У него была неделя.
Он сказал при дворе, что собирается поехать в Сен-Мало и узнать о корабле, который якобы приплыл туда с ястребами из Норвегии. Герцог и большая часть придворных приняли это без комментариев: отъезд одного из рыцарей из тесного замка означал только, что у других будет больше места. Однако когда Ален отказался от предложения Тьера отправиться вместе с ним, тот заподозрил неладное.
– Ты же не едешь в Таленсак? – спросил он, пока Ален укладывал вещи.
– Нет, – холодно ответил Ален.
– Вот и хорошо, – сказал Тьер, не оставив своих подозрений. – Потому что учти, кузен: Тиарнан трех таких, как ты, может убить, даже не позавтракав. А если он узнает, что ты навещаешь его жену, то он тебя определенно убьет. Во время свадьбы было ясно видно, что он души в ней не чает.
– Я не еду в Таленсак, – заявил Ален. Он снял золотое распятие, которое носил на шее на цепочке, и поднял его, зажав в руке. – Клянусь тебе на этом.
Он опустил распятие и набожно перекрестился. Тьер поднял брови.
– О! Хорошо. Ну, если тебе попадутся дешевые ястребы, купи мне одного. Только не кречета: они слишком дорогие.
Вечером за четыре дня до праздника святого Михаила Ален оказался на постоялом дворе в Монфоре – месте, связанном с очень неприятными воспоминаниями, которые он теперь пытался прогнать с помощью надежды. Следующим утром он умылся, побрился и оделся с особым тщанием – в камзол с прорезями, сшитый из красного бархата, с модными широкими рукавами, и в полосатое трико. На этот раз он оставил свои доспехи в Нанте. Они не нужны были ему в выдуманной поездке за ястребами, и терять их было ни в коем случае нельзя. Он опоясался мечом, сел на гнедого боевого коня и отправился в путь с пересохшим ртом и влажными ладонями.
Она появилась примерно за полчаса до того, как колокол церкви Святого Могана зазвонил к девятому часу. Она была одна и ехала на толстеньком белом пони, склонив голову, словно в горе. Ален, дожидавшийся в яблоневом саду рядом с дорогой, почувствовал такое отчаянное сердцебиение, что лишился дара речи и чуть было не дал ей проехать мимо. Однако, поравнявшись с ним, она подняла голову, чтобы посмотреть на церковную колокольню, возвышавшуюся впереди, и при виде ее бледного лица он опомнился и крикнул:
– Элин!
Элин собиралась разговаривать с ним рассудительно. Но, услышав, как Ален выкрикнул ее имя, она растеряла все свои заранее подготовленные фразы. Когда она оказалась в Иффендике, вдали от пугающего присутствия мужа, вся ее неуверенность в отношении него исчезла. Она спала с животным – и чувствовала себя невыразимо оскверненной. Увидев Алена, стоящего под яблонями, выбритого, изящного, полного надежды – и целиком человечного, она развернула пони, галопом подскакала к нему и спрыгнула с седла прямо к нему в объятия. Секунду он стоял, окаменев от изумления, а потом обхватил ее руками и страстно поцеловал. Казалось, его прикосновение смыло липнувшую к ней скверну, и она привалилась к нему, зарыдав от облегчения. Она боялась, что Ален не приедет, что она навсегда останется во власти кошмара.
– Дорогая, – сказал Ален, поцелуями осушая ее слезы, – что случилось? Ну же, нас не должны видеть. Давай уйдем под деревья.
Под деревьями были тень и высокая трава. Ветви яблонь, недавно освобожденные от спелых плодов, но осыпанные осенним золотом, закрывали свет. Она спотыкалась о падалицы, и отовсюду доносился запах гнилых яблок и жужжание опьяневших ос. Они остановились на поляне вдали от дороги и повернулись друг к другу.
– Ты приехал! – только и смогла сказать она. – О, слава Богу!
– Конечно, приехал! Ради тебя я поехал бы на край земли. Что случилось, скажи мне?
Тут Элин вспомнила, как при прошлой их встрече вытолкнула его из окна, и снова заплакала. Она бормотала невнятные извинения, перемежая их поцелуями, а потом, испугавшись того, что делает, отшатнулась от него и прижала дрожащие руки к шее.
– Ох, Ален! Прости меня! – ахнула она. – Я не могу сказать... Поклянись, что поможешь мне, что не выдашь меня!
Он снял с шеи распятие, разжал ее испуганно стиснутые кулачки и вложил крест в них. А потом он опустился на колени в высокой траве и вложил свои руки в ее ладони. Это была поза рыцарской присяги, приносимой вассалом своему сюзерену.
– Этим распятием и твоими белыми руками, – торжественно объявил он, – я клянусь, что скорее пролью всю кровь до последней капли, чем предам тебя, Элин. Я – навсегда твой вассал.
– Ох, любимый! – выдохнула Элин, падая на колени перед ним. Ее лицо пылало от стыда: полное великодушие после такого ее обращения с ним! – Я не заслужила этого! – порывисто воскликнула она. – Ты можешь называть меня не госпожой, а любовницей. Все, чего бы ты от меня ни захотел, – твое!
Все еще едва смея поверить происходящему, он обнял ее и снова поцеловал. Она откликнулась не со сладкой уступчивостью, о которой он порой грезил, а с отчаянием. И даже посреди такого блаженства в нем шевельнулся гнев. Что с ней сделал Тиарнан?
Чего бы Тиарнан с ней ни сделал, на ее теле это следов не оставило. Когда она разделась и встала обнаженной в тени деревьев, то оказалась белее, нежнее и прекраснее, чем все его грезы о ней. Снимая рубашку, она зарумянилась, и он решил, что это похоже на зарю, заливающую белое зимнее небо. Однако ее прикосновение было прикосновением самой весны. Он никогда даже помыслить не мог о таком блаженстве, таком глубоком, всепоглощающем наслаждении – и после его кульминации оба заплакали.
Он гладил ее спутанные волосы, зная, что больше ничего в жизни не желает. Теперь осталось только сохранить то, что он получил.
– А теперь, – решительно проговорил он, – расскажи мне, что случилось.
Элин поведала ему всю историю сбивчиво, на одном дыхании: об охотничьих экспедициях Тиарнана без собаки, о неведении слуг относительно его отлучек, о своих собственных отчаянных расспросах и о неохотно данном ответе Тиарнана. Ален слушал ее со все большим изумлением – и вопреки себе с недоверием. Когда Элин замолчала, его первый вопрос был таким:
– А ты уверена, что он не решил... ну, жестоко над тобой подшутить? Может быть, наказать тебя за тревогу во время его отлучек?
– Подшутить? – переспросила Элин. – Нет, это правда. Я это знаю. Он рассказал мне все... Он сказал, куда уходит, когда... когда меняется. Чаще всего он идет к часовне Святого Майлона в лесу и оставляет одежду под камнем с выемкой. Он сказал мне, что ему надо вернуться к ней и взять... нечто... что он оставляет с одеждой, – только тогда он может снова стать человеком.
Она вспомнила, как Тиарнан сделал это признание: его голос был тихим и непонимающим, его глаза с тревогой следили за ней.
«Но что именно ты оставляешь?» – спросила она, а он нетерпеливо ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Он сказал при дворе, что собирается поехать в Сен-Мало и узнать о корабле, который якобы приплыл туда с ястребами из Норвегии. Герцог и большая часть придворных приняли это без комментариев: отъезд одного из рыцарей из тесного замка означал только, что у других будет больше места. Однако когда Ален отказался от предложения Тьера отправиться вместе с ним, тот заподозрил неладное.
– Ты же не едешь в Таленсак? – спросил он, пока Ален укладывал вещи.
– Нет, – холодно ответил Ален.
– Вот и хорошо, – сказал Тьер, не оставив своих подозрений. – Потому что учти, кузен: Тиарнан трех таких, как ты, может убить, даже не позавтракав. А если он узнает, что ты навещаешь его жену, то он тебя определенно убьет. Во время свадьбы было ясно видно, что он души в ней не чает.
– Я не еду в Таленсак, – заявил Ален. Он снял золотое распятие, которое носил на шее на цепочке, и поднял его, зажав в руке. – Клянусь тебе на этом.
Он опустил распятие и набожно перекрестился. Тьер поднял брови.
– О! Хорошо. Ну, если тебе попадутся дешевые ястребы, купи мне одного. Только не кречета: они слишком дорогие.
Вечером за четыре дня до праздника святого Михаила Ален оказался на постоялом дворе в Монфоре – месте, связанном с очень неприятными воспоминаниями, которые он теперь пытался прогнать с помощью надежды. Следующим утром он умылся, побрился и оделся с особым тщанием – в камзол с прорезями, сшитый из красного бархата, с модными широкими рукавами, и в полосатое трико. На этот раз он оставил свои доспехи в Нанте. Они не нужны были ему в выдуманной поездке за ястребами, и терять их было ни в коем случае нельзя. Он опоясался мечом, сел на гнедого боевого коня и отправился в путь с пересохшим ртом и влажными ладонями.
Она появилась примерно за полчаса до того, как колокол церкви Святого Могана зазвонил к девятому часу. Она была одна и ехала на толстеньком белом пони, склонив голову, словно в горе. Ален, дожидавшийся в яблоневом саду рядом с дорогой, почувствовал такое отчаянное сердцебиение, что лишился дара речи и чуть было не дал ей проехать мимо. Однако, поравнявшись с ним, она подняла голову, чтобы посмотреть на церковную колокольню, возвышавшуюся впереди, и при виде ее бледного лица он опомнился и крикнул:
– Элин!
Элин собиралась разговаривать с ним рассудительно. Но, услышав, как Ален выкрикнул ее имя, она растеряла все свои заранее подготовленные фразы. Когда она оказалась в Иффендике, вдали от пугающего присутствия мужа, вся ее неуверенность в отношении него исчезла. Она спала с животным – и чувствовала себя невыразимо оскверненной. Увидев Алена, стоящего под яблонями, выбритого, изящного, полного надежды – и целиком человечного, она развернула пони, галопом подскакала к нему и спрыгнула с седла прямо к нему в объятия. Секунду он стоял, окаменев от изумления, а потом обхватил ее руками и страстно поцеловал. Казалось, его прикосновение смыло липнувшую к ней скверну, и она привалилась к нему, зарыдав от облегчения. Она боялась, что Ален не приедет, что она навсегда останется во власти кошмара.
– Дорогая, – сказал Ален, поцелуями осушая ее слезы, – что случилось? Ну же, нас не должны видеть. Давай уйдем под деревья.
Под деревьями были тень и высокая трава. Ветви яблонь, недавно освобожденные от спелых плодов, но осыпанные осенним золотом, закрывали свет. Она спотыкалась о падалицы, и отовсюду доносился запах гнилых яблок и жужжание опьяневших ос. Они остановились на поляне вдали от дороги и повернулись друг к другу.
– Ты приехал! – только и смогла сказать она. – О, слава Богу!
– Конечно, приехал! Ради тебя я поехал бы на край земли. Что случилось, скажи мне?
Тут Элин вспомнила, как при прошлой их встрече вытолкнула его из окна, и снова заплакала. Она бормотала невнятные извинения, перемежая их поцелуями, а потом, испугавшись того, что делает, отшатнулась от него и прижала дрожащие руки к шее.
– Ох, Ален! Прости меня! – ахнула она. – Я не могу сказать... Поклянись, что поможешь мне, что не выдашь меня!
Он снял с шеи распятие, разжал ее испуганно стиснутые кулачки и вложил крест в них. А потом он опустился на колени в высокой траве и вложил свои руки в ее ладони. Это была поза рыцарской присяги, приносимой вассалом своему сюзерену.
– Этим распятием и твоими белыми руками, – торжественно объявил он, – я клянусь, что скорее пролью всю кровь до последней капли, чем предам тебя, Элин. Я – навсегда твой вассал.
– Ох, любимый! – выдохнула Элин, падая на колени перед ним. Ее лицо пылало от стыда: полное великодушие после такого ее обращения с ним! – Я не заслужила этого! – порывисто воскликнула она. – Ты можешь называть меня не госпожой, а любовницей. Все, чего бы ты от меня ни захотел, – твое!
Все еще едва смея поверить происходящему, он обнял ее и снова поцеловал. Она откликнулась не со сладкой уступчивостью, о которой он порой грезил, а с отчаянием. И даже посреди такого блаженства в нем шевельнулся гнев. Что с ней сделал Тиарнан?
Чего бы Тиарнан с ней ни сделал, на ее теле это следов не оставило. Когда она разделась и встала обнаженной в тени деревьев, то оказалась белее, нежнее и прекраснее, чем все его грезы о ней. Снимая рубашку, она зарумянилась, и он решил, что это похоже на зарю, заливающую белое зимнее небо. Однако ее прикосновение было прикосновением самой весны. Он никогда даже помыслить не мог о таком блаженстве, таком глубоком, всепоглощающем наслаждении – и после его кульминации оба заплакали.
Он гладил ее спутанные волосы, зная, что больше ничего в жизни не желает. Теперь осталось только сохранить то, что он получил.
– А теперь, – решительно проговорил он, – расскажи мне, что случилось.
Элин поведала ему всю историю сбивчиво, на одном дыхании: об охотничьих экспедициях Тиарнана без собаки, о неведении слуг относительно его отлучек, о своих собственных отчаянных расспросах и о неохотно данном ответе Тиарнана. Ален слушал ее со все большим изумлением – и вопреки себе с недоверием. Когда Элин замолчала, его первый вопрос был таким:
– А ты уверена, что он не решил... ну, жестоко над тобой подшутить? Может быть, наказать тебя за тревогу во время его отлучек?
– Подшутить? – переспросила Элин. – Нет, это правда. Я это знаю. Он рассказал мне все... Он сказал, куда уходит, когда... когда меняется. Чаще всего он идет к часовне Святого Майлона в лесу и оставляет одежду под камнем с выемкой. Он сказал мне, что ему надо вернуться к ней и взять... нечто... что он оставляет с одеждой, – только тогда он может снова стать человеком.
Она вспомнила, как Тиарнан сделал это признание: его голос был тихим и непонимающим, его глаза с тревогой следили за ней.
«Но что именно ты оставляешь?» – спросила она, а он нетерпеливо ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101