Метис проговорил с укоризной: — Вы мне не доверяете. Вы не доверяете мне потому, что я охотно оказываю услугу незнакомцу и стараюсь поступать по-христиански. — Он, видимо, разжигал в себе ярость. Он сказал: — Если бы я собирался вас ограбить, так давно бы ограбил. Вы человек старый.
— Не так уж я стар, — кротко ответил ему священник. Его сознание начало работать как автомат, куда можно сунуть любую монету, даже поддельную. Слова «гордый», «алчный», «завистливый», «трусливый», «неблагодарный» — все они приводили в действие нужные пружинки, все это находило отклик у него в душе. Метис сказал:
— Я провожаю вас до Кармен, сколько времени на это убил… Награды мне никакой не нужно, потому что я добрый христианин. Я, может, из-за вас прозевал верные деньги дома… да уж ладно.
— По-моему, ты говорил, что идешь в Кармен по делу, — незлобиво сказал священник.
— Когда я это говорил? — Действительно, может, метис ничего такого не сказал — ведь всего не запомнишь… Может, он несправедлив к нему? — Зачем мне говорить неправду? Да я убью на вас целый день, а вам все равно, устал ваш проводник или нет.
— Проводник мне не нужен, — мягко возразил священник.
— Не нужен, когда дорога прямая, а кабы не я, вы бы давно свернули в другую сторону. Сами говорили, что плохо знаете Кармен. Потому я и пошел с вами.
— Коли ты устал, давай отдохнем, — сказал священник. Ему было стыдно, что он не доверяет этому человеку, но недоверие все равно оставалось, как опухоль, от которой его мог освободить только нож.
Через полчаса они вышли на маленькую полянку; там стояла хижина из веток, скрепленных глиной; ее поставил, верно, какой-нибудь мелкий фермер, уходя все дальше и дальше от леса, наступавшего на него с непобедимой силой, от которой не спасали ни костры, ни мачете. На почерневшей земле все еще виднелись следы попыток вырубить кустарник, освободить участок для жалких, скудных посевов, не приносящих урожая. Метис сказал:
— Я присмотрю за мулом. А вы ложитесь и отдыхайте.
— Но ведь это ты устал.
— Я устал? Что это вы говорите? Я никогда не устаю.
Чувствуя тяжесть на душе, священник снял с седла вьюк, толкнул дверь и вошел в хижину — в полную темноту. Он чиркнул спичкой — хижина была совсем пустая, если не считать земляной лежанки с рваной соломенной циновкой, брошенной здесь за негодностью. Он зажег свечу и, капнув воском на лежанку, прилепил ее там; потом сел и стал ждать, что будет дальше. Метис долго не приходил. В кулаке у священника был все еще зажат комок бумаги, спасенной из портфеля: не может человек жить без таких вот сентиментальных памяток о прошлом. Соображениями безопасности руководствуются только те, кто живет в покое. Он подумал, не увел ли метис его мула, и упрекнул себя за ненужную подозрительность. Потом дверь отворилась, и метис вошел в хижину — вот он, два желтых клыкастых зуба и ногти, корябающие под мышкой. Он сел на земляной пол, привалившись спиной к двери, и сказал:
— Ложитесь спать. Вы же устали. Я разбужу, когда будет нужно.
— Мне спать не хочется.
— Задуйте свечу. Так скорее уснете.
— Я не люблю темноты, — сказал священник. Ему стало страшно.
— А вы не прочитаете молитву, отец, на сон грядущий?
— Почему ты меня так называешь? — резко спросил он, вглядываясь в стелющуюся по полу тьму — туда, где, прислонившись к двери, сидел метис.
— Да я же догадался. Но вы меня не бойтесь. Я добрый христианин.
— Ты ошибаешься.
— Да ведь это легко проверить, правда? — сказал метис. — Стоит только попросить — исповедуйте меня, отец. Неужели вы откажете человеку, совершившему смертный грех?
Священник промолчал, ожидая этой просьбы; рука с комком бумаги задрожала.
— Да не бойтесь вы меня, — вкрадчиво продолжал свое метис. — Я вас не выдам. Я христианин. Просто подумал, хорошо бы… услышать молитву.
— Молитвы знают не только священники. — Он начал: — «Pater noster qui es in coelis…» ["Отче наш, иже еси на небесех…" (лат.)] — А москиты гудели, налетая на огонек свечи. Он решил не спать — этот человек что-то задумал; совесть перестала укорять его в недостатке милосердия. Он знал: рядом с ним Иуда.
Он откинул голову к стене и полузакрыл глаза — ему вспомнилось прежнее: Страстная неделя, когда чучело Иуды вешали на колокольне, а мальчишки били в жестянки и трещали в трещотки. Почтенные старые прихожане иногда ворчали: это святотатство, говорили они, делать чучело из предателя Господа нашего; но он молчал, не препятствуя этому обычаю, — хорошо, что первый предатель мира становится посмешищем. Не то слишком легко поднять его до уровня героя, который бросил вызов Богу, сделать из него чуть ли не Прометея, благородную жертву неравной битвы.
— Вы не спите? — донесся до священника шепот от двери. Он вдруг тихонько засмеялся, точно у этого метиса был такой же нелепый вид — ноги набиты соломой, лицо размалевано, на голову напялена старая соломенная шляпа, и скоро его сожгут на площади, а люди тем временем будут произносить политические речи, и в небе заиграет фейерверк.
— Не спится?
— Мне что-то приснилось, — прошептал священник. Он открыл глаза и увидел, что метис дрожит мелкой дрожью, сидя у двери, и его два острых клыка дергаются на нижней губе. — Ты болен?
— Лихорадит немного, — сказал тот. — Лекарства у вас нет?
— Нет.
Дверь поскрипывала под трясущейся спиной. Метис сказал:
— Промок в реке… — И сполз ниже на пол, и закрыл глаза, а москиты с обожженными крылышками копошились на земляной лежанке. Священник подумал: нельзя спать, это опасно, надо следить за ним. Он разжал кулак и пригладил бумагу. На ней виднелись полустертые карандашные записи — отдельные слова, начала и концы фраз, цифры. Теперь, когда портфеля у него уже нет, это единственное свидетельство того, что в прошлые годы жизнь была совсем иная. Он носил бумагу с собой как амулет — ведь если так было раньше, может, все еще вернется? Огонек свечи вздрагивал и чадил в душном, болотистом воздухе низины. Священник поднес бумагу к огню и прочел слова: «Общество алтаря», «Общество святого причастия», «Дети Девы Марии», снова посмотрел в темноту хижины и увидел малярийные, с желтизной глаза метиса, которые следили за ним. Иуда не заснул бы в Гефсиманском саду; Иуда мог бодрствовать больше часа [ср. Евангелие от Марка, 14, 37: «Симон! ты спишь? не мог ты бодрствовать один час!»].
— Что это за бумага… отец? — угодливо спросил метис, весь дрожа.
— Не называй меня отцом. Тут записаны семена, которые мне надо купить в Кармен.
— Вы умеете писать?
— Нет, только читаю.
Он снова посмотрел на бумагу, и оттуда на него глянула бледная карандашная запись его шутки — безобидной, хоть и несколько вольной… что-то про тучную еду и сладкое питье [ср. Кн. Неемии, 8, 10: «…пойдите, ешьте тучное и пейте сладкое…»].
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Не так уж я стар, — кротко ответил ему священник. Его сознание начало работать как автомат, куда можно сунуть любую монету, даже поддельную. Слова «гордый», «алчный», «завистливый», «трусливый», «неблагодарный» — все они приводили в действие нужные пружинки, все это находило отклик у него в душе. Метис сказал:
— Я провожаю вас до Кармен, сколько времени на это убил… Награды мне никакой не нужно, потому что я добрый христианин. Я, может, из-за вас прозевал верные деньги дома… да уж ладно.
— По-моему, ты говорил, что идешь в Кармен по делу, — незлобиво сказал священник.
— Когда я это говорил? — Действительно, может, метис ничего такого не сказал — ведь всего не запомнишь… Может, он несправедлив к нему? — Зачем мне говорить неправду? Да я убью на вас целый день, а вам все равно, устал ваш проводник или нет.
— Проводник мне не нужен, — мягко возразил священник.
— Не нужен, когда дорога прямая, а кабы не я, вы бы давно свернули в другую сторону. Сами говорили, что плохо знаете Кармен. Потому я и пошел с вами.
— Коли ты устал, давай отдохнем, — сказал священник. Ему было стыдно, что он не доверяет этому человеку, но недоверие все равно оставалось, как опухоль, от которой его мог освободить только нож.
Через полчаса они вышли на маленькую полянку; там стояла хижина из веток, скрепленных глиной; ее поставил, верно, какой-нибудь мелкий фермер, уходя все дальше и дальше от леса, наступавшего на него с непобедимой силой, от которой не спасали ни костры, ни мачете. На почерневшей земле все еще виднелись следы попыток вырубить кустарник, освободить участок для жалких, скудных посевов, не приносящих урожая. Метис сказал:
— Я присмотрю за мулом. А вы ложитесь и отдыхайте.
— Но ведь это ты устал.
— Я устал? Что это вы говорите? Я никогда не устаю.
Чувствуя тяжесть на душе, священник снял с седла вьюк, толкнул дверь и вошел в хижину — в полную темноту. Он чиркнул спичкой — хижина была совсем пустая, если не считать земляной лежанки с рваной соломенной циновкой, брошенной здесь за негодностью. Он зажег свечу и, капнув воском на лежанку, прилепил ее там; потом сел и стал ждать, что будет дальше. Метис долго не приходил. В кулаке у священника был все еще зажат комок бумаги, спасенной из портфеля: не может человек жить без таких вот сентиментальных памяток о прошлом. Соображениями безопасности руководствуются только те, кто живет в покое. Он подумал, не увел ли метис его мула, и упрекнул себя за ненужную подозрительность. Потом дверь отворилась, и метис вошел в хижину — вот он, два желтых клыкастых зуба и ногти, корябающие под мышкой. Он сел на земляной пол, привалившись спиной к двери, и сказал:
— Ложитесь спать. Вы же устали. Я разбужу, когда будет нужно.
— Мне спать не хочется.
— Задуйте свечу. Так скорее уснете.
— Я не люблю темноты, — сказал священник. Ему стало страшно.
— А вы не прочитаете молитву, отец, на сон грядущий?
— Почему ты меня так называешь? — резко спросил он, вглядываясь в стелющуюся по полу тьму — туда, где, прислонившись к двери, сидел метис.
— Да я же догадался. Но вы меня не бойтесь. Я добрый христианин.
— Ты ошибаешься.
— Да ведь это легко проверить, правда? — сказал метис. — Стоит только попросить — исповедуйте меня, отец. Неужели вы откажете человеку, совершившему смертный грех?
Священник промолчал, ожидая этой просьбы; рука с комком бумаги задрожала.
— Да не бойтесь вы меня, — вкрадчиво продолжал свое метис. — Я вас не выдам. Я христианин. Просто подумал, хорошо бы… услышать молитву.
— Молитвы знают не только священники. — Он начал: — «Pater noster qui es in coelis…» ["Отче наш, иже еси на небесех…" (лат.)] — А москиты гудели, налетая на огонек свечи. Он решил не спать — этот человек что-то задумал; совесть перестала укорять его в недостатке милосердия. Он знал: рядом с ним Иуда.
Он откинул голову к стене и полузакрыл глаза — ему вспомнилось прежнее: Страстная неделя, когда чучело Иуды вешали на колокольне, а мальчишки били в жестянки и трещали в трещотки. Почтенные старые прихожане иногда ворчали: это святотатство, говорили они, делать чучело из предателя Господа нашего; но он молчал, не препятствуя этому обычаю, — хорошо, что первый предатель мира становится посмешищем. Не то слишком легко поднять его до уровня героя, который бросил вызов Богу, сделать из него чуть ли не Прометея, благородную жертву неравной битвы.
— Вы не спите? — донесся до священника шепот от двери. Он вдруг тихонько засмеялся, точно у этого метиса был такой же нелепый вид — ноги набиты соломой, лицо размалевано, на голову напялена старая соломенная шляпа, и скоро его сожгут на площади, а люди тем временем будут произносить политические речи, и в небе заиграет фейерверк.
— Не спится?
— Мне что-то приснилось, — прошептал священник. Он открыл глаза и увидел, что метис дрожит мелкой дрожью, сидя у двери, и его два острых клыка дергаются на нижней губе. — Ты болен?
— Лихорадит немного, — сказал тот. — Лекарства у вас нет?
— Нет.
Дверь поскрипывала под трясущейся спиной. Метис сказал:
— Промок в реке… — И сполз ниже на пол, и закрыл глаза, а москиты с обожженными крылышками копошились на земляной лежанке. Священник подумал: нельзя спать, это опасно, надо следить за ним. Он разжал кулак и пригладил бумагу. На ней виднелись полустертые карандашные записи — отдельные слова, начала и концы фраз, цифры. Теперь, когда портфеля у него уже нет, это единственное свидетельство того, что в прошлые годы жизнь была совсем иная. Он носил бумагу с собой как амулет — ведь если так было раньше, может, все еще вернется? Огонек свечи вздрагивал и чадил в душном, болотистом воздухе низины. Священник поднес бумагу к огню и прочел слова: «Общество алтаря», «Общество святого причастия», «Дети Девы Марии», снова посмотрел в темноту хижины и увидел малярийные, с желтизной глаза метиса, которые следили за ним. Иуда не заснул бы в Гефсиманском саду; Иуда мог бодрствовать больше часа [ср. Евангелие от Марка, 14, 37: «Симон! ты спишь? не мог ты бодрствовать один час!»].
— Что это за бумага… отец? — угодливо спросил метис, весь дрожа.
— Не называй меня отцом. Тут записаны семена, которые мне надо купить в Кармен.
— Вы умеете писать?
— Нет, только читаю.
Он снова посмотрел на бумагу, и оттуда на него глянула бледная карандашная запись его шутки — безобидной, хоть и несколько вольной… что-то про тучную еду и сладкое питье [ср. Кн. Неемии, 8, 10: «…пойдите, ешьте тучное и пейте сладкое…»].
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63