Я боюсь за него, и надо будет послать его к вам немного погостить, ибо Turcae Creseviens страшно на него взъелись».
Но фра Марко и слушать не хотел о том, чтоб оставить монастырь в страдную пору и ехать в Фойницу. Целые дни проводил он на полях или в сливовых садах – в монастыре братья не давали ему проходу, упрашивая рассказать, как он хотел образумить потурченку из Сараева. Он сердился и убегал от них, обзывая бездельниками.
Защищал его лишь фра Степан Матиевич, восьмидесятипятилетний старец. Высохший и уже впавший в детство, без единого зуба, что называется, кости да кожа, он жил одним только нюхательным табаком. Сидя на своем огромном стуле в конце коридора, он руками и глазами давал фра Марко понять, что не одобряет всех этих висельников, и пытался что-то сказать, но слова его заглушал громкий смех монахов.
В конце ноября фра Марко установил котел и начал варить ракию. Помогал ему Танасие Хришчанин из Высокого. Всегда неумытый и сонный, Танасие был человек неуклюжий, нерасторопный и к тому же заика, но отличнейший винокур. Всем в округе он гнал ракию, и стоило фра Марко позвать его, он тут же бросал всех своих заказчиков. Монахи вечно потешались над дружбой фра Марко с Танасием. Винокуры почти не разговаривали мирно, с первого до последнего дня они ссорились у котла, в чаду, под дождем искр, оба со слезящимися глазами, все в саже и копоти, мокрые и грязные от глины, которой обмазывали котел. Но друг без друга они не могли обойтись.
Как только начинали гнать ракию, турки чаще наведывались в монастырь. «Аромат нектара» привлекал и янычара Кезмо, того самого, который когда-то сопровождал покойного Осму Мамеледжио. Уже несколько лет Кезмо собирается на войну, а пока что воюет в корчмах и монастырях между Сараевом и Травником. Тучный и обрюзгший от спиртных напитков, он едва передвигался, и уж если где сядет, то так и сидит, пока его не вынесут. В последнее время с ним ходит некий Мехмедбег Белградец, янычар и воин по прозванию. Изысканностью своего костюма и манерами, выдававшими в нем человека образованного и повидавшего людей, он выгодно отличался от грубого и невежественного Кезмо. Связывали их лишь ракия и бродяжничество. Кроме ракии, Мехмедбег отравлял себя гашишем и маковыми зернами в цукатах из фиников или апельсиновой корки. От этого руки у него дрожали, а лицо пожелтело; странное несоответствие между его бледным лицом с опущенными веками и атлетическим телосложением поражало больше всего.
Гости потребовали курицу или индейку, но удовольствовались бараньей ножкой, которую Танасие изжарил на углях под котлом. Наевшись и напившись, Кезмо забился в угол, привалился к столбу, да так и уснул, зажав в зубах потухший чубук, а в руках – кофейную чашку. Мехмедбег – наоборот, все больше и больше оживлялся и совсем не думал о сне. Прислонившись к своему седлу, он пристально смотрел на огонь, потягивая ракию, и после каждого стакана брал из круглой медной коробки, с которой никогда не расставался, мелкие кусочки своих отравленных цукатов. Фра Марко тщетно ждал, что Мехмедбег тоже заснет. Наконец, наполнив новый котел, он отослал Танасие поспать до полуночи, а сам остался смотреть за огнем. Он сидел на корточках против Мехмедбега. Котел еще не закипел, и в сарае было так тихо, что слышалось, как Кезмо попыхивает во сне беззубым ртом. Фра Марко потерял всякую надежду на то, что второй гость тоже заснет. Мехмедбег становился все беспокойнее.
Сначала он долго мурлыкал себе под нос какую-то печальную турецкую мелодию. (С тех пор как фра Марко себя помнит и имеет дело с турками, он особенно ненавидел их унылое пение, с горестными стонами и жалобами, – оно казалось ему свидетельством душевного смятения басурман и проклятия небес.) Потом, размахивая рукой, турок пустился в мудрствования и разглагольствования – люди с нездоровым телом и восторженной душой всегда испытывают потребность говорить или петь.
– Эх, отче, отче, и чего ты хлопочешь и надрываешься у этого котла? Ведь какой толк? Ну, будет ракия, ну, выпьют ее, потом похмелье, и снова пустота. И стоит ли изводить себя! Пей, пока пьется, умри, когда время придет, и делу конец.
Чтоб уклониться от разговора, фра Марко начал месить глину для следующего котла. Он работал, не поднимая головы, но все же не удержался и едва слышно проговорил:
– Да, не стоит! Не надсаживайся я у этого котла, что б ты пил и как бы разум пропил?
Турок не слушает и не слышит его, знай свое гнет.
– Ничего ты, отче, не понимаешь. Не понимаешь, и все тут! Если б ты видел столько красоты, сколько видел я! Да где вам? Вам глаза только на то и даны, чтобы не пронести кусок мимо рта да мимо двери не пройти.
– Хорошо, коли у тебя другие глаза. Нечего сказать, много счастья ты видел.
– Не сердись, приятель, но я правду говорю. Что ты можешь видеть, если у тебя только крест в глазах? Только крест! А ведь есть, на что посмотреть, бедняга, есть!
Фра Марко, покашливая и крепко стиснув зубы, чтоб не выругаться, яростно месил глину. Но турок заговорил вдруг кротко и благоговейно, как бы рассказывая самому себе:
– На спуске от Капии к Дунаю есть сад. Я никогда не видел райских садов, но на всей земле, кажется мне, нигде нет такой прохлады, таких цветов, таких фонтанов и ручейков, как в этом саду. Там, приятель, живет один старик с дочерью, вдовой. Старик тот пять раз, в пяти войнах, за царя сражался. А она? Женихов даже на порог не пускает. Муж ее погиб на войне. Вернее, исчез. Пропал! А когда у старика просят ее руки, он отвечает: «Ее горе, пусть она и скажет свое слово!» А ее слово такое.
И он вытащил из-за пояса завернутый в клеенку платок и полюбовался на вышивку.
– Вот три лимона и желтый лист, а это значит: «Медленно умираю оттого, что не приходишь. Вай! Не приходи!..» Эх, отче, отче!
Закинув голову, он непрестанно повторял эти слова и, как бы защищаясь от них, кусал губы. Обнажилась его шея, набрякшая и желтая, необычно сильная и в обхвате ничуть не меньше головы. Наконец он замолчал, чувствуя, сколь неуместно говорить сейчас о таких вещах, да еще перед неверным. Но потребность говорить превозмогла доводы рассудка, и он снова заговорил, однако уже о другом:
– Мрачная вещь – крест! Мрачно все, что осеняют крестом. Тысячу лет вы копошитесь во тьме и ничего не видите! Головы не поднимете из-под креста. Это вам такое наказание. Вы против божьего дара и творения. Что тут скажешь? Крещеный народ – слепой народ, несчастный народ.
Он говорил медленно, почти сочувственно, обращаясь не к фра Марко, а куда-то вдаль, словно видел там людей, согнувшихся под тяжестью креста, слепых ко всему светлому и прекрасному в мире.
Фра Марко невольно оторвал взгляд от котла и посмотрел на турка. Закинутая голова, бледное лицо, зеленые тени под горящими глазами.
1 2 3 4
Но фра Марко и слушать не хотел о том, чтоб оставить монастырь в страдную пору и ехать в Фойницу. Целые дни проводил он на полях или в сливовых садах – в монастыре братья не давали ему проходу, упрашивая рассказать, как он хотел образумить потурченку из Сараева. Он сердился и убегал от них, обзывая бездельниками.
Защищал его лишь фра Степан Матиевич, восьмидесятипятилетний старец. Высохший и уже впавший в детство, без единого зуба, что называется, кости да кожа, он жил одним только нюхательным табаком. Сидя на своем огромном стуле в конце коридора, он руками и глазами давал фра Марко понять, что не одобряет всех этих висельников, и пытался что-то сказать, но слова его заглушал громкий смех монахов.
В конце ноября фра Марко установил котел и начал варить ракию. Помогал ему Танасие Хришчанин из Высокого. Всегда неумытый и сонный, Танасие был человек неуклюжий, нерасторопный и к тому же заика, но отличнейший винокур. Всем в округе он гнал ракию, и стоило фра Марко позвать его, он тут же бросал всех своих заказчиков. Монахи вечно потешались над дружбой фра Марко с Танасием. Винокуры почти не разговаривали мирно, с первого до последнего дня они ссорились у котла, в чаду, под дождем искр, оба со слезящимися глазами, все в саже и копоти, мокрые и грязные от глины, которой обмазывали котел. Но друг без друга они не могли обойтись.
Как только начинали гнать ракию, турки чаще наведывались в монастырь. «Аромат нектара» привлекал и янычара Кезмо, того самого, который когда-то сопровождал покойного Осму Мамеледжио. Уже несколько лет Кезмо собирается на войну, а пока что воюет в корчмах и монастырях между Сараевом и Травником. Тучный и обрюзгший от спиртных напитков, он едва передвигался, и уж если где сядет, то так и сидит, пока его не вынесут. В последнее время с ним ходит некий Мехмедбег Белградец, янычар и воин по прозванию. Изысканностью своего костюма и манерами, выдававшими в нем человека образованного и повидавшего людей, он выгодно отличался от грубого и невежественного Кезмо. Связывали их лишь ракия и бродяжничество. Кроме ракии, Мехмедбег отравлял себя гашишем и маковыми зернами в цукатах из фиников или апельсиновой корки. От этого руки у него дрожали, а лицо пожелтело; странное несоответствие между его бледным лицом с опущенными веками и атлетическим телосложением поражало больше всего.
Гости потребовали курицу или индейку, но удовольствовались бараньей ножкой, которую Танасие изжарил на углях под котлом. Наевшись и напившись, Кезмо забился в угол, привалился к столбу, да так и уснул, зажав в зубах потухший чубук, а в руках – кофейную чашку. Мехмедбег – наоборот, все больше и больше оживлялся и совсем не думал о сне. Прислонившись к своему седлу, он пристально смотрел на огонь, потягивая ракию, и после каждого стакана брал из круглой медной коробки, с которой никогда не расставался, мелкие кусочки своих отравленных цукатов. Фра Марко тщетно ждал, что Мехмедбег тоже заснет. Наконец, наполнив новый котел, он отослал Танасие поспать до полуночи, а сам остался смотреть за огнем. Он сидел на корточках против Мехмедбега. Котел еще не закипел, и в сарае было так тихо, что слышалось, как Кезмо попыхивает во сне беззубым ртом. Фра Марко потерял всякую надежду на то, что второй гость тоже заснет. Мехмедбег становился все беспокойнее.
Сначала он долго мурлыкал себе под нос какую-то печальную турецкую мелодию. (С тех пор как фра Марко себя помнит и имеет дело с турками, он особенно ненавидел их унылое пение, с горестными стонами и жалобами, – оно казалось ему свидетельством душевного смятения басурман и проклятия небес.) Потом, размахивая рукой, турок пустился в мудрствования и разглагольствования – люди с нездоровым телом и восторженной душой всегда испытывают потребность говорить или петь.
– Эх, отче, отче, и чего ты хлопочешь и надрываешься у этого котла? Ведь какой толк? Ну, будет ракия, ну, выпьют ее, потом похмелье, и снова пустота. И стоит ли изводить себя! Пей, пока пьется, умри, когда время придет, и делу конец.
Чтоб уклониться от разговора, фра Марко начал месить глину для следующего котла. Он работал, не поднимая головы, но все же не удержался и едва слышно проговорил:
– Да, не стоит! Не надсаживайся я у этого котла, что б ты пил и как бы разум пропил?
Турок не слушает и не слышит его, знай свое гнет.
– Ничего ты, отче, не понимаешь. Не понимаешь, и все тут! Если б ты видел столько красоты, сколько видел я! Да где вам? Вам глаза только на то и даны, чтобы не пронести кусок мимо рта да мимо двери не пройти.
– Хорошо, коли у тебя другие глаза. Нечего сказать, много счастья ты видел.
– Не сердись, приятель, но я правду говорю. Что ты можешь видеть, если у тебя только крест в глазах? Только крест! А ведь есть, на что посмотреть, бедняга, есть!
Фра Марко, покашливая и крепко стиснув зубы, чтоб не выругаться, яростно месил глину. Но турок заговорил вдруг кротко и благоговейно, как бы рассказывая самому себе:
– На спуске от Капии к Дунаю есть сад. Я никогда не видел райских садов, но на всей земле, кажется мне, нигде нет такой прохлады, таких цветов, таких фонтанов и ручейков, как в этом саду. Там, приятель, живет один старик с дочерью, вдовой. Старик тот пять раз, в пяти войнах, за царя сражался. А она? Женихов даже на порог не пускает. Муж ее погиб на войне. Вернее, исчез. Пропал! А когда у старика просят ее руки, он отвечает: «Ее горе, пусть она и скажет свое слово!» А ее слово такое.
И он вытащил из-за пояса завернутый в клеенку платок и полюбовался на вышивку.
– Вот три лимона и желтый лист, а это значит: «Медленно умираю оттого, что не приходишь. Вай! Не приходи!..» Эх, отче, отче!
Закинув голову, он непрестанно повторял эти слова и, как бы защищаясь от них, кусал губы. Обнажилась его шея, набрякшая и желтая, необычно сильная и в обхвате ничуть не меньше головы. Наконец он замолчал, чувствуя, сколь неуместно говорить сейчас о таких вещах, да еще перед неверным. Но потребность говорить превозмогла доводы рассудка, и он снова заговорил, однако уже о другом:
– Мрачная вещь – крест! Мрачно все, что осеняют крестом. Тысячу лет вы копошитесь во тьме и ничего не видите! Головы не поднимете из-под креста. Это вам такое наказание. Вы против божьего дара и творения. Что тут скажешь? Крещеный народ – слепой народ, несчастный народ.
Он говорил медленно, почти сочувственно, обращаясь не к фра Марко, а куда-то вдаль, словно видел там людей, согнувшихся под тяжестью креста, слепых ко всему светлому и прекрасному в мире.
Фра Марко невольно оторвал взгляд от котла и посмотрел на турка. Закинутая голова, бледное лицо, зеленые тени под горящими глазами.
1 2 3 4