А под конец сам президент заметил, что надо мной столб дыма стоит, так на меня и уставился — все замерли. У Эмиля Ларкина спрашивает: это кто такой?
И улыбочка кривенькая такая по его лицу пробежала, верный признак, что сейчас шуточку отпустит. Мне эта улыбочка всегда напоминала розовый бутон, по которому врезали молотком. Что же касается шуточки его, то это был единственный раз, когда он что— то действительно остроумное сказал, так по крайней мере все считают. Может, поэтому я и останусь в истории: по моему поводу Никсон единственный раз в жизни удачно пошутил.
— Прервемся на минуточку, — сказал он, — вы поглядите на нашего специального советника по делам молодежи: вот как надо костры разжигать.
И все вокруг захохотали.
Глава 4
Хлопнула дверь нашего спального корпуса — а камера моя как раз над дверью, — и я подумал: вот и Клайд Картер, пришел наконец. Но тут на лестнице как запыхтят, загорланят: «Чертог с небес за мной спустился» — ясное дело, Эмиль Ларкин это, ястреб президентский. Здоровенный был мужчина, глаза навыкат, губы как кровью перемазанные, просто кусок печенки, а не губы, — он в свое время за Мичиганский университет в бейсбол играл, на задней линии. А теперь он всего лишь юрист, у которого отобрали лицензию, и день напролет молится да хвалу возносит тому, кого принимает за Иисуса Христа. Между прочим, на работы Ларкина не посылали, даже помещение наше убирать не требовали, потому что он все молился, по цементному полу с утра до ночи ползал, и плохо это для него кончилось. Ноги у него совсем перестали сгибаться, как у горничной набегавшейся.
Добрался он наверх, а из глаз слезы градом.
— Ах, брат мой, Старбек, — говорит, — тяжело мне по лестнице подниматься, и радуюсь я, что так тяжело.
— Понятно, — отвечаю.
— Ко мне Иисус приходил, — сообщает он. — И вот что сказал: ступай к брату Старбеку, последний раз попроси его с тобой вместе помолиться, а что трудно тебе лестницу одолеть, про это позабудь, знаешь почему? Потому что на этот раз брат Старбек преклонит колени свои, про гордыню гарвардскую позабыв, и вслед тебе молитву вознесет.
— Жаль, что огорчить Его придется, — говорю.
— А ты разве когда Его радовал? — спрашивает. — Я вот тоже раньше такой был, только огорчал Иисуса каждый день.
Не хочу представить его медоточивым лицемером, гиганта этого лепечущего, да и права у меня такого нет. Уж до того он уверовал в утешения, какие дарует вера, совсем в детство впал. Когда мы в Белом доме работали, я перед ним трепетал, как, должно быть, предки мои трепетали перед Иваном Грозным, но теперь измываться над ним можно сколько угодно. Его как ни задевай, как ни подкалывай, все ему без разницы, словно дурачку деревенскому.
Позвольте добавить, что сейчас Эмиль Ларкин свои денежки исключительно на такие дела тратит, о которых всем уши прожужжал. В Цинциннати, штат Огайо, есть издательство «Хартленд хаус», религиозные книжки печатает, оно собственность корпорации РАМДЖЕК, тот же отдел, к которому и моя фирма относится, — так вот, это издательство полтора месяца назад выпустило ларкиновскую автобиографию «Брат мой, не помолишься со мною?» И что Ларкину с проданных экземпляров причитается, а это с полмиллиона долларов, если не поболе, все на Армию спасения пойдет.
— Тебе кто сообщил, что я у себя? — интересуюсь. Недоволен я был, что он заявился. Думал, выйду из тюрьмы потихоньку и не придется мне просьбы эти выслушивать, чтобы я с ним помолился напоследок.
— Клайд Картер, — говорит. Значит, тот самый конвоир, который доводится троюродным братом президенту Соединенных Штатов.
— Куда он подевался, хотел бы я знать.
А Ларкин рассказывает: вся тюремная администрация засуетилась, потому как Верджил Грейтхаус, бывший министр здравоохранения, просвещения и социальных пособий, — из богатейших он людей у нас в стране — вздумал прямо с сегодняшнего дня срок свой отбывать, хватит уже апелляций этих да всяких проволочек. В федеральных тюрьмах, пожалуй, никогда еще не было заключенных, которые до суда такие высокие посты занимали.
Грейтхауса я в основном только по виду знал да по репутации, конечно. Кто же о нем не слышал, он ведь шишка был, фирма у него, «Грейтхаус и Смайли»; сам ее создал и до сих пор контрольный пакет акций удерживает; они мнение общественное создают, такая их специальность, вовсю трудятся, чтобы публика как можно благосклоннее относилась к разным там карибским и южноамериканским диктаторам, и к тому, что на Багамах в казино миллионы проматывают, и что всякое жулье на танкерах панамские да либерийские флаги повывешивало, и что ЦРУ весь мир своими сетями оплело, и что существуют профсоюзы, где всеми делами мафия ворочает, вроде Интернационального братства шлифовальщиков-монтажеров или Объединения обслуживающих бензоколонки, и что есть на свете международные суперконцерны типа РАМДЖЕК или «Фрукты Техаса», ну и так далее.
Лысый он был. Челюсти так и выпирают. Лоб весь в морщинах, не кожа, а доска стиральная. А в зубах трубка давно прогоревшая, в жизни с нею не расставался, даже когда в суде давал показания. Как-то раз я совсем рядом с ним сидел, и оказалось, он на трубке своей мелодии всякие насвистывает — уметь надо. Вроде как птички чирикают. В Гарвард он поступил через шесть лет после того, как я его окончил, поэтому мы с ним там не встречались. Да и вообще виделись прежде только один раз, в Белом доме, на том самом совещании, когда я оконфузился из-за того, что дымил, точно паровоз. Для него-то я ничего собой не представлял, так, мышка незаметная, каких много шустрит по кладовкам в Белом доме. И разговором своим он меня тоже только раз удостоил, это когда уж нас обоих забрали. Случайно столкнулись мы нос к носу в коридоре суда — нас по разным статьям проводили. Выяснил он, кто я такой, и, видно, испугался, как бы я против него не начал свидетельствовать, а я и не думал. Короче, хвать меня за лацканы, а глаза так и горят, трубка во рту перекатывается — и вот такие мне посулил радости незабываемые: «Запомни, пьянь, хоть словечко про меня пикнешь, я тебе устрою: будешь счастлив, если в борделе каком в Порт-Саиде сортиры чистить пристроят, когда срок кончится».
И пока он мне судьбу мою предрекал, я и расслышал, как у него в трубке птички чирикают.
Он, между прочим, квакер был, Грейтхаус этот, и Ричард М.Никсон тоже — все это знают. Это, несомненно, как-то их по-особенному связывало, оттого они одно время заделались такими душевными друзьями.
Эмиль Ларкин был просвитерианин.
Сам я по этой части вообще никто. Отца еще там, в Польше, католиком окрестили, конфессия это римско-католическая. А вырос он — стал агностик. Маму в Литве по-православному воспитывали, а в Кливленде она стала католичкой, из греческой веры в римскую перешла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67