– Крепись, хлопчик. На Дон идем добывать уголь…
А когда колонна с огненными знаменами и с победным пением завернула за угол, прибежали, запыхавшись, домой отец и Федя, – они замешкались в городе. Наскоро переоделись, попрощались с матерью и с Саней и бегом присоединились к колонне. Они наравне со всеми ушли на Дон отвоевывать уголь, кров, тепло для рабочих.
ІV
Тихо совсем и мертво стало в рабочем квартале. На улицах и переулках собирались одни женщины и дети и гадали, что с их мужьями и отцами. В газетах они плохо разбирались.
Они отощали, изголодались.
Заводы стояли заколоченные, ничего не производя, и хлеб вздорожал потому, что деревня неохотно давала хлеб. Она требовала за свой хлеб не бумажки, а плугов, гвоздей, кожи – всего того, что производит уголь.
Надвигалась осень… Небо с утра влажной черно-грязной тряпкой нависало над рабочим кварталом. В убогих лачугах продувало. Саня зябнул под тощим одеялом, и мать кутала его в свою драную юбку и кофту.
Саня гаснул, и мать в ужасе глядела на его мертвеющее личико, бессильно закрывающиеся усталые глаза.
Раз удалось ей с большими жертвами раздобыть кусок угля, и она развела огонь в очажке. Саня как будто ожил, но недолго длилась его радость.
Быстро сгорел уголь, и очажок опять погас. И опять впал в прежнюю тоску Саня.
А вестей с Дона не было никаких. Не было вестей и от рабочих, ушедших туда, и мрачные ходили по кварталу женщины.
V
Дни тянулись медленно, и каждый день приносил новое разочарование.
Саня по-прежнему гаснул. Мать втайне уже прощалась с ним.
Но вот в одно утро точно радостный, освежающий дождь пронесся по измученному, изголодавшемуся кварталу.
Прискакал из города на тележке с одноглазой лошадью заводской фельдшер-коммунист и, размахивая газетой и перегнувшись с сиденья, крикнул, как в рупор, в ближайшее раскрытое окно:
– Дон взят!..
– Дон взят, Дон взят! – загудел вдруг весь квартал.
Женщины и дети обнимались и целовались, как в Светлое воскресенье, а дети, прыгая на одной ноге и шмыгая носом, тянули:
– Дон, Дон, Дон наш…
– Саня, слышишь… благовестят… злой дух, стороживший уголь, убит… Дон наш… – крикнула на ухо задремавшему Сане мать.
Он медленно открыл глаза и чуть улыбнулся бескровными губами.
VI
А вслед за этой вестью пришел и долгожданный уголь.
Тучей высыпал весь город в порт и затопил всю пристань. Один за другим с веселыми жирными гудками, под красным флагом, пуская в небо черные, сизые и молочно-белые клубы дыма, входили пароходы, нагруженные доверху углем, и на всех палубах, реях, вантах и лесенках стояли и махали шапками и винтовками черные, как угольщики, рабочие, отбившие, как клад, уголь.
Толпа встречала их громовым «ура», а оркестры во всех концах порта и на эстрадах играли «Интернационал».
Вмиг пущены паровые краны и тяжелые полуразвалившиеся от долгого безделия угольные кадки, и пристань выгорбилась от куч угля.
Жадно разбирали по корзинам, мешкам и ведрам уголь женщины и уносили его домой с веселыми праздничными лицами.
Саня сидел на кровати у окна, следил горящими глазами за женщинами, как, перекидываясь веселыми возгласами, они тащат в свои лачуги мешки и корзины с углем и как потянул из одной трубы первый дымок, за ним по соседству другой, третий…
Он ждал матери…
Дверь с треском отворилась, и вошла мать. Левый бок ее оттягивала тяжелая корзина с углем.
Она сильно устала. На лоб ее свисла мокрая от пота пепельная прядь волос. Но она, не передохнув, живо развела огонь в очажке, и очажок запылал, затрещал, как в былое время, и сразу неслышными стопами вошла в комнату знакомая фея и принялась за знакомую ворожбу. Вызолотила пол, стены, потолок.
Саня взбодрился, слез с постели и подсел к очажку.
Он смеялся от радости, глядел на потрескивающий золотой огонь и разглядывал в руке с любопытством давно не виданный уголь.

1 2