У комлей закипает чайник. Витька лежит на гальке лицом к огню, мгновение – и я слышу легкий храп. Спит Витька. На реке стоит плеск, журчание, шум кустов, какие-то птичьи и звериные крики, возня – идет ночная жизнь. Не прерывая храпа, Витька медленно переворачивается спиной к огню, спит и снова так же медленно переворачивается лицом к костру, точно сидит на невидимом вертеле. Минута – и я вижу его с открытыми глазами, как будто и не было ничего.
– Профессионал ты у нодьи спать, – уважительно говорю я.
– Внизу за перекатом выдра рыбу гоняет, – говорит Витька. – А на том острове росомаха, наверное. Ищет, что плохо лежит. Горностай на нее сердится.
– Может, лось просто. Или медведь?
– Горностай говорит, что росомаха.
– Профессионал!
– А как же! – соглашается Витька. – Если работаешь – дело знай. А не знаешь – учись. Меня отец пять лет натаскивал, прежде чем доверил капканы ставить. На Полярном Урале то было. Что там потому что!
Утром мотор заводится с одного рывка. У избушки мы расстаемся. Витька – «поднять и резко опустить» – коротко машет рукой, садится в лодку и в реве мотора исчезает за скалистой стеной прижима. На отвесной стене воткнута палка, на палке висят штаны – выходка того же Витьки. Мы встретимся через год, когда он прилетит в отпуск в Москву, как договорились. Или я снова прилечу сюда.
В избушке на нарах горько пахнут ивняковые ветки. Поржавевшая за лето железная печь. На столе пачка соли и кружка. В таких избушках не живут, в них только ночуют. И у Витьки такие в двухстах километрах отсюда.
Я раскладываю на столе продукты, собираю спиннинг. Каждый раз насовсем прощаюсь со здешней тайгой и каждый раз возвращаюсь. Но не обо мне речь.
Зимой от Витьки приходят письма. Письма он пишет в редкий свободный день, когда пуржит и нельзя выходитъ на капканы.
«Вчера ночью собаки залаяли. Лают и лают, держат кого-то. Я из мешка выполз, ноги в валенки, иду. Слышу, кусты трещат, значит, лося, держат. Решил: пойду отзову, а то всю ночь будут лаять. Прихожу и вижу (ты там узнай, в чем дело) – кусты все светятся зеленым светом, лось тоже как фосфором вымазан, а собаки нет. Лось прямо горит… Поймал четырех соболей, сорок белок с дерева снял, еще три рыси и волк. Горностаев двадцать. Для начала неплохо…»
Другое письмо:
«У меня тут дятел-тунеядец поселился. На лабазе мясо лежит, так он им и кормится. Обленился совсем. Иногда вспомнит, сядет на чурбак, я на нем дрова расшибаю, долбанет чурбак, потрясет головой, еще долбанет. Я ему говорю: „Ты же, несчастный, совсем работу забудешь. Весной мясо кончится, чем будешь жить?“ Сидит на чурбаке, думает. Синицы обнаглели, жить не дают щенку. Он с ними уже не играет, так тащат за хвост. Давай, дескать, не филонь. Соболей восемь, рысей шесть, добыл матерую волчицу. В конце декабря обещали вертолет за пушниной. Прилетал, кружил, но я в тайге был, не нашли. Надо рацию поставить в средней избушке. Дам председателю совхоза идею. Пишу впрок, может, вертолет еще прилетит…»
«…Привезли на Новый год бутылку шампанского. Пушнину, письма забрали, получишь все кучей. Встретил Новый год в своей компании: синицы, тунеядец-дятел и собаки, конечно. Еще у меня тут лось завелся. Старый самец. С мамонта ростом. Умный. На западе сильно горело, волки к нам на реку перешли. Очень много. А лось выбрал этот распадок. Сверху волкам в него не попасть, в устье избушка моя отпугивает. Живет как за оградой. Обнаглел до того, что дорогу не уступает. Верь не верь, ношу с собой котелок, чтобы отгонять его бряком. А то врежет, как раньше. Тут Вовки Кривого нет, кто меня на горбу потащит? Волков поймал еще четырех. Три выдры. Соболей теперь десять. Ты там узнай, что с телевидением, с прямой передачей? Позвони там кому: сидит-де в тайге Витька-анахорет, желает смотреть „Клуб кинопутешествий“ про Африку. Если уйти на Приток, вот где участок! Там никто никогда не ловил. Вот где базу с зеркальными окнами. Да избушек десяток. Обход нужен большой, чтобы зверье не искоренять, а снимать излишки. Культурное, в общем, хозяйство. Я тут тебе летом городил что-то насчет души. Ты это всерьез не воспринимай. Это я от лежачего положения на пружинной койке. В лесу все нормально, и руки вместе с башкой соображают. Эта работа для меня, брат. Ты жалуешься, что среди бетона и автомашин скоро засохнешь. Разворачивай руль и врубай газ на новые условия жизни. В тайгу. А, толстый?»
Витькины письма я люблю получать. И собираюсь к нему на сезон уже третий год. Но Витька не знает, что иногда боишься того, что у него-то вышло само собой. Всосет тайга и не отпустит обратно.
…Весна на дворе. И совсем далеко отсюда скоро взломает лед на реке, с дальнего участка спустится на моторе Витька-таежник. С шиком врежется в берег, осмотрится и расплывется медным лицом:
– Здорово, толстые!
1 2 3 4
– Профессионал ты у нодьи спать, – уважительно говорю я.
– Внизу за перекатом выдра рыбу гоняет, – говорит Витька. – А на том острове росомаха, наверное. Ищет, что плохо лежит. Горностай на нее сердится.
– Может, лось просто. Или медведь?
– Горностай говорит, что росомаха.
– Профессионал!
– А как же! – соглашается Витька. – Если работаешь – дело знай. А не знаешь – учись. Меня отец пять лет натаскивал, прежде чем доверил капканы ставить. На Полярном Урале то было. Что там потому что!
Утром мотор заводится с одного рывка. У избушки мы расстаемся. Витька – «поднять и резко опустить» – коротко машет рукой, садится в лодку и в реве мотора исчезает за скалистой стеной прижима. На отвесной стене воткнута палка, на палке висят штаны – выходка того же Витьки. Мы встретимся через год, когда он прилетит в отпуск в Москву, как договорились. Или я снова прилечу сюда.
В избушке на нарах горько пахнут ивняковые ветки. Поржавевшая за лето железная печь. На столе пачка соли и кружка. В таких избушках не живут, в них только ночуют. И у Витьки такие в двухстах километрах отсюда.
Я раскладываю на столе продукты, собираю спиннинг. Каждый раз насовсем прощаюсь со здешней тайгой и каждый раз возвращаюсь. Но не обо мне речь.
Зимой от Витьки приходят письма. Письма он пишет в редкий свободный день, когда пуржит и нельзя выходитъ на капканы.
«Вчера ночью собаки залаяли. Лают и лают, держат кого-то. Я из мешка выполз, ноги в валенки, иду. Слышу, кусты трещат, значит, лося, держат. Решил: пойду отзову, а то всю ночь будут лаять. Прихожу и вижу (ты там узнай, в чем дело) – кусты все светятся зеленым светом, лось тоже как фосфором вымазан, а собаки нет. Лось прямо горит… Поймал четырех соболей, сорок белок с дерева снял, еще три рыси и волк. Горностаев двадцать. Для начала неплохо…»
Другое письмо:
«У меня тут дятел-тунеядец поселился. На лабазе мясо лежит, так он им и кормится. Обленился совсем. Иногда вспомнит, сядет на чурбак, я на нем дрова расшибаю, долбанет чурбак, потрясет головой, еще долбанет. Я ему говорю: „Ты же, несчастный, совсем работу забудешь. Весной мясо кончится, чем будешь жить?“ Сидит на чурбаке, думает. Синицы обнаглели, жить не дают щенку. Он с ними уже не играет, так тащат за хвост. Давай, дескать, не филонь. Соболей восемь, рысей шесть, добыл матерую волчицу. В конце декабря обещали вертолет за пушниной. Прилетал, кружил, но я в тайге был, не нашли. Надо рацию поставить в средней избушке. Дам председателю совхоза идею. Пишу впрок, может, вертолет еще прилетит…»
«…Привезли на Новый год бутылку шампанского. Пушнину, письма забрали, получишь все кучей. Встретил Новый год в своей компании: синицы, тунеядец-дятел и собаки, конечно. Еще у меня тут лось завелся. Старый самец. С мамонта ростом. Умный. На западе сильно горело, волки к нам на реку перешли. Очень много. А лось выбрал этот распадок. Сверху волкам в него не попасть, в устье избушка моя отпугивает. Живет как за оградой. Обнаглел до того, что дорогу не уступает. Верь не верь, ношу с собой котелок, чтобы отгонять его бряком. А то врежет, как раньше. Тут Вовки Кривого нет, кто меня на горбу потащит? Волков поймал еще четырех. Три выдры. Соболей теперь десять. Ты там узнай, что с телевидением, с прямой передачей? Позвони там кому: сидит-де в тайге Витька-анахорет, желает смотреть „Клуб кинопутешествий“ про Африку. Если уйти на Приток, вот где участок! Там никто никогда не ловил. Вот где базу с зеркальными окнами. Да избушек десяток. Обход нужен большой, чтобы зверье не искоренять, а снимать излишки. Культурное, в общем, хозяйство. Я тут тебе летом городил что-то насчет души. Ты это всерьез не воспринимай. Это я от лежачего положения на пружинной койке. В лесу все нормально, и руки вместе с башкой соображают. Эта работа для меня, брат. Ты жалуешься, что среди бетона и автомашин скоро засохнешь. Разворачивай руль и врубай газ на новые условия жизни. В тайгу. А, толстый?»
Витькины письма я люблю получать. И собираюсь к нему на сезон уже третий год. Но Витька не знает, что иногда боишься того, что у него-то вышло само собой. Всосет тайга и не отпустит обратно.
…Весна на дворе. И совсем далеко отсюда скоро взломает лед на реке, с дальнего участка спустится на моторе Витька-таежник. С шиком врежется в берег, осмотрится и расплывется медным лицом:
– Здорово, толстые!
1 2 3 4