– Пусть себе целует-милует… Ведь Вилимас мне дороже брата родного, захоти ты – все равно серчать на него не буду. Лучше скажи: почему он носа не кажет, хоть и бывает в этих местах? Почему с тобой не приехал?
– Я не разрешила. Не хотела, чтобы он видел все это…
– Да что худого он у нас углядит?
– Не такой мне наша жизнь рисовалась, когда я тебя выбрала.
– А какой же?! Ведь сама видела, что нет у меня ни шубы, ни тросточки, лопатой себе на хлеб зарабатываю. Так что теперь в глаза тычешь?
Каролина помолчала, а затем, потупившись, призналась:
– Как высыпал ты на стол кучу денег, думали, дворец построим, а сосчитали…
– Ну, не скажи… Ведь и братья на них с долгами рассчитались, и свадьбу по-людски сыграли, и животинки кое-какой прикупили…
– Животинки… Поросят пару да барана…
– Ты бы лучше спросила, как мне эти денежки достались! – разозлившись, повысил голос Улис. – Может, я из-за них грех на душу взял! Да и не мне – тебе они нужны были! Из-за тебя все… – замолчал, подыскивая подходящие слова, Улис, – из-за тебя душу свою загубил! Вилимас, Вилимас!.. И не в том его счастье, что в шубе и при тросточке, а в том, что не он, а я здесь остался! Попреки твои выслушивать – за то, что Кастуте при всех в щеку чмокнула, что конь до смерти не зашиб, что вас с матерью барынями не сделал!
– И чего мелешь, чего мелешь-то? – расстроилась Каролина. – Душу, говоришь, какую-то, из-за денег… Да откуда ты их взял, милый? Ну, скажи… Ведь я теперь ночью глаз не сомкну. Скажи…
– Когда-нибудь потом, – сурово посулил Улис и вышел во двор поостыть немного от тяжелого разговора.
Пообещал на свою голову! Жена что ни вечер с расспросами пристает:
– Да не молчи ты, расскажи правду… Что худого ты из-за меня сделал? Пойми, ведь я должна знать. Как-никак не чужая… И не глухая, слышу, как ты по ночам вздыхаешь. Да и не слепая, вижу – совсем осунулся, вон и волос седых поприбавилось. Ты одно пойми – хуже, ей-богу, не будет, если мне откроешься. Улис, родной, ты меня слушаешь? Никак уснул?
А Улис вздыхал не только по ночам, но и когда дрова из лесу возил, по хозяйству хлопотал. Вздыхал, а сам все думал, что бы такое ей ответить. Все тянул – авось позабудет, отвяжется или поймет наконец, что он тогда сгоряча сболтнул лишнее. Попытался было так и объяснить – не поверила, разозлилась! Легко, мол, сказать – сболтнул!.. «Меня аж в дрожь бросило, говорит, а сам-то побелел, как полотно. Признавайся теперь, порешил или обобрал кого, – ведь иначе душу не загубишь».
До свадьбы она поверила, что денежки Улис зашил на дне котомки или в сермяге. Да только тогда совсем другие были денечки, совсем не те цветики-цветочки.
Прикинув это дело и так и этак, Улис задумал вот что. По весне, когда еще не сошел лед, он срезал бубенец со свадебной упряжки и отправился на болото. Там он пригнул к земле березку потоньше и привязал на самой ее вершине свой колокольчик, чтобы позвякивал потихоньку на ветру. А как-то вечером Улис, будто бы вняв уговорам жены, взял и выложил все «как на духу». Правда, сперва велел побожиться, что никому на свете об этом не проболтается и ни единым словом не попрекнет мужа. «Что сделано, того не переделаешь…»
– Как увидел я тогда тебя, ну, помнишь, с коромыслом на косогоре, так и онемел, – начал Улис, устроившись поудобнее в постели. – Пол-Литвы исходил, а такой красавицы нигде не встретил, да и не чаял, что такие вообще на свете есть.
– Как бы не так… – проворчала жена. – А в кого превратилась?
– Об этом потом. А вот тогда… Тоже мне, сравнил – «веточка ракитовая»… Да у меня от одного твоего голоса сердце обмерло, во рту пересохло, стою и слова вымолвить не могу. Сама как шпулька, а глаза – луга просторные. Глянул я на ручки твои и подумал: ты только прикоснись, и я от счастья птицей в небо взлечу… Да что с тобой, Лина? Ты никак плачешь?
– В свое-то время так не говорил, что уж теперь…
– Да вроде раньше и слова не нужны были. Сама видела… Любовь и кашель, говорят, не утаишь, – вздохнул Улис. – Словом, найти-то я тебя нашел, а только было еще две закавыки. Знал я, что Вилимас и речист, и нраву веселого, многим нравится и до смерти того же хочет… Зато вторая загвоздка, потрудней, у нас с ним общая была: где эти несколько сот жениховских раздобыть? Родительские гнезда восстанием разметаны, а сами мы словно зайцы на гону… Вот я и решил: коли бог не поможет, к самому нечистому на службу наймусь, а только девушка эта будет моей. И, видать, дьявол неподалеку был: куда бы ни шел я, что бы ни делал, все тень какая-то в голове маячила. Чудилось, что нашептывает кто-то: «Ступай в полночь на болото и сделай так, как одна баба из наших мест делала…»
Вся дрожа, Лина перекрестилась, прильнула к Улису и спросила:
– А что она делала? Чего молчишь? Ну, говори же скорей!
– Не могу – он не велит.
– Как это не велит? Разве ты его видишь?
– Не то чтобы вижу, я его нутром чую…
– Может, ты не помолился на ночь? Перекрестись, милый, и ничего не бойся. Да и крестик у тебя на шее… Ну, и что же ты делал на том болоте?
– Что делал?.. Перво-наперво, портки закатал повыше. Трясина под ногами ходуном ходит, урчит… К тому же ночка – не приведи господь! Луна из-за туч то проглянет, то скроется, выглянет – и снова темень. Вокруг гикает, шебаршится кто-то. То ли стонет, то ли хохочет кто, не разобрать. И прямо из-под носа у меня образина крылатая – ух-ух-ух!.. С индюка, пожалуй, будет, только вместо перьев у него волосья какие-то торчат. Головка с кулак, уши огромные… Оскалился, как пес, – и нет его. Стою я, значит, ни жив ни мертв. А ты-то жива ли? – тронул он за плечо жену. – Слушаешь меня?
– Слушаю… – прошептала та, вся дрожа. – Кто это там у нас в ногах шевелится?
– Да это я, пальцем пошевелил. Бревно в лесу прямо на лапоть упало… Ноет, зараза.
– Не шевели, мне страшно.
– В другой раз меня на то болото и ружьем не загонишь. А тогда, если б ты только видела, так и потянуло в эту трясину непролазную, что хуже смолы в преисподней. Уцепился я за какую-то ветку колючую и давай кричать: «Эй, сатана! Коли ты мне поможешь, покажись или знак подай!» А как в третий раз крикнул, гляжу – два огонька блуждающие передо мной появились! Совсем близко, на ладонь друг от друга, светятся. Мерцают в темноте, ровно две дырки в мешке, а я уж соображаю, кто это… «За чем пожаловал?» – вроде спрашивает тот, хотя я голоса и не услышал. «Сам, поди, знаешь, – отвечаю, – что меня привело. Вешаться из-за Каролины не собираюсь, не надейся, даром душу тебе не отдам. А если поможешь мне с этой девушкой век свой рядом прожить, наполнишь вот этот картуз доверху деньжатами, тогда можешь брать меня на старости лет со всеми потрохами». Гляжу, огоньки эти злобно так – зырк-зырк – сверкнули… Головой затряс леший. До старости далеко, слишком долго ему ждать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
– Я не разрешила. Не хотела, чтобы он видел все это…
– Да что худого он у нас углядит?
– Не такой мне наша жизнь рисовалась, когда я тебя выбрала.
– А какой же?! Ведь сама видела, что нет у меня ни шубы, ни тросточки, лопатой себе на хлеб зарабатываю. Так что теперь в глаза тычешь?
Каролина помолчала, а затем, потупившись, призналась:
– Как высыпал ты на стол кучу денег, думали, дворец построим, а сосчитали…
– Ну, не скажи… Ведь и братья на них с долгами рассчитались, и свадьбу по-людски сыграли, и животинки кое-какой прикупили…
– Животинки… Поросят пару да барана…
– Ты бы лучше спросила, как мне эти денежки достались! – разозлившись, повысил голос Улис. – Может, я из-за них грех на душу взял! Да и не мне – тебе они нужны были! Из-за тебя все… – замолчал, подыскивая подходящие слова, Улис, – из-за тебя душу свою загубил! Вилимас, Вилимас!.. И не в том его счастье, что в шубе и при тросточке, а в том, что не он, а я здесь остался! Попреки твои выслушивать – за то, что Кастуте при всех в щеку чмокнула, что конь до смерти не зашиб, что вас с матерью барынями не сделал!
– И чего мелешь, чего мелешь-то? – расстроилась Каролина. – Душу, говоришь, какую-то, из-за денег… Да откуда ты их взял, милый? Ну, скажи… Ведь я теперь ночью глаз не сомкну. Скажи…
– Когда-нибудь потом, – сурово посулил Улис и вышел во двор поостыть немного от тяжелого разговора.
Пообещал на свою голову! Жена что ни вечер с расспросами пристает:
– Да не молчи ты, расскажи правду… Что худого ты из-за меня сделал? Пойми, ведь я должна знать. Как-никак не чужая… И не глухая, слышу, как ты по ночам вздыхаешь. Да и не слепая, вижу – совсем осунулся, вон и волос седых поприбавилось. Ты одно пойми – хуже, ей-богу, не будет, если мне откроешься. Улис, родной, ты меня слушаешь? Никак уснул?
А Улис вздыхал не только по ночам, но и когда дрова из лесу возил, по хозяйству хлопотал. Вздыхал, а сам все думал, что бы такое ей ответить. Все тянул – авось позабудет, отвяжется или поймет наконец, что он тогда сгоряча сболтнул лишнее. Попытался было так и объяснить – не поверила, разозлилась! Легко, мол, сказать – сболтнул!.. «Меня аж в дрожь бросило, говорит, а сам-то побелел, как полотно. Признавайся теперь, порешил или обобрал кого, – ведь иначе душу не загубишь».
До свадьбы она поверила, что денежки Улис зашил на дне котомки или в сермяге. Да только тогда совсем другие были денечки, совсем не те цветики-цветочки.
Прикинув это дело и так и этак, Улис задумал вот что. По весне, когда еще не сошел лед, он срезал бубенец со свадебной упряжки и отправился на болото. Там он пригнул к земле березку потоньше и привязал на самой ее вершине свой колокольчик, чтобы позвякивал потихоньку на ветру. А как-то вечером Улис, будто бы вняв уговорам жены, взял и выложил все «как на духу». Правда, сперва велел побожиться, что никому на свете об этом не проболтается и ни единым словом не попрекнет мужа. «Что сделано, того не переделаешь…»
– Как увидел я тогда тебя, ну, помнишь, с коромыслом на косогоре, так и онемел, – начал Улис, устроившись поудобнее в постели. – Пол-Литвы исходил, а такой красавицы нигде не встретил, да и не чаял, что такие вообще на свете есть.
– Как бы не так… – проворчала жена. – А в кого превратилась?
– Об этом потом. А вот тогда… Тоже мне, сравнил – «веточка ракитовая»… Да у меня от одного твоего голоса сердце обмерло, во рту пересохло, стою и слова вымолвить не могу. Сама как шпулька, а глаза – луга просторные. Глянул я на ручки твои и подумал: ты только прикоснись, и я от счастья птицей в небо взлечу… Да что с тобой, Лина? Ты никак плачешь?
– В свое-то время так не говорил, что уж теперь…
– Да вроде раньше и слова не нужны были. Сама видела… Любовь и кашель, говорят, не утаишь, – вздохнул Улис. – Словом, найти-то я тебя нашел, а только было еще две закавыки. Знал я, что Вилимас и речист, и нраву веселого, многим нравится и до смерти того же хочет… Зато вторая загвоздка, потрудней, у нас с ним общая была: где эти несколько сот жениховских раздобыть? Родительские гнезда восстанием разметаны, а сами мы словно зайцы на гону… Вот я и решил: коли бог не поможет, к самому нечистому на службу наймусь, а только девушка эта будет моей. И, видать, дьявол неподалеку был: куда бы ни шел я, что бы ни делал, все тень какая-то в голове маячила. Чудилось, что нашептывает кто-то: «Ступай в полночь на болото и сделай так, как одна баба из наших мест делала…»
Вся дрожа, Лина перекрестилась, прильнула к Улису и спросила:
– А что она делала? Чего молчишь? Ну, говори же скорей!
– Не могу – он не велит.
– Как это не велит? Разве ты его видишь?
– Не то чтобы вижу, я его нутром чую…
– Может, ты не помолился на ночь? Перекрестись, милый, и ничего не бойся. Да и крестик у тебя на шее… Ну, и что же ты делал на том болоте?
– Что делал?.. Перво-наперво, портки закатал повыше. Трясина под ногами ходуном ходит, урчит… К тому же ночка – не приведи господь! Луна из-за туч то проглянет, то скроется, выглянет – и снова темень. Вокруг гикает, шебаршится кто-то. То ли стонет, то ли хохочет кто, не разобрать. И прямо из-под носа у меня образина крылатая – ух-ух-ух!.. С индюка, пожалуй, будет, только вместо перьев у него волосья какие-то торчат. Головка с кулак, уши огромные… Оскалился, как пес, – и нет его. Стою я, значит, ни жив ни мертв. А ты-то жива ли? – тронул он за плечо жену. – Слушаешь меня?
– Слушаю… – прошептала та, вся дрожа. – Кто это там у нас в ногах шевелится?
– Да это я, пальцем пошевелил. Бревно в лесу прямо на лапоть упало… Ноет, зараза.
– Не шевели, мне страшно.
– В другой раз меня на то болото и ружьем не загонишь. А тогда, если б ты только видела, так и потянуло в эту трясину непролазную, что хуже смолы в преисподней. Уцепился я за какую-то ветку колючую и давай кричать: «Эй, сатана! Коли ты мне поможешь, покажись или знак подай!» А как в третий раз крикнул, гляжу – два огонька блуждающие передо мной появились! Совсем близко, на ладонь друг от друга, светятся. Мерцают в темноте, ровно две дырки в мешке, а я уж соображаю, кто это… «За чем пожаловал?» – вроде спрашивает тот, хотя я голоса и не услышал. «Сам, поди, знаешь, – отвечаю, – что меня привело. Вешаться из-за Каролины не собираюсь, не надейся, даром душу тебе не отдам. А если поможешь мне с этой девушкой век свой рядом прожить, наполнишь вот этот картуз доверху деньжатами, тогда можешь брать меня на старости лет со всеми потрохами». Гляжу, огоньки эти злобно так – зырк-зырк – сверкнули… Головой затряс леший. До старости далеко, слишком долго ему ждать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14