И как они оттуда спускаются - наверное, в виде пара...
При конторе, где работал Голубев, было маленькое бюро - три энергичные дамы. Они заказывали билеты на транспорт, занимались гостиницами, залами для конференций, проводами на пенсию и многим другим. Они и заказали для Аллы Андреевны, исключительно из симпатии к Голубеву, номер в гостинице "Россия". Большой, с мебелью, так сказать, в стиле "ретро".
- Может быть, в номер розы? - спросили они деловито.
- Может, - сказал Голубев, ощущая себя дураком. - Примите презент. Хранил для любимой. - Он вручил дамам коробку шоколадного ассорти и два червонца сверх того, что требовалось на букет.
- Мелочь, - сказала Инга. - Любовь и скупость несовместимы.
Голубев с ней согласился, хоть и не видел в этой ее апологии места для своей персоны.
Самолет приходил в четырнадцать часов в пятницу. Голубеву разрешили отгул. Инга одобрила его в синем костюме, голубой рубашке и узком пунцовом галстуке.
В аэропорту было прохладно. Пахло бледными надушенными женщинами, улетающими на юг.
Загорелые пассажирки с юга улыбались широко, будто и не было у них ни кариеса, ни пародонтоза, ни мостов, ни коронок, ни долга в кассе взаимопомощи.
Аллу Андреевну Голубев узнал лишь когда она вдруг оказалась перед ним. Он вздрогнул и смешался.
- Хорошенькая? - спросила она, как бы его подбадривая.
Действительно, она стояла перед ним настолько хорошенькая, что слово "Здравствуйте", сказанное шепотом, показалось Голубеву единственным подходящим приветствием.
Она поцеловала его в щеку, для чего поднялась на цыпочки. Взяла под руку и повела отыскивать багаж - синюю сумку на молнии.
Люди, конечно, пялили на них глаза, но без обычных дурацких ухмылок люди любовались Аллой Андреевной, и Голубев помещался в круге ее обаяния.
Номер в гостинице привел Аллу Андреевну в восторг.
Восторгающихся дамочек Голубев терпеть не мог. Повосторгавшись, они, как правило, принимались самоутверждаться, жеманно требуя от него энергичной мужской работы. Ему казалось, что он нанятый - батрак и кретин.
Восторг Аллы Андреевны был подлинным, сродни детскому. Оказалось, что она еще ни разу не жила в гостинице.
- Такая ванна! Просто грех не воспользоваться.
- Грех, - сказал Голубев и уселся на диван, обитый синим в полоску шелком. "В позе миллионера".
После душа Алла Андреевна стала еще привлекательнее. И снова спросила:
- Хорошенькая?
- Хорошенькая, - сказал Голубев.
Алла Андреевна пошла к дверям, захватив сумочку и косынку.
Голубев вскочил.
- Куда?
- Немного поедим где-нибудь. Погуляем по городу. В Ленинграде я была еще студенткой. И поедем к вам чай пить. К вам можно?
- Можно, - сказал он, с сожалением оглядывая дорогой просторный гостиничный номер.
На полу лежал толстый ковер. Он сбросил туфли, носки и принялся ходить по ковру босиком. Алла Андреевна тоже сбросила босоножки и пошла за ним следом, высоко поднимая колени.
Он решил, развернувшись, схватить ее.
Она села на стол, надела босоножки.
- Побежали, а то никуда не успеем.
И они побежали на первый этаж в ресторан. "У меня разжижение мозгов, - думал Голубев, впрочем, не чувствуя от этого огорчения. - Я изменяю позе. Моя поза - лежать, а я бегаю".
Потом они поехали на Дворцовую площадь. Потом пошли в Летний сад Алла Андреевна желала увидеть скульптуры, которые кто-то столкнул с пьедесталов и покалечил.
- Покажите, которые? - спросила она с ужасом.
- Понятия не имею.
- Нашли негодяев?
- Кажется, нет.
- Может, и не искали. - Голос Аллы Андреевны погрустнел. - Бывает, не ищут, потому что знают, кто это сделал... Поцелуй меня.
Голубев поцеловал.
Две старухи, тяжелоголовые, в белых панамках, по причине старости феминистки и святоши, по-бульдожьи выпятили губы. Брызнули в летний воздух бесплодной слюной.
- Срам.
- Думаю, эти леди причастны, - сказал Голубев.
- К сожалению, они причастны ко всему. Как не хочется становиться старухой. А годы бегут.
Голубев подхватил Аллу Андреевну под руку, и они помчались по набережной к "Медному всаднику".
- Как хорошо - Нева рекой пахнет...
- Но почему Петр такой зеленый? Разве нельзя почистить?..
Способность Аллы Андреевны и восторгаться и грустить одновременно была похожа на фотовспышку, делавшую все предметы отчетливо видимыми, но отчетливо видимыми становились и трещины, и каверны, и ржавчина, и рытвины, и плесень.
- Какой запущенный город, - вдруг сказала она. - Куда же смотрите вы, ленинградцы?
Голубев почувствовал досаду. Досада эта была подвижной, похожей на пламя, то вспыхивающее, то угасающее. Она тлела в нем с момента получения телеграммы. Сейчас она переросла в раздражение, даже в злость.
"Фифа чертова, - сказал он себе. - Куда мы смотрим? Я, например, в глубину океанов смотрю неотрывно. - Мысли его, словно давно того ожидали, привычно оказались в лаборатории. - Если бы ты, фифа, знала, как наши аппараты грохочут, как они орут. А нужно тихо. Нету-нету-нету - и тут как тут..."
- Только вынесенный магнитопривод, - сказал Голубев. - Он на сорок процентов погасит шумы. Но нас не хотят слушать традиционалисты. А они везде. Что такое традиционализм - следование посредственным образцам. Даже хорошее, устаревая, становится посредственным. Не стареет только гениальное...
- Вы о чем? - спросила Алла Андреевна, отодвигаясь.
- О Ленинграде. Городской бюджет перераспределен. Кучу куч миллионов, может даже два миллиарда рублей за последние годы из нужд соцкультбыта ушли на заплаты в промышленности.
- О, господи, - сказала Алла Андреевна. - Пошли к вам. Чаю выпьем. Споткнувшись о развороченный асфальт, она развеселилась - будто тень сошла с бабочки и бабочка стала яркой.
В прихожей их встретил восьмиклассник Бабс. Прихожая была просторной, и Бабс любил здесь что-то свое чинить.
- Познакомьтесь, мой умный сосед Бабс, - сказал Голубев. - А там, в глубине квартиры, обитают его деликатные родители. Я живу тут, на юру, у входной двери. Все сквозняки разбиваются о мою грудь. - Голубев распахнул дверь в свою комнату. Он не запирал ее на ключ, и за это, как он догадывался, суровый Бабс прощал ему сорок грехов. Может быть, и вообще Бабс относился к нему прекрасно и лишь частую смену приятельниц считал чем-то вроде отсутствия у него совести. Понятие "совесть" Бабс ставил на второе место - сразу за демократией. Понятие "честь" влачилось у него в конце списка. Он считал это качество проявлением заносчивости. Последним и самым непонятным для него было классовое сознание.
- Вам звонила ваша приятельница Инга, - сказал бледный Бабс. - Ну, эта, загримированная, которая вчера приходила.
"Ах ты змееныш. Я тебя карбофосом".
- Бабс, ты такой умный. Ответь. Христос пытался обратить Магдалину к богу. Магдалина пыталась обратить Христа к женщине.
1 2 3 4
При конторе, где работал Голубев, было маленькое бюро - три энергичные дамы. Они заказывали билеты на транспорт, занимались гостиницами, залами для конференций, проводами на пенсию и многим другим. Они и заказали для Аллы Андреевны, исключительно из симпатии к Голубеву, номер в гостинице "Россия". Большой, с мебелью, так сказать, в стиле "ретро".
- Может быть, в номер розы? - спросили они деловито.
- Может, - сказал Голубев, ощущая себя дураком. - Примите презент. Хранил для любимой. - Он вручил дамам коробку шоколадного ассорти и два червонца сверх того, что требовалось на букет.
- Мелочь, - сказала Инга. - Любовь и скупость несовместимы.
Голубев с ней согласился, хоть и не видел в этой ее апологии места для своей персоны.
Самолет приходил в четырнадцать часов в пятницу. Голубеву разрешили отгул. Инга одобрила его в синем костюме, голубой рубашке и узком пунцовом галстуке.
В аэропорту было прохладно. Пахло бледными надушенными женщинами, улетающими на юг.
Загорелые пассажирки с юга улыбались широко, будто и не было у них ни кариеса, ни пародонтоза, ни мостов, ни коронок, ни долга в кассе взаимопомощи.
Аллу Андреевну Голубев узнал лишь когда она вдруг оказалась перед ним. Он вздрогнул и смешался.
- Хорошенькая? - спросила она, как бы его подбадривая.
Действительно, она стояла перед ним настолько хорошенькая, что слово "Здравствуйте", сказанное шепотом, показалось Голубеву единственным подходящим приветствием.
Она поцеловала его в щеку, для чего поднялась на цыпочки. Взяла под руку и повела отыскивать багаж - синюю сумку на молнии.
Люди, конечно, пялили на них глаза, но без обычных дурацких ухмылок люди любовались Аллой Андреевной, и Голубев помещался в круге ее обаяния.
Номер в гостинице привел Аллу Андреевну в восторг.
Восторгающихся дамочек Голубев терпеть не мог. Повосторгавшись, они, как правило, принимались самоутверждаться, жеманно требуя от него энергичной мужской работы. Ему казалось, что он нанятый - батрак и кретин.
Восторг Аллы Андреевны был подлинным, сродни детскому. Оказалось, что она еще ни разу не жила в гостинице.
- Такая ванна! Просто грех не воспользоваться.
- Грех, - сказал Голубев и уселся на диван, обитый синим в полоску шелком. "В позе миллионера".
После душа Алла Андреевна стала еще привлекательнее. И снова спросила:
- Хорошенькая?
- Хорошенькая, - сказал Голубев.
Алла Андреевна пошла к дверям, захватив сумочку и косынку.
Голубев вскочил.
- Куда?
- Немного поедим где-нибудь. Погуляем по городу. В Ленинграде я была еще студенткой. И поедем к вам чай пить. К вам можно?
- Можно, - сказал он, с сожалением оглядывая дорогой просторный гостиничный номер.
На полу лежал толстый ковер. Он сбросил туфли, носки и принялся ходить по ковру босиком. Алла Андреевна тоже сбросила босоножки и пошла за ним следом, высоко поднимая колени.
Он решил, развернувшись, схватить ее.
Она села на стол, надела босоножки.
- Побежали, а то никуда не успеем.
И они побежали на первый этаж в ресторан. "У меня разжижение мозгов, - думал Голубев, впрочем, не чувствуя от этого огорчения. - Я изменяю позе. Моя поза - лежать, а я бегаю".
Потом они поехали на Дворцовую площадь. Потом пошли в Летний сад Алла Андреевна желала увидеть скульптуры, которые кто-то столкнул с пьедесталов и покалечил.
- Покажите, которые? - спросила она с ужасом.
- Понятия не имею.
- Нашли негодяев?
- Кажется, нет.
- Может, и не искали. - Голос Аллы Андреевны погрустнел. - Бывает, не ищут, потому что знают, кто это сделал... Поцелуй меня.
Голубев поцеловал.
Две старухи, тяжелоголовые, в белых панамках, по причине старости феминистки и святоши, по-бульдожьи выпятили губы. Брызнули в летний воздух бесплодной слюной.
- Срам.
- Думаю, эти леди причастны, - сказал Голубев.
- К сожалению, они причастны ко всему. Как не хочется становиться старухой. А годы бегут.
Голубев подхватил Аллу Андреевну под руку, и они помчались по набережной к "Медному всаднику".
- Как хорошо - Нева рекой пахнет...
- Но почему Петр такой зеленый? Разве нельзя почистить?..
Способность Аллы Андреевны и восторгаться и грустить одновременно была похожа на фотовспышку, делавшую все предметы отчетливо видимыми, но отчетливо видимыми становились и трещины, и каверны, и ржавчина, и рытвины, и плесень.
- Какой запущенный город, - вдруг сказала она. - Куда же смотрите вы, ленинградцы?
Голубев почувствовал досаду. Досада эта была подвижной, похожей на пламя, то вспыхивающее, то угасающее. Она тлела в нем с момента получения телеграммы. Сейчас она переросла в раздражение, даже в злость.
"Фифа чертова, - сказал он себе. - Куда мы смотрим? Я, например, в глубину океанов смотрю неотрывно. - Мысли его, словно давно того ожидали, привычно оказались в лаборатории. - Если бы ты, фифа, знала, как наши аппараты грохочут, как они орут. А нужно тихо. Нету-нету-нету - и тут как тут..."
- Только вынесенный магнитопривод, - сказал Голубев. - Он на сорок процентов погасит шумы. Но нас не хотят слушать традиционалисты. А они везде. Что такое традиционализм - следование посредственным образцам. Даже хорошее, устаревая, становится посредственным. Не стареет только гениальное...
- Вы о чем? - спросила Алла Андреевна, отодвигаясь.
- О Ленинграде. Городской бюджет перераспределен. Кучу куч миллионов, может даже два миллиарда рублей за последние годы из нужд соцкультбыта ушли на заплаты в промышленности.
- О, господи, - сказала Алла Андреевна. - Пошли к вам. Чаю выпьем. Споткнувшись о развороченный асфальт, она развеселилась - будто тень сошла с бабочки и бабочка стала яркой.
В прихожей их встретил восьмиклассник Бабс. Прихожая была просторной, и Бабс любил здесь что-то свое чинить.
- Познакомьтесь, мой умный сосед Бабс, - сказал Голубев. - А там, в глубине квартиры, обитают его деликатные родители. Я живу тут, на юру, у входной двери. Все сквозняки разбиваются о мою грудь. - Голубев распахнул дверь в свою комнату. Он не запирал ее на ключ, и за это, как он догадывался, суровый Бабс прощал ему сорок грехов. Может быть, и вообще Бабс относился к нему прекрасно и лишь частую смену приятельниц считал чем-то вроде отсутствия у него совести. Понятие "совесть" Бабс ставил на второе место - сразу за демократией. Понятие "честь" влачилось у него в конце списка. Он считал это качество проявлением заносчивости. Последним и самым непонятным для него было классовое сознание.
- Вам звонила ваша приятельница Инга, - сказал бледный Бабс. - Ну, эта, загримированная, которая вчера приходила.
"Ах ты змееныш. Я тебя карбофосом".
- Бабс, ты такой умный. Ответь. Христос пытался обратить Магдалину к богу. Магдалина пыталась обратить Христа к женщине.
1 2 3 4