Вместо яств, кормящих и ублажающих плоть, мне предлагались советы укрощать и умерщвлять ее. Неукоснительно им следуя, я в несколько месяцев превратился в живые мощи. Однако он успел склонить меня в свою веру, и новым образом жизни я был скорее доволен, поскольку, наставлял он, в будущей жизни мне воздастся вечным блаженством. Сей святой был добрейший человек, и лишь однажды услышал я от него худое слово - когда забыл положить на подушку Аристофана, без которого он не засыпал. Он без памяти любил этого греческого поэта и часто заставлял меня читать вслух его комедии; когда попадалось непристойное место, он, улыбнувшись, говорил: - Жаль, что предмет не вяжется с чистотой стиля, - а стиль Аристофана он любил до беспамятства, и, хотя не переносил скабрезностей, заставлял перечитывать эти места по нескольку раз. Язычники недостойно трепали имя этого славного человека, приплетая даже женщин, однако его суровые речи против них, кажется, достаточно его оправдывают.
Из услужения этому святому, давшему мне вольную, я попал в дом Тимасия, знатнейшего имперского военачальника, и настолько завоевал его расположение, что он предоставил мне хорошую должность, приблизил к себе и сделал доверенным лицом. Назначение вскружило мне голову, и чем больше он осыпал меня милостями, тем выше вырастал я в собственных глазах, и награды уже не поспевали за мной, они скорее разочаровывали, нежели вызывали чувство признательности. Вот каким образом, выдвинув меня не по заслугам и сверх ожидания, он обрел во мне недруга-честолюбца, когда, поощри он меня скромнее, он, может статься, имел бы исполнительного слугу.
Тут я познакомился с неким Луцилием, выкормышем премьер-министра Евтропия, чье благоволение сделало его трибуном, - человеком низким, выделяющимся лишь одним подлым качеством - коварством. Составив представление о моем благородстве и чести, каковые принципы он почитал пустым звуком, этот господин приметил меня в пособники своему министру и, поскольку я легко подтверждал его мнение обо мне, отрекомендовал меня Евтропию как самого подходящего исполнителя подлых замыслов, которые тот вынашивал против моего друга Тимасия. Министр одобрил мою кандидатуру, и Луцилий объявил, что представит меня ему, предварив эту новость лестным отзывом Евтропия о моих способностях, расписанных ему Луцилием, и присовокупив, что министр щедро воздаст по заслугам и я могу рассчитывать на его благосклонность.
Я без особого труда согласился принять приглашение и на следующий день, как было условлено, поздно вечером отправился с другом Луцилием в гости к министру. Тот принял меня с отменной любезностью и теплотой и выказал столько расположения, что мне, не знавшему светского обхождения, он положительно явил себя бескорыстнейшим другом, за что спасибо благоприятному докладу Луцилия. Однако мне пришлось переменить свое мнение, когда сразу после ужина завязался разговор о том, сколь-де неосновательны люди, требуя от сильных мира сего воздаяния за частные заслуги, от коих последние не имеют проку. - Какая мне польза от человека, - говорил Евтропий, - если он не делится со мной ученостью, плодами ума, добродетелью? По мне, у того больше заслуг, кто, хоть и без этих отличий, предан моему делу и повинуется мне. - Я столь горячо поддержал такое вступление, что министр и его клеврет осмелели и после некоторых околичностей принялись оговаривать Тимасия. Убедившись, что я не собираюсь его защищать, Луцилий поклялся, что Тимасий не заслуживает жизни и что он убьет его. Евтропий заметил, что это чрезвычайно рискованное дело. - Спору нет, - сказал он, - он покрыл себя несмываемым бесчестьем, о чем ведает и император, и потому его смерть всех весьма обяжет и будет самым достойным образом вознаграждена, однако я сомневаюсь, чтобы эта задача была тебе по плечу. - Тогда она мне по плечу, - вскричал я, - ни у кого еще нет более основательных причин желать его погибели: первое дело, он изменил государю, за которого я готов в огонь и в воду, а потом, у нас свои счеты. Назначая своих людей через мою голову, он возмутительно пренебрегал интересами службы и вредил моей репутации. - Не стану повторять всего, что я тогда говорил, скажу коротко: прощаясь с нами в тот вечер, министр сердечно пожал мне руку и, до небес превознося мою порядочность и совершенно ко мне расположившись, велел вечером следующего дня прийти к нему без провожатых; и вот тогда, еще испытав меня, он увидел, что я созрел для его плана, и предложил мне обвинить Тимасия в государственной измене, обещая по-царски вознаградить за услугу. И Тимасий, как вы, вероятно, знаете, был сокрушен. А что получил я? Когда я явился к Евтропию за обещанным, он принял меня отчужденно и холодно; сделал непонимающий вид, когда я раз-другой обмолвился, что рассчитываю на него; после того как разоблачили моего сообщника, сказал он, я мог рассчитывать только на снисхождение, ибо сообщник виновен больше моего лишь потому, что выше стоял; и будто бы добиться для меня помилования от императора стоило ему большого труда, но он не пожалел усилий, поскольку я навел его на след. Засим он повернулся ко мне спиной и заговорил с кем-то еще.
Такой поворот дела взбесил меня, я решил мстить - и, конечно, отомстил бы, не прими он своевременно действенных мер, разлучивших меня с жизнью.
Вы, конечно, заключите, что я вторично заслужил преисподнюю, и действительно, Минос склонялся к тому, чтобы ввергнуть меня в геенну, но узнав, какую казнь учинил мне Родорик и как еще семь лет я был в рабстве у вдовы, он счел это достаточным искуплением всех грехов, какие может вместить одна человеческая жизнь, и отослал меня обратно - в третий раз попытать счастья.
Глава XI,
в которой Юлиан рассказывает о своих приключениях в бытность скупым жидом
Очередной срок мне выпало жить воплощенным в скупого жида. Я родился в Александрии, в Египте, звали меня Валтасаром. Ничего примечательного в моей жизни не было по тот самый год, когда разразилось достопамятное восстание и тамошние евреи, как свидетельствует история, истребили больше христиан, чем их числилось в ту пору в городе. По правде говоря, евреи славно поколотили собак, но сам я при этом не был, поскольку всем нашим велели вооружиться и я воспользовался случаем продать два меча, от которых в другое время не избавился бы - такие они были старые и проржавевшие; а без оружия я не рискнул высунуть нос. К тому же выступление назначили в полночь, чтобы покидать дома, не возбуждая подозрений, и, как ни соблазнительно было убить назарея-другого ради спасения души, я не решился до такой поздноты жечь масло впустую; вот так вышло, что в тот вечер я остался дома.
В тот год я пылко любил некую Ипатию, дочь философа, прекраснейшую и достойную девицу, поистине совершенство души и тела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31