Но мне приходилось беседовать с белыми людьми, которые брали себе в жены скво, а они жили среди индейцев и слышали эти разговоры.
В Вайоминге я ездил поглядеть на Волшебное Колесо, здоровенное каменное колесо с двумя десятками спиц, больше сотни футов в поперечнике. Шошоны, когда строят свою колдовскую хижину, повторяют форму этого колеса, но и они ничего не знают о его создателях, твердят только, что его сделали «люди, которые не знали железа».
За сотни миль оттуда, на юго-западе, есть каменная стрела, которая указывает в сторону этого колеса. Она указывает направление кому-то — только кому?
Я уже упаковал золото, но мне было нужно мясо на дорогу, а стрелять из винтовки в этой долине меня почему-то не тянуло. Ну, в общем, выследил я молодого оленя, подкрался поближе и убил его стрелой; освежевал и разделал тушу, отнес мясо обратно к пещере, нарезал полосками и повесил на палке над огнем — коптиться.
Потом поджарил изрядный кусок оленины, съел, подумал, решил, что для человека моих размеров это маловато, и зажарил еще кусок.
Через несколько часов меня разбудил ветер. От костра остались только красные угли, я подобрался к огню поближе и начал умащиваться, чтобы спать дальше, как вдруг мой мустанг фыркнул.
Ну, а я выскользнул из своих одеял, как угорь из жирных пальцев, и снова оказался в тени, и курок на винтовке был уже взведен — и все в один миг, вы б и охнуть не успели.
— Спокойно, ребята, — тихонько сказал я. Чтоб лошади знали, что я проснулся и они не одни.
Сначала ничего не было слыхать, кроме ветра, а потом, чуть позже, донесся шорох — так не мог бы зашуршать ни один медведь или олень на свете.
Мой верховой конек захрапел, а вьючный фыркнул. В слабом отблеске света от углей я видел их ноги — там ничего не шевелилось… но вот в темноте снаружи что-то было.
Долгое медлительное время едва тащилось, красные угли потускнели. Я подремал немного, откинувшись на стену, но был готов очнуться при любой тревоге.
Однако больше никто не потревожил ни меня, ни лошадей.
Когда я встал и потянулся, расправляя затекшие мышцы, утро уже положило первую краску рассвета на мрачный грозовой хребет позади темных силуэтов сосен-часовых. Я внимательно осмотрел деревья на той стороне долины и склон над ними — а потому не сразу разглядел то, что было под носом.
Кто-то стащил с дерева на землю остатки моей оленины и отрезал хороший кусок. Кто-то изрядно попотел, отпиливая мясо тупым лезвием, и, видать, кто-то был здорово голодный, если рискнул подобраться так близко к чужому лагерю.
Я повесил мясо обратно, спустился в долину, убил и освежевал еще одного оленя. Я и его повесил на дерево, а после уехал. Мне не хочется, чтоб кто-нибудь ходил голодный, если я могу помочь. Так что теперь кто-то — или что-то — будет с мясом, пока этот олень не кончится.
Обратно выбраться оказалось еще тяжелее, чем заехать сюда, но мы, малость карабкаясь и оскальзываясь, все ж таки добрались до верхней котловины. Проехали мимо озера с призрачной водой и двинулись дальше, с гор в долины. Только я после верхней замочной скважины не поехал обратно по старой тропе, а постарался выбрать дорожку попротивней и потрудней, ее бы никто не нашел, кроме разве горного козла.
Я повернулся в седле и посмотрел назад, на вершины.
— Не знаю, кто ты такой, — сказал я, — но можешь ждать меня обратно, уж я точно вернусь, приеду по горным тропкам за этим золотом…
Глава 4
Когда внизу открылось ранчо, я натянул поводья, остановился на тропе и осмотрел всю долину. Там проходил каменистый гребень, река Мора прорезала его насквозь, вот возле этого места и раскинулось ранчо. Этот свет там наверху — мой дом, потому что дом человека там, где его сердце, а мое сердце было там, где Ма и ребята.
Аппалуза шагом спускался по тропе, а я чуял прохладу, поднимающуюся от ивняка вдоль Моры, и скошенные луга в большой долине, называемой Ла Куэва — пещера по-испански.
Внизу заржала лошадь, всполошилась собака, за ней подняла лай другая. Но ни одна дверь не отворилась, а свет горел по-прежнему.
Посмеиваясь, я ехал шагом и смотрел во все глаза. Если я хоть что-то знаю про своих братьев, то один из них или еще кто-то сейчас прячется снаружи, в густой тени, следит, как я подъезжаю, и, наверно, целится в меня из темноты, пока мои намерения не прояснятся.
Я слез с лошади и поднялся по ступенькам на крыльцо. Стучать не стал, просто открыл дверь и шагнул внутрь.
За столом, на котором горела керосиновая лампа, сидел Тайрел, здесь же была Ма и еще молодая женщина, не иначе как жена Тайрела. Стол был накрыт на четверых.
А я стоял в дверях, высокий и долговязый, и чувствовал, что сердце у меня внутри стало вдруг такое большое, что дышать трудно и двинуться невозможно. Одежда на мне заскорузла, я знал, что весь покрыт дорожной пылью и вид у меня здорово подозрительный.
— Здравствуй, Ма. Тайрел, если ты скажешь этому человеку у меня за спиной, чтобы убрал пушку, так я, пожалуй, зайду в дом и сяду.
Тайрел поднялся на ноги.
— Телл… будь я проклят!
— Может, ты того и заслуживаешь, — сказал я, — только меня в этом не вини. Когда я уезжал на войну, я тебя оставил в хороших руках.
Я повернулся к жене Тайрела, красивой, темноглазой, темноволосой девчонке, которая выглядела, как принцесса из книжки, и сказал:
— Мэм, я — Уильям Телл Сэкетт, а вы, значит, будете Друсилла, жена моего брата.
Она положила ладони мне на руки, встала на цыпочки и поцеловала меня, а я вспыхнул и всего меня обдало жаром, до самых сапог.
Тайрел засмеялся, а потом поглядел мимо меня в темноту и сказал:
— Все в порядке, Кэп. Это мой брат Телл.
Тогда он вышел из темноты — тощий старый человек с холодными серыми глазами и седыми усами над твердым ртом. За этого человека можно не беспокоиться, решил я. Окажись я неподходящим гостем, так был бы уже покойником.
Мы пожали друг другу руки без единого слова. Кэп был человек неразговорчивый, да и я — только временами.
Ма повернула голову.
— Хуана, подай моему сыну ужин.
Я ушам своим поверить не мог — у нашей мамы служанка! Сколько я себя помню, никто для нас, ребят, ничего не делал, кроме самой мамы, а она работала с утра до ночи и никогда не жаловалась.
Хуана оказалась метиской — наполовину мексиканка, наполовину индианка. Она подала мне еду на шикарных тарелках. Посмотрел я на нее — и почувствовал себя жутко неудобно. Я давным-давно уже не ел в присутствии женщин, и теперь смущался и беспокоился. Я ведь представления не имею, как есть прилично. Когда человек разбивает лагерь на тропе, он ест, потому что голодный, и вовсе не печалится о своих манерах.
— Если вас не обеспокоит, — сказал я, — так я лучше выйду наружу. Я малость одичал, и под крышей становлюсь здорово пугливым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
В Вайоминге я ездил поглядеть на Волшебное Колесо, здоровенное каменное колесо с двумя десятками спиц, больше сотни футов в поперечнике. Шошоны, когда строят свою колдовскую хижину, повторяют форму этого колеса, но и они ничего не знают о его создателях, твердят только, что его сделали «люди, которые не знали железа».
За сотни миль оттуда, на юго-западе, есть каменная стрела, которая указывает в сторону этого колеса. Она указывает направление кому-то — только кому?
Я уже упаковал золото, но мне было нужно мясо на дорогу, а стрелять из винтовки в этой долине меня почему-то не тянуло. Ну, в общем, выследил я молодого оленя, подкрался поближе и убил его стрелой; освежевал и разделал тушу, отнес мясо обратно к пещере, нарезал полосками и повесил на палке над огнем — коптиться.
Потом поджарил изрядный кусок оленины, съел, подумал, решил, что для человека моих размеров это маловато, и зажарил еще кусок.
Через несколько часов меня разбудил ветер. От костра остались только красные угли, я подобрался к огню поближе и начал умащиваться, чтобы спать дальше, как вдруг мой мустанг фыркнул.
Ну, а я выскользнул из своих одеял, как угорь из жирных пальцев, и снова оказался в тени, и курок на винтовке был уже взведен — и все в один миг, вы б и охнуть не успели.
— Спокойно, ребята, — тихонько сказал я. Чтоб лошади знали, что я проснулся и они не одни.
Сначала ничего не было слыхать, кроме ветра, а потом, чуть позже, донесся шорох — так не мог бы зашуршать ни один медведь или олень на свете.
Мой верховой конек захрапел, а вьючный фыркнул. В слабом отблеске света от углей я видел их ноги — там ничего не шевелилось… но вот в темноте снаружи что-то было.
Долгое медлительное время едва тащилось, красные угли потускнели. Я подремал немного, откинувшись на стену, но был готов очнуться при любой тревоге.
Однако больше никто не потревожил ни меня, ни лошадей.
Когда я встал и потянулся, расправляя затекшие мышцы, утро уже положило первую краску рассвета на мрачный грозовой хребет позади темных силуэтов сосен-часовых. Я внимательно осмотрел деревья на той стороне долины и склон над ними — а потому не сразу разглядел то, что было под носом.
Кто-то стащил с дерева на землю остатки моей оленины и отрезал хороший кусок. Кто-то изрядно попотел, отпиливая мясо тупым лезвием, и, видать, кто-то был здорово голодный, если рискнул подобраться так близко к чужому лагерю.
Я повесил мясо обратно, спустился в долину, убил и освежевал еще одного оленя. Я и его повесил на дерево, а после уехал. Мне не хочется, чтоб кто-нибудь ходил голодный, если я могу помочь. Так что теперь кто-то — или что-то — будет с мясом, пока этот олень не кончится.
Обратно выбраться оказалось еще тяжелее, чем заехать сюда, но мы, малость карабкаясь и оскальзываясь, все ж таки добрались до верхней котловины. Проехали мимо озера с призрачной водой и двинулись дальше, с гор в долины. Только я после верхней замочной скважины не поехал обратно по старой тропе, а постарался выбрать дорожку попротивней и потрудней, ее бы никто не нашел, кроме разве горного козла.
Я повернулся в седле и посмотрел назад, на вершины.
— Не знаю, кто ты такой, — сказал я, — но можешь ждать меня обратно, уж я точно вернусь, приеду по горным тропкам за этим золотом…
Глава 4
Когда внизу открылось ранчо, я натянул поводья, остановился на тропе и осмотрел всю долину. Там проходил каменистый гребень, река Мора прорезала его насквозь, вот возле этого места и раскинулось ранчо. Этот свет там наверху — мой дом, потому что дом человека там, где его сердце, а мое сердце было там, где Ма и ребята.
Аппалуза шагом спускался по тропе, а я чуял прохладу, поднимающуюся от ивняка вдоль Моры, и скошенные луга в большой долине, называемой Ла Куэва — пещера по-испански.
Внизу заржала лошадь, всполошилась собака, за ней подняла лай другая. Но ни одна дверь не отворилась, а свет горел по-прежнему.
Посмеиваясь, я ехал шагом и смотрел во все глаза. Если я хоть что-то знаю про своих братьев, то один из них или еще кто-то сейчас прячется снаружи, в густой тени, следит, как я подъезжаю, и, наверно, целится в меня из темноты, пока мои намерения не прояснятся.
Я слез с лошади и поднялся по ступенькам на крыльцо. Стучать не стал, просто открыл дверь и шагнул внутрь.
За столом, на котором горела керосиновая лампа, сидел Тайрел, здесь же была Ма и еще молодая женщина, не иначе как жена Тайрела. Стол был накрыт на четверых.
А я стоял в дверях, высокий и долговязый, и чувствовал, что сердце у меня внутри стало вдруг такое большое, что дышать трудно и двинуться невозможно. Одежда на мне заскорузла, я знал, что весь покрыт дорожной пылью и вид у меня здорово подозрительный.
— Здравствуй, Ма. Тайрел, если ты скажешь этому человеку у меня за спиной, чтобы убрал пушку, так я, пожалуй, зайду в дом и сяду.
Тайрел поднялся на ноги.
— Телл… будь я проклят!
— Может, ты того и заслуживаешь, — сказал я, — только меня в этом не вини. Когда я уезжал на войну, я тебя оставил в хороших руках.
Я повернулся к жене Тайрела, красивой, темноглазой, темноволосой девчонке, которая выглядела, как принцесса из книжки, и сказал:
— Мэм, я — Уильям Телл Сэкетт, а вы, значит, будете Друсилла, жена моего брата.
Она положила ладони мне на руки, встала на цыпочки и поцеловала меня, а я вспыхнул и всего меня обдало жаром, до самых сапог.
Тайрел засмеялся, а потом поглядел мимо меня в темноту и сказал:
— Все в порядке, Кэп. Это мой брат Телл.
Тогда он вышел из темноты — тощий старый человек с холодными серыми глазами и седыми усами над твердым ртом. За этого человека можно не беспокоиться, решил я. Окажись я неподходящим гостем, так был бы уже покойником.
Мы пожали друг другу руки без единого слова. Кэп был человек неразговорчивый, да и я — только временами.
Ма повернула голову.
— Хуана, подай моему сыну ужин.
Я ушам своим поверить не мог — у нашей мамы служанка! Сколько я себя помню, никто для нас, ребят, ничего не делал, кроме самой мамы, а она работала с утра до ночи и никогда не жаловалась.
Хуана оказалась метиской — наполовину мексиканка, наполовину индианка. Она подала мне еду на шикарных тарелках. Посмотрел я на нее — и почувствовал себя жутко неудобно. Я давным-давно уже не ел в присутствии женщин, и теперь смущался и беспокоился. Я ведь представления не имею, как есть прилично. Когда человек разбивает лагерь на тропе, он ест, потому что голодный, и вовсе не печалится о своих манерах.
— Если вас не обеспокоит, — сказал я, — так я лучше выйду наружу. Я малость одичал, и под крышей становлюсь здорово пугливым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36