Он все поучал, поучал, а я виновато, словно обдумывая его слова, смотрел в костер и молчал. А что тут обдумывать, каждый знает, на что идет. Знал и я, что, если побегу, будут по мне стрелять. Уговорами ни одного беглеца не вернешь.
И то, что свобода Джека чье-то несчастье, тоже верно. Но ведь я-то лично не хочу никого убивать, насиловать, я просто не хочу быть здесь. Работать? Джек, конечно, негодяй, но относительно подневольного труда он вообще-то прав: тяжело же в лесу. А в зоне… Да ведь в зоне мне не бывать, раз я не хочу работать - в карцерах мне обитать, и только. А там сволочь разная. Еще недавно сидел 10 суток с одним… даже не знаю, как его называть. Грязный, опустившийся, противный, вонючий, звероподобный. Тебе от него деваться некуда, ты вынужден спать рядом с ним, а он не просто неприятен, он гадок, омерзителен. Но ты не можешь ему это сказать, не можешь избежать его общества, даже спать ты должен рядом с ним, слушать его сонное звериное мычание, смотреть, как изо рта его текут слюни; все должен терпеть, потому лишь, что работать ты не хочешь, так же, как он. И если ты ему что-нибудь скажешь, он ответит: «Чево тебе надо?! Ты такая же сволочь, как и я. Не нравится - отвернись». Конечно, ты можешь набить ему морду - это уж он ложно не истолкует. Но если он сильнее тебя? Значит, будешь ты еще и побит. А человеческое достоинство?
- И куда бежать-то? - говорил веснушчатый. - Дальше Советского Союза не убежишь, а здесь все равно поймают. Лучше бы набраться терпения и силенок да по-честному отработать положенное, а тогда - будь здоров, иди на все четыре стороны, и мне за тобой бежать уже не придется. А так вот… лежишь теперь. Больно? - Я сказал, что больно. Тогда веснушчатый приказал курносому отправиться в деревню.
- Ну, высох малость, иди приведи людей. Надо же его доставить в село. Куда ж он сам… И таскать тебя еще теперь… - последнее он адресовал уже мне. Я промолчал.
- Еще побежишь? - спросил курносый, вставая от костра. Я опять промолчал. А что отвечать? Сказать «да» - еще неизвестно, как они на такой ответ отреагируют. А зачем портить отношения? Сказать «нет» - вряд ли они поверят. Сам я уж, во всяком случае, в это не верю.
- Беги, - разрешил курносый великодушно, - твое дело бежать, наше ловить. Поймаем.
Он ушел в деревню, мы остались с веснушчатым вдвоем.
- Почему бежал? - уже в который раз спрашивал он. - Что тебя заставило?
- Да так, плохо все, - отмахнулся я от ответа.
Да разве объяснишь? И сам не поймешь толком. Что происходит?.. Вспоминается иногда детство, когда в первый класс ходил, когда кличку себе взял - Серый Волк, просто так взял я ее, для игры в индейцев, а теперь всерьез волком становлюсь. Вот меня уже и собаками травят. Странно даже думать, что где-то невообразимо далеко есть свобода и живут там мирные люди, ложатся спать, уверенные в собственной безопасности, ножи применяют лишь для того, чтобы резать ими хлеб.
А здесь недавно проснулся от жуткого крика, соскочил с нар, перепуганный, еще сонный, а кругом смеющиеся над моим страхом рожи. Оказывается, просто боролись двое, дурачились. А я до утра глаз не сомкнул, дрожал противной дрожью. Когда будет этому конец? К дьяволу всю эту жизнь и воров! Но нельзя мне сейчас от них отделаться иначе, как бежать из этого проклятого места!
Последняя прогулка (160 километров) обошлась мне в два года добавочного срока с переводом на тюремный режим да в пятнадцать суток карцера.
Большинство из зеков считают, что на тюремный режим заключенных определяют в общем-то отдыхать и режимная тюрьма вроде «санатория». Заслужить путевку в этот «санаторий», однако, нелегко. Мне, чтобы получить путевку сюда, пришлось, как известно, совершить два побега, а это связано с некоторым риском: можно получить путевку не только в «санаторий», но и на тот свет.
Нас везли в город Кировоград. Погрузили в вагон, снабдили на дорогу мешком хлеба. По мере приближения к Кировограду мешок все пустел и пустел, пока, наконец, ко дню прибытия в нем остались лишь три буханки хлеба. Ехали мы отдельно от прочих заключенных, так что пополнить запасы было невозможно, а на отсутствие аппетита никто из нас никогда не жаловался. По прибытии нас стали выгружать из «Столыпина» и погружать в «черный ворон». Случилось так, что нас разместили в машине, где находилось человек двадцать крестьян с большими мешками. Я влез в машину последним и стоял прижатый к самой двери. В пути от станции до тюрьмы я заметил, что в куче ног и рук, человеческих тел, пыхтевших, кряхтевших, потерявших равновесие, в трясущейся на дорожных ухабах машине что-то происходит, а затем один из нашей пятерки просунул мне какой-то сверток:
- Левка, держи!
Я сначала держал, а потом сунул в мешок. На ощупь определил: масло. Последовали другие свертки: хлопцы оперативно шуровали по мешкам - аж шерсть летела.
Мешок в моих руках с тремя буханками быстро тяжелел, и, когда приехали, я его выволок из машины.
В тюремном дворе нас построили по два и пересчитали. Мы должны были сначала попасть в баню, пройти «шмон» и, наконец, - в камеры. Но откуда-то появился здоровенный детина с погонами старшего лейтенанта и почему-то направился прямо ко мне, не спуская глаз с мешка. Он велел мне выйти из строя, конечно, вместе с злополучным мешком.
- А ну, мужики, посмотрите, что в нем вашего.
Мужики, опасливо поглядывая на меня, подходили к мешку и, покопавшись в нем, молвили: «Це мiй хлiб», «Це мое масло», «А це мое сало»… - и тянули все из мешка. Скоро остались лишь наши три казенные буханки хлеба. Но вот какой-то обормот, ободранный, грязный, подошел, нагло уставился на меня, сказал: «На чужой каравай рот не разевай», - и забрал их.
А меня водворили в карцер.
Тетрадь седьмая
Год 1954
Тарту, «Астория».
Не хочу сказать, что мне сейчас очень хорошо, но и не плохо: имеются деньги, одет прилично, занимаю уютный номер («Астория»- гостиница) и, разумеется, сыт.
Как известно, за предпоследний побег мне прибавили (за последний еще не успели) два года и на такой же срок определили в тюрьму. В то время, когда на воле происходили такие события, как смерть Сталина, арест Берия и амнистия, которая мне, к сожалению, ничего не дала, я с утра до вечера, словно бешеный волк, бегал по своей клетке, радуясь каждому прожитому дню.
После отбытия тюремного срока меня повезли обратно в лагерь. Теперь уже не в воровскую зону, а как ушедшего от воров - к сукам. По дороге в одной пересыльной тюрьме раздобыл из женской камеры кое-какие принадлежности дамского туалета. Эти вещи удалось пронести в зону, и они пригодились.
Работали в карьере на погрузке песка. Я вынес и спрятал там свой реквизит, а однажды, когда за составом подъехал паровоз, погрузил себя в вагон с песком и удачно выехал в Канск. Затем, забравшись в пустой вагон, превратился в крестьянку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
И то, что свобода Джека чье-то несчастье, тоже верно. Но ведь я-то лично не хочу никого убивать, насиловать, я просто не хочу быть здесь. Работать? Джек, конечно, негодяй, но относительно подневольного труда он вообще-то прав: тяжело же в лесу. А в зоне… Да ведь в зоне мне не бывать, раз я не хочу работать - в карцерах мне обитать, и только. А там сволочь разная. Еще недавно сидел 10 суток с одним… даже не знаю, как его называть. Грязный, опустившийся, противный, вонючий, звероподобный. Тебе от него деваться некуда, ты вынужден спать рядом с ним, а он не просто неприятен, он гадок, омерзителен. Но ты не можешь ему это сказать, не можешь избежать его общества, даже спать ты должен рядом с ним, слушать его сонное звериное мычание, смотреть, как изо рта его текут слюни; все должен терпеть, потому лишь, что работать ты не хочешь, так же, как он. И если ты ему что-нибудь скажешь, он ответит: «Чево тебе надо?! Ты такая же сволочь, как и я. Не нравится - отвернись». Конечно, ты можешь набить ему морду - это уж он ложно не истолкует. Но если он сильнее тебя? Значит, будешь ты еще и побит. А человеческое достоинство?
- И куда бежать-то? - говорил веснушчатый. - Дальше Советского Союза не убежишь, а здесь все равно поймают. Лучше бы набраться терпения и силенок да по-честному отработать положенное, а тогда - будь здоров, иди на все четыре стороны, и мне за тобой бежать уже не придется. А так вот… лежишь теперь. Больно? - Я сказал, что больно. Тогда веснушчатый приказал курносому отправиться в деревню.
- Ну, высох малость, иди приведи людей. Надо же его доставить в село. Куда ж он сам… И таскать тебя еще теперь… - последнее он адресовал уже мне. Я промолчал.
- Еще побежишь? - спросил курносый, вставая от костра. Я опять промолчал. А что отвечать? Сказать «да» - еще неизвестно, как они на такой ответ отреагируют. А зачем портить отношения? Сказать «нет» - вряд ли они поверят. Сам я уж, во всяком случае, в это не верю.
- Беги, - разрешил курносый великодушно, - твое дело бежать, наше ловить. Поймаем.
Он ушел в деревню, мы остались с веснушчатым вдвоем.
- Почему бежал? - уже в который раз спрашивал он. - Что тебя заставило?
- Да так, плохо все, - отмахнулся я от ответа.
Да разве объяснишь? И сам не поймешь толком. Что происходит?.. Вспоминается иногда детство, когда в первый класс ходил, когда кличку себе взял - Серый Волк, просто так взял я ее, для игры в индейцев, а теперь всерьез волком становлюсь. Вот меня уже и собаками травят. Странно даже думать, что где-то невообразимо далеко есть свобода и живут там мирные люди, ложатся спать, уверенные в собственной безопасности, ножи применяют лишь для того, чтобы резать ими хлеб.
А здесь недавно проснулся от жуткого крика, соскочил с нар, перепуганный, еще сонный, а кругом смеющиеся над моим страхом рожи. Оказывается, просто боролись двое, дурачились. А я до утра глаз не сомкнул, дрожал противной дрожью. Когда будет этому конец? К дьяволу всю эту жизнь и воров! Но нельзя мне сейчас от них отделаться иначе, как бежать из этого проклятого места!
Последняя прогулка (160 километров) обошлась мне в два года добавочного срока с переводом на тюремный режим да в пятнадцать суток карцера.
Большинство из зеков считают, что на тюремный режим заключенных определяют в общем-то отдыхать и режимная тюрьма вроде «санатория». Заслужить путевку в этот «санаторий», однако, нелегко. Мне, чтобы получить путевку сюда, пришлось, как известно, совершить два побега, а это связано с некоторым риском: можно получить путевку не только в «санаторий», но и на тот свет.
Нас везли в город Кировоград. Погрузили в вагон, снабдили на дорогу мешком хлеба. По мере приближения к Кировограду мешок все пустел и пустел, пока, наконец, ко дню прибытия в нем остались лишь три буханки хлеба. Ехали мы отдельно от прочих заключенных, так что пополнить запасы было невозможно, а на отсутствие аппетита никто из нас никогда не жаловался. По прибытии нас стали выгружать из «Столыпина» и погружать в «черный ворон». Случилось так, что нас разместили в машине, где находилось человек двадцать крестьян с большими мешками. Я влез в машину последним и стоял прижатый к самой двери. В пути от станции до тюрьмы я заметил, что в куче ног и рук, человеческих тел, пыхтевших, кряхтевших, потерявших равновесие, в трясущейся на дорожных ухабах машине что-то происходит, а затем один из нашей пятерки просунул мне какой-то сверток:
- Левка, держи!
Я сначала держал, а потом сунул в мешок. На ощупь определил: масло. Последовали другие свертки: хлопцы оперативно шуровали по мешкам - аж шерсть летела.
Мешок в моих руках с тремя буханками быстро тяжелел, и, когда приехали, я его выволок из машины.
В тюремном дворе нас построили по два и пересчитали. Мы должны были сначала попасть в баню, пройти «шмон» и, наконец, - в камеры. Но откуда-то появился здоровенный детина с погонами старшего лейтенанта и почему-то направился прямо ко мне, не спуская глаз с мешка. Он велел мне выйти из строя, конечно, вместе с злополучным мешком.
- А ну, мужики, посмотрите, что в нем вашего.
Мужики, опасливо поглядывая на меня, подходили к мешку и, покопавшись в нем, молвили: «Це мiй хлiб», «Це мое масло», «А це мое сало»… - и тянули все из мешка. Скоро остались лишь наши три казенные буханки хлеба. Но вот какой-то обормот, ободранный, грязный, подошел, нагло уставился на меня, сказал: «На чужой каравай рот не разевай», - и забрал их.
А меня водворили в карцер.
Тетрадь седьмая
Год 1954
Тарту, «Астория».
Не хочу сказать, что мне сейчас очень хорошо, но и не плохо: имеются деньги, одет прилично, занимаю уютный номер («Астория»- гостиница) и, разумеется, сыт.
Как известно, за предпоследний побег мне прибавили (за последний еще не успели) два года и на такой же срок определили в тюрьму. В то время, когда на воле происходили такие события, как смерть Сталина, арест Берия и амнистия, которая мне, к сожалению, ничего не дала, я с утра до вечера, словно бешеный волк, бегал по своей клетке, радуясь каждому прожитому дню.
После отбытия тюремного срока меня повезли обратно в лагерь. Теперь уже не в воровскую зону, а как ушедшего от воров - к сукам. По дороге в одной пересыльной тюрьме раздобыл из женской камеры кое-какие принадлежности дамского туалета. Эти вещи удалось пронести в зону, и они пригодились.
Работали в карьере на погрузке песка. Я вынес и спрятал там свой реквизит, а однажды, когда за составом подъехал паровоз, погрузил себя в вагон с песком и удачно выехал в Канск. Затем, забравшись в пустой вагон, превратился в крестьянку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61