Без тайги Василий жить не может. Он знает и любит ее так, будто сам ее сотворил, сам разместил и наполнил всеми богатствами, какие в ней есть. В сентябре он уходит за орехами и бьет шишку до самого снега, затем сразу наступает пора промысла - Василий промышляет белку и соболя дважды, до Нового года и после Нового; весной опять орехи: после снега шишка-паданка валяется под ногами, в мае можно брать черемшу, в июне грех не половить таежных красно-черных хариусов, в июле поспевает ягода - и так каждый год.
К нему приходят мужики, допытываются:
- Как считаешь, Василий, будет нонче орех или нет?
- Если кедровка не съест, то будет,- хитро отвечает он.
- Оно понятно,- мнется мужик.
- Через неделю пойду на разведку, погляжу,- не вытерпев, говорит Василий.- Вот тогда можно сказать. А сейчас, сам видишь, в амбаре сижу, отсюда не видать.
Он нигде не работает, тайга его кормит и одевает. Пушнины он сдает больше всех, ореха в урожайные годы набивает по пять, по восемь кулей. Еще с зимы ему идут письма от лесоустро-ителей из Литвы и от геологов из Москвы и из области, чтобы он согласился на лето пойти к ним проводником в экспедицию. Как правило, предпочтение он отдает литовским лесоустроителям: ему интересно наблюдать за людьми из другого народа и запоминать их мудреные слова. Поднимаясь после привала, он, не сдерживая довольной и хитрой улыбки, говорит "айнам", и литовцы смеются и идут вслед за ним. Лесоустроители нравятся Василию еще и тем, что они специально учились, чтобы привести тайгу в порядок, и никогда не пустят в леса пала, а геологи чувствуют себя в ней постояльцами и могут напакостить, повалить из-за десятка шишек богатющий кедр или не притоптать костер.
Уходя в тайгу, Василий запирает амбар на замок, и Василиса, наблюдая за ним из окна, ворчит:
- Как же, обворуют, сундуки там у него добром набиты. Хошь бы штаны с больших денег купил. Ходит с голой задницей, людей смешит. Ни стыда, ни совести.
...Они сидят друг против друга - Василий на кровати, Петр на низкой детской табуретке, сколоченной для него же лет двадцать пять назад, и Василий, еще не захмелев, жалуется на поясницу:
- Болеть, холера, стала. Согнешься, а разгибаться нету ее.
- Пора бы ей болеть,- хмыкает Петр.- Ты бы еще хотел, чтобы в шестьдесят пять лет молодым бегать. И так здоровье - дай бог каждому.
- Один нонче побаиваюсь бельчить, надо товарища искать.- Василий говорит это почти с гордостью: вот, мол, только когда понадобился товарищ.
Петр сосредоточенно тычет вилкой в сковороду.
- Может, ты со мной пойдешь? - спрашивает Василий, зная, что никуда тот не пойдет.
Петр вскидывает вверх свое курносое побритое лицо:
- Так я бы пошел - да кто отпустит? Колхоз не отпустит.
- Колхоз не отпустит,- соглашается Василий.
- Но.
Вопрос решен, и Василий снова наливает в стаканы.
...К Василисе пришла подружка, семидесятилетняя бабка Авдотья.
- Иду, дай, думаю, зайду, на Василису погляжу! - кричит она на всю избу.
Василиса снимает фартук - она что-то стирала и не достирала - подходит к Авдотье и протягивает ей руку.
- Давай поручкуемся, старуха Авдотья.
У бабки Авдотьи рука слабая, как тряпка.
- Иду, дай, думаю, зайду на Василису погляжу! - снова кричит она.- А тебе и присясть некогды.
- А как присядешь? - с готовностью откликается Василиса.- Весь день на ногах, то одно, то другое...
- Ее и за тыщу лет не переработать! - кричит бабка Авдотья.- Попомни, Василиса, она все равно после нас останется. Хошь конем вози, а останется.
- Останется, останется,- кивает Василиса.- Ее из одного дня в другой перетащишь, а уж надо дальше тащить. Так и кочуешь, как цыган с торбой.
- И никуда не денешься!
- А куда денешься?
- Нет, нет.
Они долго и согласно кивают друг другу головами. Потом бабка Авдотья спрашивает:
- У тебя Петра-то где - на работе?
- Как же, жди - на работе! - хмыкает Василиса.- Евон, в амбаре заперлись, поливают, поди, на чем свет стоит.
- Во-во-во! - обрадованно кричит Авдотья.- У меня с зятем такая же история. Один зять трезвенный, а другой просыхать не хочет.
Василиса понимающе кивает.
- Ты-то туда не заходишь? - Бабка Авдотья головой показывает в сторону амбара.
- Ты, старуха, ума, ли чо ли, решилась,- обижается Василиса.- Да я с ним в уборной рядом не сяду. Ты сморозишь - хоть стой, хоть падай.
- Хех-хе-хе,- смеется бабка Авдотья.- Интерес меня взял, я и спросила. Думаю, может, на старости лет сошлися, а я знать не знаю.
- Не болтай, старуха Авдотья.
...Василий взбалтывает остатки водки и разливает, Петру неудобно сидеть на детской табуретке, и он пересаживается на кровать.
- Обидно мне, Петька, что ты тайгу не уважаешь,- говорит Василий.- У нас вся родова была таежники, а я умру, и ружье продавать надо.
- Я ее уважаю,- слабо возражает Петр,- да кто из колхоза отпустит?
- Оно конечно.
- Никто не отпустит. Если бы я был не тракторист, тогда другой разговор. А так - это головой о стенку биться.
- Ружье не продавай,- вдруг строго говорит Василий.
- Вот еще - зачем мне его продавать?
- Не продавай. Мне жить немного осталось, пускай память обо мне будет. Глядишь, и зверя где встретишь. Ружье доброе.
- Хватит тебе. Сказал, не продам - значит, не продам.
Они умолкают. Последняя водка в стаканах еще не выпита, она мелко дрожит, и сверху при электрическом свете кажется, что она подернулась тонкой пленкой.
- Петька,- говорит Василий,- давай споем.
- Давай.
- Какую петь будем?
- Мне все равно, начинай.
Василий долго не начинает. Он берет стакан и держит его в руках. Потом, склонившись над самым столом, решается.
Расцветали яблони и груши...
Он поворачивается к Петру, и тот подхватывает. Больше они не смотрят друг на друга.
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой.
Василиса поднимает голову и прислушивается. Бабка Авдотья ушла. Василиса вздыхает, но и самой ей непонятно, что было в этом вздохе.
* * *
Случилось это года за два до войны. Тогда Василий вдруг задурил: через день да каждый день приходил домой пьяный, а как-то раз попытался избить Василису. Он загнал ее на русскую печку, где деваться ей было уж некуда, и полез вслед за ней. В последнюю секунду под руку Василисе попался ухват, она схватила его, наставила рогами в приподнявшуюся шею Василия и изо всех сил саданула вперед. Василий упал, а она, не выпуская ухвата, спрыгнула и успела прижать его шею к полу. Он извивался, вытянув шею, как петух на чурке перед тем, как ему отрубят голову, хрипел, матерясь, но вырваться из-под ухвата не смог. Василиса выпустила его только тогда, когда он пообещал не трогать ее.
Напившись, Василий, вспоминая этот случай, свирепел от сознания своего позора и набрасывался на Василису с кулаками. Она усмиряла его: с пьяным, с ним справиться было нетрудно. Но как-то раз - Василиса в то время опять была беременной - он схватил топор, лежавший под лавкой, и замахнулся.
1 2 3 4 5 6 7