либо Сатана продолжит царствовать на земле, как нынче, и это будет длиться до тех пор, пока не сыщется человек, восставший на него, как Давид на Голиафа; либо царство Иисуса Христа, столь благое для людей и столь уверенно предсказанное пророками, утвердится здесь навечно. Вот в какой переломный момент мы живем, друг мой; надеюсь, вы простите мой сбивчивый и неясный слог. Мы можем, за недостатком веры, любви и усердия, упустить удобный случай, но пока что у нас еще сохраняется шанс на победу. Не станем забывать, что Господь ничего не свершит без людей, ибо это они правят землею; в нашей воле установить здесь то царствие, которое Он заповедал нам. И мы не потерпим, чтобы враг, который без нашей помощи бессилен, продолжал, при нашем попустительстве, вершить зло!»
В общем, Казот почти не питает иллюзий по поводу победы своего дела; письма его изобилуют советами, которым, вероятно, полезно было бы следовать; однако видно, что и его самого одолевает отчаяние полного бессилия, заставляющее усомниться и в себе и в своей науке:
«Я доволен, что мое последнее письмо порадовало вас. Вы не посвященный – поздравьте же себя с этим. Вспомни те слова: „Et scientia eorum perdet eos“ . Если уж я, кому Божией милостью удалось избежать западни, подвергаюсь опасностям, то судите сами, чем рискуют люди, в нее угодившие… Знание оккультных тайн – это бурный океан, где трудно достичь берегов».
Означает ли это, что Казот забросил обряды, вызывавшие, по его мнению, духов тьмы? Неизвестно; видно только, что он надеялся победить демонов их же оружием. В одном из писем он рассказывает о некоей пророчице Бруссоль, которая, подобно знаменитой Катрин Тео, добивалась сношений с мятежными духами к пользе якобинцев; он надеется, что и ему удалось, действуя по ее примеру, добиться некоторого успеха. Среди этих прислужниц официальной пропаганды он особенно выделяет маркизу Дюрфе, «предводительницу французских Медей, чей салон ломится от эмпириков и людей, жадно ухватившихся за оккультные науки…». В частности, Казот упрекает ее в том, что она «обратила и вовлекла во зло» министра Дюшатле.
Невозможно поверить, что эти письма, захваченные в Тюильри кровавым днем 10 августа, способствовали обвинению и казни старика, тешащегося безвредными мистическими грезами, если бы некоторые фразы не наводили на мысль о вполне реальных замыслах. Фукье-Тенвиль в своем обвинительном акте привел выражения, свидетельствующие о причастности Казота к так называемому заговору «рыцарей кинжала», раскрытому 10–12 августа; в другом, еще более недвусмысленном письме указывались способы организации бегства короля, находящегося, по возвращении из Варенна, под домашним арестом; намечался даже маршрут: Казот предлагал свой дом для временного приюта королевской семьи.
«Король проедет до долины Аи, там он окажется в двадцати восьми лье от Живе и в сорока – от Меца. Он, конечно, может остановиться в Аи, где для него самого, для свиты и гвардейцев сыщется не менее тридцати домов. Но я был бы рад, если бы он предпочел Пьерри, где также имеется два-три десятка домов; в одном из них стоит двадцать кроватей; у меня самого довольно места, чтобы принять на ночлег две сотни людей, поместить в конюшнях тридцать-сорок лошадей и разбить палатки в пределах крепостной стены. Но пусть кто-нибудь другой, более смышленый и менее заинтересованный, чем я, взвесит преимущества обеих возможностей и сделает верный выбор».
Почему так случилось, что политические пристрастия помешали оценить запечатленную в этом отрывке трогательную самоотверженность почти восьмидесятилетнего старика, почитающего себя слишком заинтересованным в том, чтобы предложить законному королю жизнь своей семьи, гостеприимство в своем доме, имение для поля битвы? Отчего подобный «заговор» не сочли одною из иллюзий, порожденных ослабевшим старческим умом?! Письмо, написанное Казотом своему тестю, господину Руаньяну, в ту пору секретарю Совета Мартиники, с призывом организовать сопротивление шести тысячам республиканцев, посланных на захват колонии, воскрешает память о доблестном мужестве, с которым он в молодости дал отпор англичанам: он перечисляет все необходимые меры обороны, пункты, требующие укрепления, провиант и боеприпасы, словом, все, что подсказывал ему былой опыт борьбы с морскими захватчиками. Вполне естественно, что подобное послание было сочтено преступным; прискорбно только, что его не сопоставили с другим документом, датированным тем же годом; документ этот ясно доказал бы, что планам несчастного старика следует придавать не больше значения, чем его снам.
«Мой сон в ночь с субботы на воскресенье в канун праздника Святого Иоанна
1791
Уже давно находился я в непотребном доме, даже не подозревая о том, хотя крошечная собачонка, бегавшая по крыше и прыгавшая с одного черепичного ската на другой, должна была натолкнуть меня на эту догадку.
Я вхожу в помещение и вижу там юную девицу, сидящую в одиночестве; каким-то образом мне становится известно, что это родственница графа де Дампъер; она узнает и приветствует меня. Вскоре я замечаю, что она словно страдает головокружением; кажется, она нежно беседует с кем-то, находящимся прямо перед нею; я понимаю, что этот кто-то – дух; внезапно перекрестив лоб девушки, я приказываю духу явиться.
Предо мною возникает некто в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, недурной наружности; по одежде, выражению лица и повадкам это юный хлыщ; я связываю его порукам и ногам, невзирая на крики и сопротивление. Тут появляется другая женщина, столь же одержимая; с нею я обхожусь тем же манером. Оба призрака сбрасывают одежду и дерзко насмехаются надо мною, как вдруг отворяется дверь и входит коренастый мужчина, с виду и по костюму похожий на тюремщика; он вынимает из кармана маленькие наручники, которые сами собою защелкиваются на руках моих пленников. Я препоручаю их воле Иисуса Христа. Не знаю, по какой причине выхожу я из этой комнаты, однако почти сразу же возвращаюсь назад, чтобы допросить схваченных; они сидят на скамье в какой-то нише, при виде меня оба встают, и тут шестеро неизвестных, в бедняцкой одежде, окружают и уводят их. Я выхожу следом; кто-то вроде капеллана шагает рядом со мною. „Я иду к маркизу такому-то, – сообщает он, – это весьма достойный человек, я пользуюсь каждым свободным часом, дабы навещать его“. Кажется, я принимаю решение сопровождать его, но вдруг замечаю, что на ногах у меня комнатные туфли; остановясь, ищу, куда бы поставить ногу, дабы подтянуть завязки; тут какой-то толстяк нападает на меня посреди просторного двора, полного народа. Возложив незнакомцу руку на лоб, я связываю его во имя Святой Троицы и Иисуса, под покровительство коего и отдаю моего обидчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
В общем, Казот почти не питает иллюзий по поводу победы своего дела; письма его изобилуют советами, которым, вероятно, полезно было бы следовать; однако видно, что и его самого одолевает отчаяние полного бессилия, заставляющее усомниться и в себе и в своей науке:
«Я доволен, что мое последнее письмо порадовало вас. Вы не посвященный – поздравьте же себя с этим. Вспомни те слова: „Et scientia eorum perdet eos“ . Если уж я, кому Божией милостью удалось избежать западни, подвергаюсь опасностям, то судите сами, чем рискуют люди, в нее угодившие… Знание оккультных тайн – это бурный океан, где трудно достичь берегов».
Означает ли это, что Казот забросил обряды, вызывавшие, по его мнению, духов тьмы? Неизвестно; видно только, что он надеялся победить демонов их же оружием. В одном из писем он рассказывает о некоей пророчице Бруссоль, которая, подобно знаменитой Катрин Тео, добивалась сношений с мятежными духами к пользе якобинцев; он надеется, что и ему удалось, действуя по ее примеру, добиться некоторого успеха. Среди этих прислужниц официальной пропаганды он особенно выделяет маркизу Дюрфе, «предводительницу французских Медей, чей салон ломится от эмпириков и людей, жадно ухватившихся за оккультные науки…». В частности, Казот упрекает ее в том, что она «обратила и вовлекла во зло» министра Дюшатле.
Невозможно поверить, что эти письма, захваченные в Тюильри кровавым днем 10 августа, способствовали обвинению и казни старика, тешащегося безвредными мистическими грезами, если бы некоторые фразы не наводили на мысль о вполне реальных замыслах. Фукье-Тенвиль в своем обвинительном акте привел выражения, свидетельствующие о причастности Казота к так называемому заговору «рыцарей кинжала», раскрытому 10–12 августа; в другом, еще более недвусмысленном письме указывались способы организации бегства короля, находящегося, по возвращении из Варенна, под домашним арестом; намечался даже маршрут: Казот предлагал свой дом для временного приюта королевской семьи.
«Король проедет до долины Аи, там он окажется в двадцати восьми лье от Живе и в сорока – от Меца. Он, конечно, может остановиться в Аи, где для него самого, для свиты и гвардейцев сыщется не менее тридцати домов. Но я был бы рад, если бы он предпочел Пьерри, где также имеется два-три десятка домов; в одном из них стоит двадцать кроватей; у меня самого довольно места, чтобы принять на ночлег две сотни людей, поместить в конюшнях тридцать-сорок лошадей и разбить палатки в пределах крепостной стены. Но пусть кто-нибудь другой, более смышленый и менее заинтересованный, чем я, взвесит преимущества обеих возможностей и сделает верный выбор».
Почему так случилось, что политические пристрастия помешали оценить запечатленную в этом отрывке трогательную самоотверженность почти восьмидесятилетнего старика, почитающего себя слишком заинтересованным в том, чтобы предложить законному королю жизнь своей семьи, гостеприимство в своем доме, имение для поля битвы? Отчего подобный «заговор» не сочли одною из иллюзий, порожденных ослабевшим старческим умом?! Письмо, написанное Казотом своему тестю, господину Руаньяну, в ту пору секретарю Совета Мартиники, с призывом организовать сопротивление шести тысячам республиканцев, посланных на захват колонии, воскрешает память о доблестном мужестве, с которым он в молодости дал отпор англичанам: он перечисляет все необходимые меры обороны, пункты, требующие укрепления, провиант и боеприпасы, словом, все, что подсказывал ему былой опыт борьбы с морскими захватчиками. Вполне естественно, что подобное послание было сочтено преступным; прискорбно только, что его не сопоставили с другим документом, датированным тем же годом; документ этот ясно доказал бы, что планам несчастного старика следует придавать не больше значения, чем его снам.
«Мой сон в ночь с субботы на воскресенье в канун праздника Святого Иоанна
1791
Уже давно находился я в непотребном доме, даже не подозревая о том, хотя крошечная собачонка, бегавшая по крыше и прыгавшая с одного черепичного ската на другой, должна была натолкнуть меня на эту догадку.
Я вхожу в помещение и вижу там юную девицу, сидящую в одиночестве; каким-то образом мне становится известно, что это родственница графа де Дампъер; она узнает и приветствует меня. Вскоре я замечаю, что она словно страдает головокружением; кажется, она нежно беседует с кем-то, находящимся прямо перед нею; я понимаю, что этот кто-то – дух; внезапно перекрестив лоб девушки, я приказываю духу явиться.
Предо мною возникает некто в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, недурной наружности; по одежде, выражению лица и повадкам это юный хлыщ; я связываю его порукам и ногам, невзирая на крики и сопротивление. Тут появляется другая женщина, столь же одержимая; с нею я обхожусь тем же манером. Оба призрака сбрасывают одежду и дерзко насмехаются надо мною, как вдруг отворяется дверь и входит коренастый мужчина, с виду и по костюму похожий на тюремщика; он вынимает из кармана маленькие наручники, которые сами собою защелкиваются на руках моих пленников. Я препоручаю их воле Иисуса Христа. Не знаю, по какой причине выхожу я из этой комнаты, однако почти сразу же возвращаюсь назад, чтобы допросить схваченных; они сидят на скамье в какой-то нише, при виде меня оба встают, и тут шестеро неизвестных, в бедняцкой одежде, окружают и уводят их. Я выхожу следом; кто-то вроде капеллана шагает рядом со мною. „Я иду к маркизу такому-то, – сообщает он, – это весьма достойный человек, я пользуюсь каждым свободным часом, дабы навещать его“. Кажется, я принимаю решение сопровождать его, но вдруг замечаю, что на ногах у меня комнатные туфли; остановясь, ищу, куда бы поставить ногу, дабы подтянуть завязки; тут какой-то толстяк нападает на меня посреди просторного двора, полного народа. Возложив незнакомцу руку на лоб, я связываю его во имя Святой Троицы и Иисуса, под покровительство коего и отдаю моего обидчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14