Лазарь Кармен
Поздно
Угольщик Нашатырь – горький пьяница.
Он пьет водку не иначе, как разбавленную нашатырным спиртом.
Кем был раньше Нашатырь, знал один товарищ его Швабра.
Швабра был штивальщиком, штивал пшеницу и в пьянстве не уступал товарищу.
Оба, пошабашив, отправлялись постоянно в «Испанию» или к «Соколихе» и пили вместе.
Охмелев, Нашатырь часто, хотя и урывками, посвящал его в свое прошлое.
Как узнал Швабра, Нашатырь был скульптором, женат на дворянке и имел дочь Нюту. На пятом году жена изменила ему, он разошелся с нею и с тех пор запил.
Воспоминания эти вызывали на глазах у Нашатыря слезы, и он рыдал, жадно истребляя при этом ужасную смесь нашатыря и водки.
Швабра в таких случаях не оставлял своего товарища и вместе с ним отправлялся в ночлежку.
– Вам пакет! – раз остановил Нашатыря надзиратель ночлежки.
– Мне?! Вот так штука! – удивился угольщик. – Девять лет не получал ни строчки и вдруг… на! Что скажешь, Швабра?!
Швабра пожал плечами.
Пока приятели недоумевали, надзиратель достал небольшой пакет и прочитал вслух адрес.
– Карантинному рабочему Алексею Степановичу – ову в Приморский приют, по Ланжероновскому спуску. Вам?! Так?!
– Так! – подтвердил Нашатырь и сказал Швабре: – Что ж, идем, вскроем!
Товарищи избрали самый отдаленный угол в палате, и Нашатырь, присев на матрац, стал вскрывать пакет трясущимися руками.
Пакет был вскрыт, и изнутри вылетела вместе с письмецом чья-то фотографическая карточка.
– Нюта, дочь моя, дочечка! – воскликнул Нашатырь и стал осыпать карточку частыми и безумными поцелуями.
Угольщик положительно с ума сходил. Он в одно и то же время плакал, смеялся и радовался.
– Дай, дай и мне посмотреть! – не утерпел Швабра и почти вырвал у него из рук карточку. – У, да какая же она красавица!
Нюта действительно была красавица. Стройная, с круглыми, мечтательными глазами и пышными волосами по пояс.
– Боже, как она выросла! – между тем лепетал Нашатырь. – Стой! А вот и надпись! «На добрую память, – прочитал он с дрожью в голосе, – дорогому и незабвенному моему папе от его маленькой Нюты».
Угольщик вскинул глаза на Швабру.
– Слышишь?! Незабвенному!… Как на памятнике! Точно я покойник какой!
– То-оч-но! – согласился Швабра.
– А ты думал – не покойник? – вдруг набросился на него Нашатырь. – Я что, по-твоему, человек?! Труп, покойник! И ты труп, все мы, дикари, – трупы и живем в порту, как в могиле…
– Ну, поехала!… Стара штука! Зна-а-ем! Ты вот лучше прочитай, что пишут.
Нашатырь только теперь вспомнил о письмеце – вчетверо сложенной розовой и душистой бумажке и стремительно развернул ее.
– «Милый папа! – прочитал он. – Ты, наверно, забыл свою Нюточку. Она теперь большая и шлет тебе свою карточку. Она прилежно учится и играет. Папа! Ты все еще сердишься? Мама три месяца была при смерти. Теперь, слава богу, она здорова, кланяется тебе и просит забыть „все“… Приезжай к нам в Киев на Светлые праздники…»
Дальше несчастный отец прочитал, как много трудов стоило ей и матери узнать о его местонахождении и как они постоянно молят за него бога.
Угольщик дочитал и спрятал свою лохматую голову на груди у товарища.
Он рыдал, вздрагивал всем телом, и, глядя на него, тихо заплакал добрый и честный товарищ.
Нашатырь наконец успокоился.
– Что, поедем? – спросил полушутливо Швабра.
Угольщик отрицательно качнул головой.
– Отчего же?
– Поздно, поздно! – прошептал печально Нашатырь.
Угольщик, однако, раздумал.
– Еду! – решительно заявил он на следующий день Швабре и стал готовиться к отъезду. Он стал торговать у приютского сторожа пиджак и жилетку, а у сносчика одного – шапку.
– Вот, – говорил он Швабре, – поеду! Брошу пить, помирюсь с женой и поцелую Нюточку. А там… Смерть не за горами. Знаю! Жить нам недолго…
Швабра принимал в сборах Нашатыря деятельное участие.
Помогал ему штопать портки, уступил ему свою единственную сорочку, подарил горсть бычков (окурков), перочинный ножик, сам на свой счет купил ему жестяной чайник и осьмушку чаю.
Накануне же отъезда Швабра сходил вместе с Нашатырем на газовую и выпарил там основательно его одежду, сходил потом с ним в цирюльню и в баню.
По окончании сборов, чуть свет, оба приятеля находились уже по другой стороне таможни.
– Будешь идти по шпалам, – поучал товарища Швабра, – от станции до станции. Где можно, прицепись к поезду, к буферам или к площадке. По дороге заверни в деревню и поработай на косовицах. Слышишь?!
– Да-да! – мотал головой Нашатырь, с трудом волоча свои слабые, отекшие ноги.
Яркое весеннее солнце поднялось высоко, когда они очутились у переезда, у рельсов за городом.
Мимо пролетали поезда, отдельно маневрировавшие паровозы и дрезины.
– Стоп!
Швабра сбросил котомку и протянул ее Нашатырю.
– На!… Теперь ступай! Помни же, по шпалам!
Только сторонись поездов, не то раздавят. Не забудь поклониться Нюте. Скажи ей – кланяется тебе Швабра… Что же ты?…
Нашатырь стоял перед ним с виновато опущенной головой, жалкий и бледный.
Ноги и руки у него тряслись и все тело судорожно передергивалось.
Он взглянул тусклыми глазами на Швабру, выронил из рук котомку и грузно опустился на камень.
– Что же ты?! – повторил свой вопрос растерявшийся Швабра.
– Что?! Поздно, брат!
И Нашатырь закрыл свое изможденное лицо руками.
Швабра посмотрел на него и махнул рукой.
– Ворочаться, значит, будем?!
– Да, да, ворочаться, – хрипло взмолился Нашатырь. – Надо было сделать «это» давно, раньше, а теперь… поздно. Не дойду. Совсем слаб. Здесь неладно! – И он ткнул пальцем в грудь и в голову.
– Что ж, идем! – вздохнул Швабра.
И товарищи повернули в порт.
____________________
Медленно шел, прихрамывая, задыхаясь и еле поспевая за своим товарищем, угольщик.
Он шел обратно в свою берлогу, не оглядываясь.
А позади так мило улыбался простор, улыбались поля, нивы, пели, заливались, кружась в чистом и прозрачном воздухе, жаворонки.
Прощай навеки, родной дом, и ты – славная и хорошенькая Нюта!

1