Но она позаботилась, чтобы все вопросы были новые, незнакомые.
Прежде чем приступить к делу, Элиза сказала матери и отцу:
— Мы вам обещаем правильно ответить на все вопросы.
И мы сдержали обещание.
* * *
Что это были за вопросы? Да вот я как раз вчера, роясь в развалинах школы на Сорок шестой улице, наткнулся на весь набор вопросов по интеллектуальному тестированию. Мне повезло — они были в полном порядке, готовы к работе.
Цитирую:
«Некто купил 100 акций по пять долларов за штуку. Если каждая акция поднялась в цене на 10 центов за первый месяц, упала на восемь центов за второй месяц, и опять поднялась на три цента за третий месяц, то сколько стоили все ценные бумаги этого человека в конце третьего месяца?»
Попробуйте решить еще задачку:
«Сколько цифр находится слева от запятой в квадратном корне из 692038,42753?»
А вот еще:
«Какого цвета будет желтый тюльпан, если на него смотреть через синее стекло?»
А вот еще:
«Почему нам кажется, что Малая Медведица оборачивается вокруг Полярной звезды раз в сутки?»
И еще:
«Астрономия относится к геологии, как альпинист к кому?»
И так далее.
Хэй-хо.
* * *
Мы с честью выдержали испытание, как и обещала Элиза.
Только вот беда: мы оба, в полной невинности, чтобы получше сверить и проверить наши ответы, ныряли под стол и там, закинув ноги друг другу на плечи, сопели и фыркали, тыкаясь носом друг другу между ног.
Когда мы снова забрались на стулья, доктор Корделия Свейн Кординер лежала в обмороке, а наших родителей и след простыл.
* * *
В десять утра на следующий день меня посадили в машину и отвезли на мыс Код в школу для детей с тяжелой умственной отсталостью.
ГЛАВА 19
Солнце снова уходит за горизонт. Там, ближе к центру, где-то между Тридцать третьей улицей и Пятой авеню, где стоит брошенный танк, из которого выросло дерево — прямо из башенного люка, — меня окликает птица. Она вновь и вновь задает один и тот же вопрос, пронзительно и внятно.
— Сироту выпорол? — спрашивает птица.
Я эту птицу никогда не называю простонародным именем, и Мелоди с Исидором, которые во всем мне подражают, — тоже. Например, они редко называют Манхэттен «Манхэттен» или «Остров Смерти», как это принято на материке. Они называют его так же, как и я: «Национальный Парк Небоскребов», не понимая скрытой иронии, или, столь же серьезно, зовут его «Ангкор Ват».
А птицу, которая спрашивает на закате, кто кого выпорол, они называют так же, как мы с Элизой в детстве. Это имя было научное, мы его в словаре вычитали.
Мы трепетали перед этим названием, потому что оно нам внушало сверхъестественный ужас. Эта птица превратилась в кошмарное страшилище с картин Иеронимуса Босха, стоило нам только произнести ее имя. Заслышав ее голос, мы хором произносили это имя.
— Это кричит Ночной Козодой , — говорили мы.
* * *
И вот теперь я слышу, как Мелоди с Исидором тоже повторяют это имя, хотя мне отсюда не видать, где они устроились в большом вестибюле.
— Ночной Козодой кричит, — говорят они.
* * *
Мы с Элизой слушали крик этой птицы вечером, накануне моего отъезда на мыс Код.
Мы сбежали из дворца в недосягаемую для мира сыроватую гробницу профессора Илайхью Рузвельта Свейна.
— Сироту выпорол? — донесся до нас вопрос откуда-то из яблоневого сада.
* * *
Что мы могли сказать в ответ? Тут даже и сближать головы не имело смысла.
Я слышал, что приговоренные к смерти узники часто думают о себе, как будто они уже умерли — задолго до смерти. Должно быть, так чувствовал себя и наш общий гений, зная, что вот-вот топор палача безжалостно разрубит его на два ничем не примечательных куска мяса — на Бетти и Бобби Браун.
Как бы то ни было, мы не сидели сложа руки — умирающие не могут ничего не делать. Мы захватили с собой наши лучшие сочинения. Мы скатали их в трубочку и спрятали в бронзовой похоронной урне.
Урна предназначалась для праха жены профессора Свейна, а она предпочла, чтобы ее похоронили здесь, в Нью-Йорке. Урна уже покрылась патиной.
Хэй-хо.
* * *
Что было написано в наших рукописях?
Решение задачи квадратуры круга, насколько мне помнится, и утопический проект создания искусственных больших семей путем присвоения каждому нового второго имени. Все люди с одинаковым вторым именем должны были считаться родственниками.
Да, там была и наша критическая статья о дарвиновской теории эволюции, и эссе о природе тяжести, в которой мы утверждали, что в древние времена сила тяжести безусловно была непостоянной.
Помнится, была там и статья о том, что зубы надлежит мыть горячей водой, точно так же, как посуду, кастрюли и сковородки.
И все в таком роде.
* * *
Спрятать наши рукописи в урне придумала Элиза.
И вот Элиза закрыла урну крышкой.
Мы были поодаль друг от друга, когда она это делала, и то, что она сказала, принадлежало ей всецело:
— Прощайся навеки со своим умом, Бобби Браун.
— Прощай, — сказал я.
* * *
— Элиза, — сказал я, — я прочел тебе такое множество книг, в которых говорилось, что любовь важнее всего на свете. Может, я должен теперь сказать тебе, что я тебя люблю?
— Валяй, — сказала она.
— Я люблю тебя, Элиза, — сказал я.
Она задумалась.
— Нет, — сказала она наконец. — Мне не нравится.
— Почему? — спросил я.
— Такое чувство, словно ты приставил пистолет к моей голове, — сказала она. — Это просто способ заставить другого человека сказать то, что ему, может быть, вовсе не хочется. Ну, что мне еще остается сказать — что может вообще сказать человек, кроме слов: «И я тебя тоже люблю»?
— Значит, ты меня не любишь?
— А за что любить Бобби Брауна? — сказала она.
* * *
Где-то вдали, там, под яблоневыми кронами, Ночной Козодой снова прожурчал нам свой вопрос.
ГЛАВА 20
На следующее утро Элиза не спустилась к завтраку. Она сидела у себя в комнате, пока меня не увезли.
Родители поехали со мной в лимузине марки «мерседес» с шофером. Я был многообещающим ребенком. Я умел читать и писать.
Но по мере того, как мы катили по красивейшим местам, в моем мозгу включался механизм забвения.
Это был тот самый защитный механизм, который, как я считаю, вступает в действие у каждого ребенка, охраняя его от непереносимого горя. Это мое мнение как педиатра.
Где-то там, позади, осталась, кажется, моя сестра-близняшка, глупенькая какая-то, до меня ей далеко. Я помнил ее имя. Ее звали Элиза Меллон Свейн.
* * *
Да, школа была устроена так, что никто из нас никогда не бывал дома. Я уезжал в Англию, во Францию, в Германию, Италию и Грецию. Я отдыхал в летних лагерях.
Было точно установлено, что я звезд с неба не хватаю и совершенно не способен оригинально мыслить, но все же интеллект у меня выше среднего. Я был усидчив, аккуратен и умел отыскать стоящие мысли в ворохе ерунды.
Я был первым ребенком в истории, который получил по всем предметам высший балл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Прежде чем приступить к делу, Элиза сказала матери и отцу:
— Мы вам обещаем правильно ответить на все вопросы.
И мы сдержали обещание.
* * *
Что это были за вопросы? Да вот я как раз вчера, роясь в развалинах школы на Сорок шестой улице, наткнулся на весь набор вопросов по интеллектуальному тестированию. Мне повезло — они были в полном порядке, готовы к работе.
Цитирую:
«Некто купил 100 акций по пять долларов за штуку. Если каждая акция поднялась в цене на 10 центов за первый месяц, упала на восемь центов за второй месяц, и опять поднялась на три цента за третий месяц, то сколько стоили все ценные бумаги этого человека в конце третьего месяца?»
Попробуйте решить еще задачку:
«Сколько цифр находится слева от запятой в квадратном корне из 692038,42753?»
А вот еще:
«Какого цвета будет желтый тюльпан, если на него смотреть через синее стекло?»
А вот еще:
«Почему нам кажется, что Малая Медведица оборачивается вокруг Полярной звезды раз в сутки?»
И еще:
«Астрономия относится к геологии, как альпинист к кому?»
И так далее.
Хэй-хо.
* * *
Мы с честью выдержали испытание, как и обещала Элиза.
Только вот беда: мы оба, в полной невинности, чтобы получше сверить и проверить наши ответы, ныряли под стол и там, закинув ноги друг другу на плечи, сопели и фыркали, тыкаясь носом друг другу между ног.
Когда мы снова забрались на стулья, доктор Корделия Свейн Кординер лежала в обмороке, а наших родителей и след простыл.
* * *
В десять утра на следующий день меня посадили в машину и отвезли на мыс Код в школу для детей с тяжелой умственной отсталостью.
ГЛАВА 19
Солнце снова уходит за горизонт. Там, ближе к центру, где-то между Тридцать третьей улицей и Пятой авеню, где стоит брошенный танк, из которого выросло дерево — прямо из башенного люка, — меня окликает птица. Она вновь и вновь задает один и тот же вопрос, пронзительно и внятно.
— Сироту выпорол? — спрашивает птица.
Я эту птицу никогда не называю простонародным именем, и Мелоди с Исидором, которые во всем мне подражают, — тоже. Например, они редко называют Манхэттен «Манхэттен» или «Остров Смерти», как это принято на материке. Они называют его так же, как и я: «Национальный Парк Небоскребов», не понимая скрытой иронии, или, столь же серьезно, зовут его «Ангкор Ват».
А птицу, которая спрашивает на закате, кто кого выпорол, они называют так же, как мы с Элизой в детстве. Это имя было научное, мы его в словаре вычитали.
Мы трепетали перед этим названием, потому что оно нам внушало сверхъестественный ужас. Эта птица превратилась в кошмарное страшилище с картин Иеронимуса Босха, стоило нам только произнести ее имя. Заслышав ее голос, мы хором произносили это имя.
— Это кричит Ночной Козодой , — говорили мы.
* * *
И вот теперь я слышу, как Мелоди с Исидором тоже повторяют это имя, хотя мне отсюда не видать, где они устроились в большом вестибюле.
— Ночной Козодой кричит, — говорят они.
* * *
Мы с Элизой слушали крик этой птицы вечером, накануне моего отъезда на мыс Код.
Мы сбежали из дворца в недосягаемую для мира сыроватую гробницу профессора Илайхью Рузвельта Свейна.
— Сироту выпорол? — донесся до нас вопрос откуда-то из яблоневого сада.
* * *
Что мы могли сказать в ответ? Тут даже и сближать головы не имело смысла.
Я слышал, что приговоренные к смерти узники часто думают о себе, как будто они уже умерли — задолго до смерти. Должно быть, так чувствовал себя и наш общий гений, зная, что вот-вот топор палача безжалостно разрубит его на два ничем не примечательных куска мяса — на Бетти и Бобби Браун.
Как бы то ни было, мы не сидели сложа руки — умирающие не могут ничего не делать. Мы захватили с собой наши лучшие сочинения. Мы скатали их в трубочку и спрятали в бронзовой похоронной урне.
Урна предназначалась для праха жены профессора Свейна, а она предпочла, чтобы ее похоронили здесь, в Нью-Йорке. Урна уже покрылась патиной.
Хэй-хо.
* * *
Что было написано в наших рукописях?
Решение задачи квадратуры круга, насколько мне помнится, и утопический проект создания искусственных больших семей путем присвоения каждому нового второго имени. Все люди с одинаковым вторым именем должны были считаться родственниками.
Да, там была и наша критическая статья о дарвиновской теории эволюции, и эссе о природе тяжести, в которой мы утверждали, что в древние времена сила тяжести безусловно была непостоянной.
Помнится, была там и статья о том, что зубы надлежит мыть горячей водой, точно так же, как посуду, кастрюли и сковородки.
И все в таком роде.
* * *
Спрятать наши рукописи в урне придумала Элиза.
И вот Элиза закрыла урну крышкой.
Мы были поодаль друг от друга, когда она это делала, и то, что она сказала, принадлежало ей всецело:
— Прощайся навеки со своим умом, Бобби Браун.
— Прощай, — сказал я.
* * *
— Элиза, — сказал я, — я прочел тебе такое множество книг, в которых говорилось, что любовь важнее всего на свете. Может, я должен теперь сказать тебе, что я тебя люблю?
— Валяй, — сказала она.
— Я люблю тебя, Элиза, — сказал я.
Она задумалась.
— Нет, — сказала она наконец. — Мне не нравится.
— Почему? — спросил я.
— Такое чувство, словно ты приставил пистолет к моей голове, — сказала она. — Это просто способ заставить другого человека сказать то, что ему, может быть, вовсе не хочется. Ну, что мне еще остается сказать — что может вообще сказать человек, кроме слов: «И я тебя тоже люблю»?
— Значит, ты меня не любишь?
— А за что любить Бобби Брауна? — сказала она.
* * *
Где-то вдали, там, под яблоневыми кронами, Ночной Козодой снова прожурчал нам свой вопрос.
ГЛАВА 20
На следующее утро Элиза не спустилась к завтраку. Она сидела у себя в комнате, пока меня не увезли.
Родители поехали со мной в лимузине марки «мерседес» с шофером. Я был многообещающим ребенком. Я умел читать и писать.
Но по мере того, как мы катили по красивейшим местам, в моем мозгу включался механизм забвения.
Это был тот самый защитный механизм, который, как я считаю, вступает в действие у каждого ребенка, охраняя его от непереносимого горя. Это мое мнение как педиатра.
Где-то там, позади, осталась, кажется, моя сестра-близняшка, глупенькая какая-то, до меня ей далеко. Я помнил ее имя. Ее звали Элиза Меллон Свейн.
* * *
Да, школа была устроена так, что никто из нас никогда не бывал дома. Я уезжал в Англию, во Францию, в Германию, Италию и Грецию. Я отдыхал в летних лагерях.
Было точно установлено, что я звезд с неба не хватаю и совершенно не способен оригинально мыслить, но все же интеллект у меня выше среднего. Я был усидчив, аккуратен и умел отыскать стоящие мысли в ворохе ерунды.
Я был первым ребенком в истории, который получил по всем предметам высший балл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34