Князь же Платон Зубов пока что сидит у генерала и писателя Клингера – вероятно потому, что оба они возглавляют 1-й кадетский корпус (Зубов – шеф, Клингер – директор), а Царь почему-то именно сегодня велел представить ему из корпуса новых пажей. К тому же пребывание одного из лидеров заговора у своего подчиненного выглядит в глазах Павла Служебным рвением и гасит подозрения…
В эти часы Аракчеев, если его действительно вызвал царь, находится в пути.
Павел же к девяти часам выходит к ужину. За вечерним столом накрыто 19 кувертов; приглашены великие князья Александр и Константин с женами, великая княжна Мария Павловна, будущая саксен-веймарская герцогиня и покровительница Гёте; рядом с высочайшими особами важные персоны: жена главного заговорщика статс-дама Пален и в виде особой милости ее дочь, фрейлина Пален, а также камер-фрейлина Протасова, фрейлина Кутузова 2-я, статс-дама Ренне, статс-дама графиня Ливен; здесь и обедавшие днем с императором Кутузов, Строганов, Нарышкин, а также обер-камергер граф Шереметев, шталмейстер Муханов, сенатор князь Юсупов – тот самый пушкинский вельможа, рассказы которого поэт услышит 30 лет спустя.
Из близких царю нет Кутайсова: он отправился к своей метрессе Шевалье. За столом снова сошлись и те, кто знает либо подозревает, и те, кто будет схвачен, и те, кто не подозревает, что станут важными действующими лицами предстоящей ночи (такова статс-дама Ливен).
Обед, ужин, как видим, важные элементы истории. Обе стороны весело ужинают, как бы набираясь сил. Впрочем, ужин, вино, трапеза – «вечеря» – это ведь удобнейшая форма соединения, легальная для «наружного наблюдения» и контролируемая хозяином – тем, кто собрал, пригласил. Для солдат единение – строй, для офицеров – застолье. Одни, стоя смирно, другие, орудуя ножом и вилкой, меняют правительство или наблюдают за переменой.
Позже участники этих трапез и любопытствующие их собеседники повторят, запомнят, сочинят (порою искренне!) ряд довольно ярких образов.
Во дворце обратили внимание на веселье Павла, получившего новый прибор с изображением Михайловского замка: «Государь был в чрезвычайном восхищении, многократно целовал рисунки на фарфоре и говорил, что это был один из счастливейших дней в его жизни».
А вот другой, еще более впечатляющий рассказ, записанный со слов сидевшего за столом Н. Б. Юсупова, – и конечно, практически невозможно отделить действительный эпизод от того дополнительного смысла, который неизбежно придали ему случившиеся вскоре события: «Во время ужина великий князь Александр Павлович был молчалив и задумчив; император Павел, напротив того, был чрезвычайно весел и разговорчив. Заметив, что великий князь Александр Павлович не в обыкновенном расположении духа, император спросил у него: „Сударь, что с вами сегодня?“
– Государь, – отвечал великий князь, – я чувствую себя не совсем хорошо.
– В таком случае обратитесь к врачу и полечитесь. Нужно пресекать недомогание вначале, чтоб не допустить серьезной болезни.
Великий князь ничего не отвечал, но наклонился и потупил глаза. Через несколько минут великий князь Александр чихнул. Император сказал ему:
– За исполнение всех ваших желаний».
Другой документ представляет эту же сцену предельно драматично: «Отец и сын сидели рядом за столом. ( … ) Император думал, что его сын покушается на его жизнь; великий князь считал себя приговоренным к заключению своим отцом».
Наконец, рассказ осведомленного вельможи, князя С. М. Голицына, задним числом вводит самые зловещие предзнаменования в то последнее пиршество Павла I: «Ужин, как обыкновенно, кончился в половине десятого. Заведено было, что все выходили в другую комнату и прощались с государем, который в 10 часов бывал уже в постели. В этот вечер он также вышел в другую комнату, но ни с кем не простился и сказал только: „Чему быть, тому не миновать“. Вот какое предчувствие имел император Павел».
Еще несколько мемуаристов знают о знаменательном обмене репликами царя с М. И. Кутузовым «на пути из столовой в спальню»:
«Вот как Кутузов мне рассказывал: „После ужина император взглянул на себя в зеркало, имевшее недостаток и делавшее лица кривыми. Он посмеялся над этим и сказал мне: „Посмотрите, какое смешное зеркало; я вижу себя в нем с шеей на сторону“. Это было за полтора часа до его кончины (Кутузов не был посвящен в заговор)“.
Согласно другой версии, шел разговор о смерти: «На тот свет идтить – не котомки шить», – были прощальными словами Павла I Кутузову».
При ретроспективности этих воспоминаний их можно и должно использовать как источник, свидетельствующий не только о тревоге, беспокойстве царя, но и о сравнительно небольших размерах этого беспокойства. Впрочем, за ужином и сразу после него Павел, конечно, не только вздыхал («чему быть…»), но и размышлял о мерах безопасности. Сразу после ужина (мы знаем от мемуариста, что это было точно в 21 час 45 минут) царь вызывает Саблукова.
Пока разыскивают Саблукова, Павел пишет записки Платону Зубову: «В 10 часов принесли первую записку от государя. „Скорей! Скорей!“ – сказал Зубов улыбаясь и отправил пажей, поручив в своем ответе государю генерала Клингера его благосклонности. В 11 часов принесена была вторая записка, написанная в самых милостивых выражениях; государь с благосклонностью упоминал в ней о Клингере и спрашивал, что делает Дибич в кадетском корпусе. „Ничего хорошего и ничего дурного, – отвечал Зубов, – для хорошего ему недостает знания русского языка, а для дурного – власти“.
Одновременно с принятием пажей Павел обходит некоторые посты в Михайловском замке.
«Шестнадцать минут одиннадцатого» – с такой исключительной, чисто дежурной точностью Саблуков фиксирует свою последнюю встречу с царем; конногвардейский караул удаляется. Снова появляется император в сопровождении дежурного генерал-адъютанта (и заговорщика) Уварова. Общение с конногвардейцем совсем не нравится Павлу, он выговаривает полковнику (по-французски), что его полк – «якобинцы». Саблуков пробует возразить, царь отвечает по-русски: «А я лучше знаю» – и вслед за тем приказывает как бы под невидимую диктовку Палена: «Выслать полк из города и расквартировать его по деревням. ( … ) Два бригад-майора будут сопровождать полк до седьмой версты; распорядитесь, чтобы он был готов утром в четыре часа, в полной походной форме и с поклажею».
Последнее, что Саблуков видит, – царь идет к себе, два гусара или камер-лакея становятся у первой двери его кабинета.
Идет спать и наследник, но за каждым его словом и шагом через несколько часов начнут жадно охотиться современники (споря, виноват он или не виноват). И вот доносятся важные слова Александра, обращенные к камер-фрау Гесслер, состоявшей при его жене:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
В эти часы Аракчеев, если его действительно вызвал царь, находится в пути.
Павел же к девяти часам выходит к ужину. За вечерним столом накрыто 19 кувертов; приглашены великие князья Александр и Константин с женами, великая княжна Мария Павловна, будущая саксен-веймарская герцогиня и покровительница Гёте; рядом с высочайшими особами важные персоны: жена главного заговорщика статс-дама Пален и в виде особой милости ее дочь, фрейлина Пален, а также камер-фрейлина Протасова, фрейлина Кутузова 2-я, статс-дама Ренне, статс-дама графиня Ливен; здесь и обедавшие днем с императором Кутузов, Строганов, Нарышкин, а также обер-камергер граф Шереметев, шталмейстер Муханов, сенатор князь Юсупов – тот самый пушкинский вельможа, рассказы которого поэт услышит 30 лет спустя.
Из близких царю нет Кутайсова: он отправился к своей метрессе Шевалье. За столом снова сошлись и те, кто знает либо подозревает, и те, кто будет схвачен, и те, кто не подозревает, что станут важными действующими лицами предстоящей ночи (такова статс-дама Ливен).
Обед, ужин, как видим, важные элементы истории. Обе стороны весело ужинают, как бы набираясь сил. Впрочем, ужин, вино, трапеза – «вечеря» – это ведь удобнейшая форма соединения, легальная для «наружного наблюдения» и контролируемая хозяином – тем, кто собрал, пригласил. Для солдат единение – строй, для офицеров – застолье. Одни, стоя смирно, другие, орудуя ножом и вилкой, меняют правительство или наблюдают за переменой.
Позже участники этих трапез и любопытствующие их собеседники повторят, запомнят, сочинят (порою искренне!) ряд довольно ярких образов.
Во дворце обратили внимание на веселье Павла, получившего новый прибор с изображением Михайловского замка: «Государь был в чрезвычайном восхищении, многократно целовал рисунки на фарфоре и говорил, что это был один из счастливейших дней в его жизни».
А вот другой, еще более впечатляющий рассказ, записанный со слов сидевшего за столом Н. Б. Юсупова, – и конечно, практически невозможно отделить действительный эпизод от того дополнительного смысла, который неизбежно придали ему случившиеся вскоре события: «Во время ужина великий князь Александр Павлович был молчалив и задумчив; император Павел, напротив того, был чрезвычайно весел и разговорчив. Заметив, что великий князь Александр Павлович не в обыкновенном расположении духа, император спросил у него: „Сударь, что с вами сегодня?“
– Государь, – отвечал великий князь, – я чувствую себя не совсем хорошо.
– В таком случае обратитесь к врачу и полечитесь. Нужно пресекать недомогание вначале, чтоб не допустить серьезной болезни.
Великий князь ничего не отвечал, но наклонился и потупил глаза. Через несколько минут великий князь Александр чихнул. Император сказал ему:
– За исполнение всех ваших желаний».
Другой документ представляет эту же сцену предельно драматично: «Отец и сын сидели рядом за столом. ( … ) Император думал, что его сын покушается на его жизнь; великий князь считал себя приговоренным к заключению своим отцом».
Наконец, рассказ осведомленного вельможи, князя С. М. Голицына, задним числом вводит самые зловещие предзнаменования в то последнее пиршество Павла I: «Ужин, как обыкновенно, кончился в половине десятого. Заведено было, что все выходили в другую комнату и прощались с государем, который в 10 часов бывал уже в постели. В этот вечер он также вышел в другую комнату, но ни с кем не простился и сказал только: „Чему быть, тому не миновать“. Вот какое предчувствие имел император Павел».
Еще несколько мемуаристов знают о знаменательном обмене репликами царя с М. И. Кутузовым «на пути из столовой в спальню»:
«Вот как Кутузов мне рассказывал: „После ужина император взглянул на себя в зеркало, имевшее недостаток и делавшее лица кривыми. Он посмеялся над этим и сказал мне: „Посмотрите, какое смешное зеркало; я вижу себя в нем с шеей на сторону“. Это было за полтора часа до его кончины (Кутузов не был посвящен в заговор)“.
Согласно другой версии, шел разговор о смерти: «На тот свет идтить – не котомки шить», – были прощальными словами Павла I Кутузову».
При ретроспективности этих воспоминаний их можно и должно использовать как источник, свидетельствующий не только о тревоге, беспокойстве царя, но и о сравнительно небольших размерах этого беспокойства. Впрочем, за ужином и сразу после него Павел, конечно, не только вздыхал («чему быть…»), но и размышлял о мерах безопасности. Сразу после ужина (мы знаем от мемуариста, что это было точно в 21 час 45 минут) царь вызывает Саблукова.
Пока разыскивают Саблукова, Павел пишет записки Платону Зубову: «В 10 часов принесли первую записку от государя. „Скорей! Скорей!“ – сказал Зубов улыбаясь и отправил пажей, поручив в своем ответе государю генерала Клингера его благосклонности. В 11 часов принесена была вторая записка, написанная в самых милостивых выражениях; государь с благосклонностью упоминал в ней о Клингере и спрашивал, что делает Дибич в кадетском корпусе. „Ничего хорошего и ничего дурного, – отвечал Зубов, – для хорошего ему недостает знания русского языка, а для дурного – власти“.
Одновременно с принятием пажей Павел обходит некоторые посты в Михайловском замке.
«Шестнадцать минут одиннадцатого» – с такой исключительной, чисто дежурной точностью Саблуков фиксирует свою последнюю встречу с царем; конногвардейский караул удаляется. Снова появляется император в сопровождении дежурного генерал-адъютанта (и заговорщика) Уварова. Общение с конногвардейцем совсем не нравится Павлу, он выговаривает полковнику (по-французски), что его полк – «якобинцы». Саблуков пробует возразить, царь отвечает по-русски: «А я лучше знаю» – и вслед за тем приказывает как бы под невидимую диктовку Палена: «Выслать полк из города и расквартировать его по деревням. ( … ) Два бригад-майора будут сопровождать полк до седьмой версты; распорядитесь, чтобы он был готов утром в четыре часа, в полной походной форме и с поклажею».
Последнее, что Саблуков видит, – царь идет к себе, два гусара или камер-лакея становятся у первой двери его кабинета.
Идет спать и наследник, но за каждым его словом и шагом через несколько часов начнут жадно охотиться современники (споря, виноват он или не виноват). И вот доносятся важные слова Александра, обращенные к камер-фрау Гесслер, состоявшей при его жене:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95