревьями, за каждым стволом, в руках ножи, топоры, а мы безоружны.
— Мне страшно...
— Многие лягут замертво, прежде чем доберутся до бастиона. Но нас только двое.
— Нам нельзя умирать!
— Смотри! Вот они. Ты видишь там, за кустами. Какие мерзкие лица, какие злобные взоры. У них клыки. Как жаль, что заходит солнце. Они кинутся, как только падет темнота. Дай мне руку. Какая теплая! Пока я буду держать твою руку, мы не умрем. Единственная!
— Любимый!
— Единственная моя.
— Мой любимый...
29 августа. Среда
Вот и переехали. Прощай, дача, и лето, прощай. Сейчас уже поздно, я очень устала, туман в голове. Все мысли только о послезавтрашнем дне, когда увижу его, когда обручимся. Неужели это случится, неужели? Сегодня я верю во все, я полна надежды. Мы не можем с ним разлучиться, он прав. Мы не просто любим друг друга, мы одно существо, мы неделимы . Я теперь понимаю, отчего с первого класса мне снится Панков. Не Панков это вовсе, это тень его, это он , но в другом обличье. Как же я раньше не догадалась? Он избрал себе образ другого для ненавязчивого напоминания. Итак, вы разгаданы, милый гусар! Можете скинуть с себя курточку одноклассника и надеть свой мундир. Милости просим в мои сны без прежнего маскарада!
1.30 ночи. Уже спала. Но вскочила вдруг с внезапным сердцебиением. Вспомнила! Схватила дневник, прочитала нужное место. Так и есть! Он говорил о ее семье, о распаде... Боже мой! Дед и бабушка, мать, отец и она с сестрой. Состав нашей семьи! Какое совпадение. Мне почему-то нехорошо, неприятно. Как бы заснуть...
30 августа. Четверг
Школа на носу. Ну, всякие перезвоны. Я-то никому, а мне все звонят. Лиза Потехина и Лена Корф, Света Боярская. Сережа Атаров звал делать газету к первому сентября. Обещала завтра прийти после обеда. А сама все о главном. В три часа на Пушкинской . Даже удобно, что газета. Не надо будет сочинять дома. Я, впрочем, рассчитывала на визит в школу. Как странно, что я школьница, что нужно садиться за парту, писать контрольные, показывать дома отметки. В три часа на Пушкинской . Я так повзрослела за лето, во мне началась тайная жизнь. Смотрю на все отчужденно, с ощущением непричастности к прежним милым вещам. Вот книжки мои, учебники и тетрадки. Большая квартира и бюст римского консула. Картины, ковры, инструмент. Вот голоса одноклассников по телефону, лица домашних. Они что-то говорят, зовут к обеду, спрашивают. Мне ни до кого нет дела. В три часа на Пушкинской ...
Лихорадочно перечитывала дневник. По-моему, он становится похожим на книгу. В нем появился сюжет, дедушка был бы доволен. Но чем же все кончится? Книга книгой, а жизнь течет сама по себе. Она не так стройна, как повествование. Что будет дальше? Как это и вправду тяжко: все время забегать мыслью вперед. Надо жить сегодняшним днем. Я бы с удовольствием обратилась сейчас в маленькую девочку, забыла обо всем. У нас же, взрослых, — я взрослая, ха! — сознание «продлено», как выразился Алеша, на целые годы вперед.
0.30. Все уже спать улеглись. Я надену то самое белое платье, благо тепло, обещали за двадцать. Боюсь, не засну. Такое ощущение, что нужно оставить прощальную записку. Завтра уеду бог знает куда, жизнь моя переменится. Неужто я способна на такие поступки?
И вот последние стихи из «Календаря».
ОКТЯБРЬ
I
Прекрасна осень, если в ней
хрусталик утра все ясней,
все ярче лес и все белее
две хризантемы на окне.
Но завтра стужа, битый лед,
зима — всегдашняя пустыня.
Две простыни в окне застынут,
морозом схваченные влет.
И станет проще и больней,
и губы вымолвят шептанье:
«Прекрасна осень, если в ней
нет о зиме напоминанья».
II
На черном зеркале асфальта,
разбитом, мутном и кривом,
затопленные лодки листьев.
Они то рядышком друг к другу,
то к носу нос и образуют звезды,
то горьким ворохом лежат.
И днища бледные их светят,
и смотрят безучастно в небо,
как в белое пустое море.
III
С утра на улице ненастье,
но выйдешь к лесу, и везде
горит, горит мое несчастье,
не остывая на дожде.
Домой вернешься, сад пылает,
в себя уйдешь, душа горит,
и тлеет комната жилая,
где образ твой легко царит.
Гори, сжигай себя, природа!
Пускай останутся к зиме
уголья черные невзгоды
да имя хладное в уме.
31 августа. Пятница
Сегодня дня не было. Черная дырка.
1 сентября. Суббота
И вот они собрались на школьном дворе. Все в новом, отдохнувшие после лета, загорелые. Директор держал речь, но микрофон, конечно, сломался, и ничего не было слышно. А потом повели первоклассников за руки в классы. И начались уроки. Кто-то спросил: «А где же Молчанова?» И это спросил Виталик. «Где же она, где Маша?» — закричали все остальные... Хотела что-то трагическое сочинить, да не хочется. Например: «Молчанова умерла». Увы, я жива, живехонька...
Лежу на своей кровати. Она похожа на ковчег. Старинная кровать, отделанная палисандром и медью. В школу меня не пустили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43