Но и вам от этого плохо не будет, господин Нырко. Считайте, что и ваш вопрос решился во время этого визита. В начале будущей недели мы поедем в район Магдебурга в один из наших учебных центров, где вы будете зачислены на должность инструктора. Но, как вы и сами полагаете, чтобы учить других, вам сначала придется учиться самому.
– А если не смогу? – чокаясь, усмехнулся Федор. Они выпили, и немец возмущенно замахал руками.
– Что не сможете? Научиться пилотировать на «Мессершмитте-109»? Да вы на самом черте сможете научиться летать, если захотите!
– Спасибо за комплимент, – насмешливо отозвался Нырко и налил еще по рюмке.
– Так вот, – продолжал полковник, – когда вы научитесь не только пилотировать «мессершмитт», но и применять его в бою, мы сделаем вас командиром особой группы, куда войдут лучшие асы, пожелающие помогать Германки в этой войне. – Хольц отставил от себя пустую рюмку и вздохнул. – Однако не подумайте, что вас заставят воевать на Восточном фронте против своих. Мы, немцы, не настолько жестоки. Вы будете использованы в интересах противовоздушной обороны, защищать от англичан наши западные города. Вот ваше будущее, господин Нырко, но об этом прошу вас пока молчать, как каменная гора.
– Стало быть, я снова буду летать! – вырвалось у Федора.
– Будете, – важно подтвердил немец. – Слово офицера, будете!
– Спасибо, Вернер! – широко улыбнулся Нырко и вновь наполнил рюмки. – Давайте тогда за мой первый самостоятельный будущий полет на «Мессершмитте-109».
– За него мы еще не так выпьем, – засмеялся Хольц.
– Форвертс! – воскликнул Нырко и высоко поднял рюмку.
13
«Неужели это был Геринг? – с тоской и болью спрашивал себя Федор, затворив за полковником Хольцем дверь. – Геринг, по приказу которого разрушены десятки советских городов, уничтожены или заключены в концлагери тысячи людей? И я не бросился на него, не вцепился в это жирное горло, не схватил за ствол лежавшего на подоконнике ружья и не ударил его по башке прикладом?! Бог ты мой, да какое же может мне быть прощение?!» Федор обессиленно упал на кровать, уткнулся головой в подушку и глухо зарыдал. В незакрытую форточку проник с улицы сырой ветерок, постепенно остудил его разгоряченное лицо. Федор встал, провел рукой по звенящим вискам и жестко себя спросил: «А что бы мне удалось сделать? Высокий, леденяще спокойный, словно покойник, Хольц немедленно повис бы на мне, а на звонок Геринга вбежали бы два эсэсовца и попросту пристрелили бы на месте или замучили бы во время самых изощренных пыток. И осталась бы навсегда безвестной моя судьба неудачника-одиночки. Нет, подобный финал не к лицу. Апофеоз борьбы – это самопожертвование, – горько подумал Нырко. – Но жертвовать собой надо так, чтобы у врага по телу прошли мурашки. Надо погибать, обрекая на смерть и твоих врагов. И чем больше их погибнет, тем возвышеннее будет апофеоз твоей борьбы. Нет, мой час еще не настал!»
Он задумался. Перед глазами сумятицей отрывочных воспоминаний пробежали эти последние месяцы. Вернер Хольц! Едва ли можно представить себе более тонкого и умного, но и изощренного в своей жестокости врага. У него на учете не только каждое твое слово, но и каждый взгляд. Федор вспомнил первое свое искушение. Отлежав два месяца в смоленском госпитале для офицеров гитлеровской армии, он уже спокойно передвигался по земле с помощью костылика, когда пришел Хольц и объявил: «Завтра уезжаем». – «Куда, если не секрет?» – поинтересовался Федор. «В Берлин, – последовал краткий ответ. – Там будете долечиваться, а остальное потом». В специальном поезде, отходившем из Смоленска в Берлин, все купе мягкого вагона были заняты военными, и только они с Хольцем, одетые в штатское, ощущали на себе вопросительные взгляды. Поезд подолгу простаивал на промежуточных станциях, а под Оршей раздались нестройные винтовочные выстрелы, истошные крики: «Аларм!» Оказалось, что горсточка партизан, сделав завал, обстреляла состав. Перед обедом, захватив полотенце, Федор прошел в уборную умыться и с замиранием сердца остановился у окна за которым проплывали поля и перелески Белоруссии. «Вот бы раскрыть его и на счастье спрыгнуть под откос. Поезд промчится, а я смогу бежать на восток, в надежде пересечь линию фронта, вернуться к своим». Он несколько раз попытался сдернуть вниз окно, окно оказалось закрытым намертво. В ярости он ударил кулаком по стеклу, но оно не дало ни малейшей трещины, осталось безразличным к сильному удару, как надежная каменная стена. Пуленепробиваемое – понял Федор. Он слишком долго пробыл в тесном туалете, а когда вышел в коридор, у самой двери, весь напружинившись, стоял полковник Хольц и укоризненно качал лысеющей головой, не сводя с летчика холодных глаз.
– Господин майор, ах, господин майор. Как же вы забыли о том, что в вагоне-ресторане нас уже давно ждут бифштексы. – Помедлил и добавил как бы между прочим: – К тому же я вас очень прошу, не повторяйте больше этих безнадежных экспериментов.
И тогда Федор окончательно понял, что путь у него только один: отрешившись от необдуманных попыток бежать из плена, зарабатывать доверие Хольца и ждать удобного случая. Он стал чаще ему поддакивать в их длительных беседах, с удовольствием принял его предложение изучить немецкий язык в тех пределах, в каких он мог потребоваться для переучивания на новый для него истребитель «Мессершмитт-109». Ежедневно в двенадцать дня к нему приходил облезлый субъект в древнем пенсне, поношенном пальто с рыжим воротником из искусственного меха, некогда живший в России, но вывезенный сердобольными родителями в Берлин сразу же, как только грянула революция. Ровно час, минута в минуту, занимались они грамматикой и переводом, а потом Федор отводил его в ресторан и угощал сосисками и чашкой суррогатного кофе. Немец пил кофе мелкими глотками и с увлечением вспоминал, какие были в трактире у Тестова блины с икрой и расстегаи, каким ароматным был шустовский коньяк и как на масленицу залихватски скакали по Тверской на тройках.
– А теперь у вас очень плохо, – говорил пожилой немец, – кушать нечего, а Сталин – тиран, гонит вашу молодежь под немецкие пушки и танки.
– Да, плохо, – подтверждал Федор, – да, Сталин тиран.
Хольц приносил ему газеты и пестрые иллюстрированные журналы, рассказывающие о том, как армия фюрера громит советские войска. У майора Нырко радостно билось сердце, когда читал он скудные сообщения о том, что большевики предприняли под Москвой фанатическое контрнаступление, потеряли при этом много людей и боевой техники, а немецкие войска с целью выпрямления фронта отошли лишь на небольшое расстояние и прочно удерживают те рубежи, на которых высшее командование приказало им остановиться для перегруппировки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
– А если не смогу? – чокаясь, усмехнулся Федор. Они выпили, и немец возмущенно замахал руками.
– Что не сможете? Научиться пилотировать на «Мессершмитте-109»? Да вы на самом черте сможете научиться летать, если захотите!
– Спасибо за комплимент, – насмешливо отозвался Нырко и налил еще по рюмке.
– Так вот, – продолжал полковник, – когда вы научитесь не только пилотировать «мессершмитт», но и применять его в бою, мы сделаем вас командиром особой группы, куда войдут лучшие асы, пожелающие помогать Германки в этой войне. – Хольц отставил от себя пустую рюмку и вздохнул. – Однако не подумайте, что вас заставят воевать на Восточном фронте против своих. Мы, немцы, не настолько жестоки. Вы будете использованы в интересах противовоздушной обороны, защищать от англичан наши западные города. Вот ваше будущее, господин Нырко, но об этом прошу вас пока молчать, как каменная гора.
– Стало быть, я снова буду летать! – вырвалось у Федора.
– Будете, – важно подтвердил немец. – Слово офицера, будете!
– Спасибо, Вернер! – широко улыбнулся Нырко и вновь наполнил рюмки. – Давайте тогда за мой первый самостоятельный будущий полет на «Мессершмитте-109».
– За него мы еще не так выпьем, – засмеялся Хольц.
– Форвертс! – воскликнул Нырко и высоко поднял рюмку.
13
«Неужели это был Геринг? – с тоской и болью спрашивал себя Федор, затворив за полковником Хольцем дверь. – Геринг, по приказу которого разрушены десятки советских городов, уничтожены или заключены в концлагери тысячи людей? И я не бросился на него, не вцепился в это жирное горло, не схватил за ствол лежавшего на подоконнике ружья и не ударил его по башке прикладом?! Бог ты мой, да какое же может мне быть прощение?!» Федор обессиленно упал на кровать, уткнулся головой в подушку и глухо зарыдал. В незакрытую форточку проник с улицы сырой ветерок, постепенно остудил его разгоряченное лицо. Федор встал, провел рукой по звенящим вискам и жестко себя спросил: «А что бы мне удалось сделать? Высокий, леденяще спокойный, словно покойник, Хольц немедленно повис бы на мне, а на звонок Геринга вбежали бы два эсэсовца и попросту пристрелили бы на месте или замучили бы во время самых изощренных пыток. И осталась бы навсегда безвестной моя судьба неудачника-одиночки. Нет, подобный финал не к лицу. Апофеоз борьбы – это самопожертвование, – горько подумал Нырко. – Но жертвовать собой надо так, чтобы у врага по телу прошли мурашки. Надо погибать, обрекая на смерть и твоих врагов. И чем больше их погибнет, тем возвышеннее будет апофеоз твоей борьбы. Нет, мой час еще не настал!»
Он задумался. Перед глазами сумятицей отрывочных воспоминаний пробежали эти последние месяцы. Вернер Хольц! Едва ли можно представить себе более тонкого и умного, но и изощренного в своей жестокости врага. У него на учете не только каждое твое слово, но и каждый взгляд. Федор вспомнил первое свое искушение. Отлежав два месяца в смоленском госпитале для офицеров гитлеровской армии, он уже спокойно передвигался по земле с помощью костылика, когда пришел Хольц и объявил: «Завтра уезжаем». – «Куда, если не секрет?» – поинтересовался Федор. «В Берлин, – последовал краткий ответ. – Там будете долечиваться, а остальное потом». В специальном поезде, отходившем из Смоленска в Берлин, все купе мягкого вагона были заняты военными, и только они с Хольцем, одетые в штатское, ощущали на себе вопросительные взгляды. Поезд подолгу простаивал на промежуточных станциях, а под Оршей раздались нестройные винтовочные выстрелы, истошные крики: «Аларм!» Оказалось, что горсточка партизан, сделав завал, обстреляла состав. Перед обедом, захватив полотенце, Федор прошел в уборную умыться и с замиранием сердца остановился у окна за которым проплывали поля и перелески Белоруссии. «Вот бы раскрыть его и на счастье спрыгнуть под откос. Поезд промчится, а я смогу бежать на восток, в надежде пересечь линию фронта, вернуться к своим». Он несколько раз попытался сдернуть вниз окно, окно оказалось закрытым намертво. В ярости он ударил кулаком по стеклу, но оно не дало ни малейшей трещины, осталось безразличным к сильному удару, как надежная каменная стена. Пуленепробиваемое – понял Федор. Он слишком долго пробыл в тесном туалете, а когда вышел в коридор, у самой двери, весь напружинившись, стоял полковник Хольц и укоризненно качал лысеющей головой, не сводя с летчика холодных глаз.
– Господин майор, ах, господин майор. Как же вы забыли о том, что в вагоне-ресторане нас уже давно ждут бифштексы. – Помедлил и добавил как бы между прочим: – К тому же я вас очень прошу, не повторяйте больше этих безнадежных экспериментов.
И тогда Федор окончательно понял, что путь у него только один: отрешившись от необдуманных попыток бежать из плена, зарабатывать доверие Хольца и ждать удобного случая. Он стал чаще ему поддакивать в их длительных беседах, с удовольствием принял его предложение изучить немецкий язык в тех пределах, в каких он мог потребоваться для переучивания на новый для него истребитель «Мессершмитт-109». Ежедневно в двенадцать дня к нему приходил облезлый субъект в древнем пенсне, поношенном пальто с рыжим воротником из искусственного меха, некогда живший в России, но вывезенный сердобольными родителями в Берлин сразу же, как только грянула революция. Ровно час, минута в минуту, занимались они грамматикой и переводом, а потом Федор отводил его в ресторан и угощал сосисками и чашкой суррогатного кофе. Немец пил кофе мелкими глотками и с увлечением вспоминал, какие были в трактире у Тестова блины с икрой и расстегаи, каким ароматным был шустовский коньяк и как на масленицу залихватски скакали по Тверской на тройках.
– А теперь у вас очень плохо, – говорил пожилой немец, – кушать нечего, а Сталин – тиран, гонит вашу молодежь под немецкие пушки и танки.
– Да, плохо, – подтверждал Федор, – да, Сталин тиран.
Хольц приносил ему газеты и пестрые иллюстрированные журналы, рассказывающие о том, как армия фюрера громит советские войска. У майора Нырко радостно билось сердце, когда читал он скудные сообщения о том, что большевики предприняли под Москвой фанатическое контрнаступление, потеряли при этом много людей и боевой техники, а немецкие войска с целью выпрямления фронта отошли лишь на небольшое расстояние и прочно удерживают те рубежи, на которых высшее командование приказало им остановиться для перегруппировки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24