И действительно, в гостиничном номере мотыльки липли к лампе, свисавшей с карниза галереи. Во второй комнате тоже летал какой-то мотылек, кукурузно-желтого цвета, маленький, но с толстым брюшком. Он сел на плетеную корзину.
На окнах еще оставались сетчатые рамы от насекомых. На сетке, с наружной стороны, тоже сидел мотылек с бледно-зелеными, почти прозрачными крылышками и тонкими, как пух, усиками цвета кипарисовой коры. Горы, видневшиеся вдали, за оконной сеткой, были залиты вечерним солнцем, но их уже окрасила в свои цвета осень, и зеленоватое пятнышко мотылька казалось на этом фоне мертвым. Только там, где его крылья находили друг на друга, зеленый цвет был сильнее. Налетел осенний ветерок, крылышки мотылька заколебались, как тонкие листки бумаги.
Живой он или нет, подумал Симамура и щелкнул пальцем по сетке. Мотылек не шелохнулся. Тогда Симамура ударил по сетке кулаком. Мотылек упал, как лист с дерева, но тут же легко запорхал в воздухе.
Внимательно присмотревшись, Симамура заметил: вдали, на фоне криптомериевой рощи, непрерывным потоком проносились стрекозы. Словно пух с одуванчиков. Как же их много — стрекоз.
Река у подножия горы, казалось, вытекала прямо из ветвей криптомерии. Симамуру очаровал серебристый блеск буйно цветущей леспадезы, покрывавшей склоны невысокой горки.
Выйдя из гостиничной купальни, Симамура увидел у парадной двери русскую торговку, торгующую вразнос. Чудеса, в этакую глушь забралась, подумал Симамура. Он подошел поближе — посмотреть, чем она торгует. Ничего особенного — обычная японская косметика и украшения для волос.
Лицо этой женщины, лет сорока или больше, было покрыто густой сетью мелких морщин. Кожа потемнела, но на полной шее, в разрезе блузки, была ослепительно белой и гладкой.
— Вы откуда приехали? — спросил Симамура.
— Откуда? Это я-то?.. — переспросила она и задумалась, словно не зная, что ответить.
Потом она начала складывать свой товар. Ее юбка, уже превратившаяся в тряпку, кажется, была европейского покроя. Она взвалила на спину — совсем по-японски — огромный сверток в фуросики и ушла. На ногах у нее были туфли.
Хозяйка, вместе с Симамурой смотревшая, как уходит торговка, пригласила его в контору. Там у очага спиной к ним сидела крупная женщина. Когда они вошли, она поднялась, поправив подол нарядного черного кимоно с фамильными гербами.
Симамура узнал эту гейшу. Он видел ее на рекламной фотографии лыжной станции. Она была сфотографирована вместе с Комако. Обе были на лыжах, в горных хакама и в вечерних кимоно. Женщина не очень молодая, красивая, с барственной осанкой.
Хозяин гостиницы поджаривал булочки овальной формы со сладкой начинкой. Булочки лежали на железных щипцах, перекинутых через хибати.
— Не угодно ли попробовать? Подарок по случаю радостного события. Отведайте кусочек, хотя бы так, для развлечения.
— Что, эта женщина, которая сейчас здесь была, уже оставила свою профессию?
— Да, оставила.
— Видная гейша.
— Отработала свой срок и сейчас по этому случаю обходит с визитами своих знакомых. Она большим успехом пользовалась.
Подув на горячую булочку, Симамура откусил кусочек и почувствовал кисловатый привкус не очень свежей корки.
Под окном в лучах вечернего солнца ярко алели спелые персимоны. Отраженный от них свет, казалось, окрашивал бамбуковую палку с крючком на конце, укрепленную над очагом.
— Что это?.. Такая огромная леспадеза?
Симамура с изумлением смотрел на женщину, идущую по дороге по склону горы. Женщина тащила на спине вязанку каких-то растений с удивительно длинными, в два раза больше ее самой, стеблями и длинными метелками.
— Простите, что вы сказали? А-а, это мискант.
— Мискант, говорите?.. Значит, мискант…
На выставке, рекламирующей горячие источники, устроенной министерством железных дорог, есть один павильон — то ли чайный, то ли для отдыха, так вот его на крышу покрыли этим самым мискантом. Говорят, какой-то человек из Токио купил этот павильон целиком.
— Мискант, значит… — еще раз, как бы про себя, повторил Симамура. — Выходит, на горе растет мискант, а я думал, это леспадеза.
Когда Симамура сошел с поезда, белые цветы на горе сразу бросились ему в глаза. Серебристое цветение затопило весь склон, особенно верхнюю его часть. Казалось, это были не растения, а лучи самого солнца, осеннего, но удивительно щедрого, Симамура задохнулся от восхищения.
Но с близкого расстояния огромный мискант выглядел совсем по-другому, чем тот, покрывавший далекий горный склон.
Огромные вязанки совершенно скрывали фигуру тащивших их на спине женщин. Вязанки то и дело задевали за каменные ограды, тянущиеся по обеим сторонам крутой дороги. Метелки были воистину могучие.
Симамура вернулся к себе в номер. Во второй комнате с десятисвечовой лампой тот самый толстобрюхий мотылек, ползая по черной лакированной корзинке, откладывал, видно, яички. Мотыльки под карнизом бились о декоративный фонарь.
Сверчки и кузнечики начали петь еще днем.
Комако пришла немного позже, чем он ждал.
Остановившись в коридоре у дверей, она взглянула на Симамуру в упор.
— Зачем ты приехал? Ну зачем?
— Зачем? С тобой повидаться.
— Говоришь, а сам этого не думаешь. Терпеть не могу токийцев, вруны вы все. — Она уселась, мягко понизила голос. — Ни за что больше не стану тебя провожать. Ужасное какое-то состояние.
— Ладно, на этот раз я тайком от тебя уеду.
— Нет, что ты! Я просто хотела сказать, что на станцию провожать не пойду.
— А что с тем человеком?
— Умер, что же еще…
— Пока ты была со мной на станции?
— Одно к другому не имеет никакого отношения. Но я никогда не думала, что провожать так тяжело.
— Гм…
— А где ты был четырнадцатого февраля? Опять наврал. А я-то ждала, так ждала! Нет, уже больше никогда тебе не поверю!
Четырнадцатого февраля — «Ториой» — «Изгнание птиц с полей», ежегодный детский праздник в этом снежном краю. За десять дней до него собираются все деревенские дети, обутые в сапожки из рисовой соломы, и утаптывают снег в поле. Потом вырезают из него большие кирпичи, примерно в два сяку шириной и высотой. Из них строят снежный храм. Каждая сторона храма — около трех кэн, высота — больше одного дзе. Четырнадцатого февраля вечером перед храмом зажигают костер, сложенный из собранных со всей деревни симэ. В этой деревне Новый год празднуют первого февраля, так что до четырнадцатого украшения еще сохраняются. Затем дети поднимаются на крышу храма и, толкаясь и озорничая, поют песню «Ториой». Потом все идут в храм, зажигают свечи и проводят там всю ночь. А пятнадцатого, ранним утром, еще раз исполняют на крыше храма песню «Ториой».
В это время тут снега особенно много. Симамура обещал Комако приехать на этот праздник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
На окнах еще оставались сетчатые рамы от насекомых. На сетке, с наружной стороны, тоже сидел мотылек с бледно-зелеными, почти прозрачными крылышками и тонкими, как пух, усиками цвета кипарисовой коры. Горы, видневшиеся вдали, за оконной сеткой, были залиты вечерним солнцем, но их уже окрасила в свои цвета осень, и зеленоватое пятнышко мотылька казалось на этом фоне мертвым. Только там, где его крылья находили друг на друга, зеленый цвет был сильнее. Налетел осенний ветерок, крылышки мотылька заколебались, как тонкие листки бумаги.
Живой он или нет, подумал Симамура и щелкнул пальцем по сетке. Мотылек не шелохнулся. Тогда Симамура ударил по сетке кулаком. Мотылек упал, как лист с дерева, но тут же легко запорхал в воздухе.
Внимательно присмотревшись, Симамура заметил: вдали, на фоне криптомериевой рощи, непрерывным потоком проносились стрекозы. Словно пух с одуванчиков. Как же их много — стрекоз.
Река у подножия горы, казалось, вытекала прямо из ветвей криптомерии. Симамуру очаровал серебристый блеск буйно цветущей леспадезы, покрывавшей склоны невысокой горки.
Выйдя из гостиничной купальни, Симамура увидел у парадной двери русскую торговку, торгующую вразнос. Чудеса, в этакую глушь забралась, подумал Симамура. Он подошел поближе — посмотреть, чем она торгует. Ничего особенного — обычная японская косметика и украшения для волос.
Лицо этой женщины, лет сорока или больше, было покрыто густой сетью мелких морщин. Кожа потемнела, но на полной шее, в разрезе блузки, была ослепительно белой и гладкой.
— Вы откуда приехали? — спросил Симамура.
— Откуда? Это я-то?.. — переспросила она и задумалась, словно не зная, что ответить.
Потом она начала складывать свой товар. Ее юбка, уже превратившаяся в тряпку, кажется, была европейского покроя. Она взвалила на спину — совсем по-японски — огромный сверток в фуросики и ушла. На ногах у нее были туфли.
Хозяйка, вместе с Симамурой смотревшая, как уходит торговка, пригласила его в контору. Там у очага спиной к ним сидела крупная женщина. Когда они вошли, она поднялась, поправив подол нарядного черного кимоно с фамильными гербами.
Симамура узнал эту гейшу. Он видел ее на рекламной фотографии лыжной станции. Она была сфотографирована вместе с Комако. Обе были на лыжах, в горных хакама и в вечерних кимоно. Женщина не очень молодая, красивая, с барственной осанкой.
Хозяин гостиницы поджаривал булочки овальной формы со сладкой начинкой. Булочки лежали на железных щипцах, перекинутых через хибати.
— Не угодно ли попробовать? Подарок по случаю радостного события. Отведайте кусочек, хотя бы так, для развлечения.
— Что, эта женщина, которая сейчас здесь была, уже оставила свою профессию?
— Да, оставила.
— Видная гейша.
— Отработала свой срок и сейчас по этому случаю обходит с визитами своих знакомых. Она большим успехом пользовалась.
Подув на горячую булочку, Симамура откусил кусочек и почувствовал кисловатый привкус не очень свежей корки.
Под окном в лучах вечернего солнца ярко алели спелые персимоны. Отраженный от них свет, казалось, окрашивал бамбуковую палку с крючком на конце, укрепленную над очагом.
— Что это?.. Такая огромная леспадеза?
Симамура с изумлением смотрел на женщину, идущую по дороге по склону горы. Женщина тащила на спине вязанку каких-то растений с удивительно длинными, в два раза больше ее самой, стеблями и длинными метелками.
— Простите, что вы сказали? А-а, это мискант.
— Мискант, говорите?.. Значит, мискант…
На выставке, рекламирующей горячие источники, устроенной министерством железных дорог, есть один павильон — то ли чайный, то ли для отдыха, так вот его на крышу покрыли этим самым мискантом. Говорят, какой-то человек из Токио купил этот павильон целиком.
— Мискант, значит… — еще раз, как бы про себя, повторил Симамура. — Выходит, на горе растет мискант, а я думал, это леспадеза.
Когда Симамура сошел с поезда, белые цветы на горе сразу бросились ему в глаза. Серебристое цветение затопило весь склон, особенно верхнюю его часть. Казалось, это были не растения, а лучи самого солнца, осеннего, но удивительно щедрого, Симамура задохнулся от восхищения.
Но с близкого расстояния огромный мискант выглядел совсем по-другому, чем тот, покрывавший далекий горный склон.
Огромные вязанки совершенно скрывали фигуру тащивших их на спине женщин. Вязанки то и дело задевали за каменные ограды, тянущиеся по обеим сторонам крутой дороги. Метелки были воистину могучие.
Симамура вернулся к себе в номер. Во второй комнате с десятисвечовой лампой тот самый толстобрюхий мотылек, ползая по черной лакированной корзинке, откладывал, видно, яички. Мотыльки под карнизом бились о декоративный фонарь.
Сверчки и кузнечики начали петь еще днем.
Комако пришла немного позже, чем он ждал.
Остановившись в коридоре у дверей, она взглянула на Симамуру в упор.
— Зачем ты приехал? Ну зачем?
— Зачем? С тобой повидаться.
— Говоришь, а сам этого не думаешь. Терпеть не могу токийцев, вруны вы все. — Она уселась, мягко понизила голос. — Ни за что больше не стану тебя провожать. Ужасное какое-то состояние.
— Ладно, на этот раз я тайком от тебя уеду.
— Нет, что ты! Я просто хотела сказать, что на станцию провожать не пойду.
— А что с тем человеком?
— Умер, что же еще…
— Пока ты была со мной на станции?
— Одно к другому не имеет никакого отношения. Но я никогда не думала, что провожать так тяжело.
— Гм…
— А где ты был четырнадцатого февраля? Опять наврал. А я-то ждала, так ждала! Нет, уже больше никогда тебе не поверю!
Четырнадцатого февраля — «Ториой» — «Изгнание птиц с полей», ежегодный детский праздник в этом снежном краю. За десять дней до него собираются все деревенские дети, обутые в сапожки из рисовой соломы, и утаптывают снег в поле. Потом вырезают из него большие кирпичи, примерно в два сяку шириной и высотой. Из них строят снежный храм. Каждая сторона храма — около трех кэн, высота — больше одного дзе. Четырнадцатого февраля вечером перед храмом зажигают костер, сложенный из собранных со всей деревни симэ. В этой деревне Новый год празднуют первого февраля, так что до четырнадцатого украшения еще сохраняются. Затем дети поднимаются на крышу храма и, толкаясь и озорничая, поют песню «Ториой». Потом все идут в храм, зажигают свечи и проводят там всю ночь. А пятнадцатого, ранним утром, еще раз исполняют на крыше храма песню «Ториой».
В это время тут снега особенно много. Симамура обещал Комако приехать на этот праздник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31