Его жизнь была замкнута в узком, тесном мирке профессиональных достижений, ночных пьяных подвигов и неумеренного хвастовства. В вестибюле он закурил сигару и, сдвинув шляпу на одно ухо, отправился в кафе.
Священники вышли тотчас же за пикадором, смущенно заторопившись, когда заметили, что они позже всех задержались за столом и в комнате никого не осталось.
Пако и пожилой официант убрали со столов и вынесли на кухню бутылки
На кухне сидел Энрике, парень, который мыл посуду. Он был тремя годами старше Пако и уже озлоблен и циничен.
На, выпей, - сказал ему пожилой официант, налил стакан вальдепеньяс и подал ему.
Можно, - Энрике взял стакан.
А ты, Пако? - спросил пожилой официант,
Спасибо, - сказал Пако. Все трое выпили.
Ну, я ухожу, - сказал пожилой официант.
Спокойной ночи, - ответили они ему.
Он вышел, и они остались одни. Пако взял салфетку, которой утирал губы один из священников, и, выпрямившись, сдвинув пятки, опустил салфетку вниз и потом провел ею по воздуху, следуя головой за движением руки в неторопливой, размеренной веронике. Он повернулся и, чуть выставив вперед ногу, сделал второй взмах, затем шагнул вперед, заставляя отступить воображаемого быка, и сделал третий взмах, неторопливый, безукоризненно ритмичный и плавный, потом, собрав салфетку, прижал ее к боку и, сделав полуверонику, увернулся от быка.
Энрике следил за его движениями критическим и насмешливым взглядом.
Ну, как бык? - спросил он.
Бык очень храбрый, - сказал Пако. - Смотри.
Став в позу, стройный и прямой, он сделал еще четыре безукоризненных взмаха, легких, закругленных и изящных.
А бык что? - спросил Энрике, стоя у водопроводной раковины в фартуке, со стаканом вина в руке.
Еще хоть куда, - сказал Пако.
Не глядел бы я на тебя, - сказал Энрике.
А что?
Смотри! - Энрике сбросил фартук и, дразня воображаемого быка, исполнил четыре безукоризненных, томно-плавных вероники и закончил реболерой, описав фартуком четкий полукруг под самой мордой быка, перед тем, как отойти от него.
Видал? - сказал он. - А я посуду мою.
Почему же?
Страх, - сказал Энрике. - Miedo. Такой же страх и ты бы почувствовал на арене, перед быком.
Нет, - сказал Пако. - Я бы не боялся.
Leche! - сказал Энрике. - Все боятся. Только матадоры умеют подавлять свой страх, и он не мешает им работать с быком. Я раз участвовал в любительском бое быков, и мне было так страшно, что я не выдержал и убежал. Все очень смеялись. И ты бы тоже боялся. Если бы не этот страх, в Испании каждый чистильщик сапог был бы матадором. Ты бы еще больше меня струсил ведь ты деревенский.
Нет, - сказал Пако.
Он столько раз проделывал все это в своем воображении. Столько раз он видел рога, видел влажную бычью морду, и как дрогнет ухо, и потом голова пригнется книзу, и бык кинется, стуча копытами, и разгоряченная туша промчится мимо него, когда он взмахнет плащом, и снова кинется, когда он взмахнет еще раз, потом еще, и еще, и еще, и закружит быка на месте своей знаменитой полувероникой, и, покачивая бедрами, отойдет прочь, выставляя напоказ черные волоски, застрявшие в золотом шитье куртки, а бык будет стоять как вкопанный перед аплодирующей толпой. Нет, он бы не боялся. Другие - может быть. Но он - нет. Он знал, что не боялся бы. А если бы он и почувствовал когда-нибудь страх, он знал, что сумел бы проделать все, что нужно. Он был уверен в себе.
Я бы не боялся, - сказал он.
Энрике повторил ругательство. Потом он сказал:
А давай попробуем.
Как?
Смотри, - сказал Энрике. - Ты думаешь о быке, но ты не думаешь о рогах. У быка сила знаешь какая, - его рог режет, как нож, колет, как штык, и глушит, как дубина. Смотри. - Он выдвинул ящик и достал два больших кухонных ножа.
Я их привяжу к ножкам стула. Я буду за быка, и стул буду держать над головой. Ножи - это рога. Вот если ты так проделаешь все свои приемы, это уж будет всерьез.
Дай мне твой фартук, - сказал Пако, - мы это сделаем в столовой.
Нет, - сказал Энрике, вдруг забыв свою злость.- Не надо, Пако.
Давай, - сказал Пако. - Я не боюсь.
Будешь бояться, когда увидишь перед собой ножи.
Посмотрим, - сказал Пако. - Давай фартук.
В то время, когда Энрике, взяв два тяжелых, отточенных, как бритва, кухонных ножа, накрепко привязывал их к ножкам стула грязными салфетками, до половины прихватывая нож, туго прикручивая и потом завязывая узлом, обе горничные, сестры Пако, направлялись в кино, смотреть "Анну Кристи" с Гретой Гарбо. Один из двух священников сидел на постели, в нижнем белье и читал свой требник, а другой надел уже ночную сорочку и бормотал молитвы, перебирая четки. Все тореро, за исключением того, который был болен, уже совершили свой вечерний выход в кафе Форнос, и высокий смуглый пикадор играл на бильярде. Маленький неразговорчивый матадор пил кофе с молоком за столиком, вокруг которого теснились пожилой бандерильеро и еще несколько настоящих профессионалов.
Подвыпивший седой пикадор сидел за рюмкой коньяка и с удовольствием поглядывал на соседний стол, где матадор, который утратил мужество, сидел с другим матадором, который сменил шпагу на бандерильи, и с двумя довольно потрепанного вида проститутками.
Торговец остановился на углу и беседовал с приятелями.
Высокий официант сидел на собрании анархо-синдикалистов и ждал случая выступить.
Пожилой официант расположился на террасе кафе Альварес и потягивал пиво.
Хозяйка Луарки уже заснула, лежа на спине: большая, толстая, честная, опрятная, добродушная, очень набожная, все еще не переставшая оплакивать и каждый день поминать в своих молитвах мужа, который умер двадцать лет назад. Один в своей комнате, матадор, который был болен, ничком лежал на постели, зажимая рот платком.
А в пустой столовой Энрике затянул последний узел на салфетках, которыми ножи были привязаны к ножкам стула, и поднял стул. Он повернул его ножками вверх и держал над головой так, что ножи торчали по обе стороны лица.
А тяжело, - сказал он, - Смотри, Пако, это очень опасно. Лучше не надо. - Он весь вспотел.
Пако встал к нему лицом и во всю ширину расправил фартук, захватив по складке каждой рукой: большие пальцы вверх, указательные вниз, во всю ширину, чтобы привлечь внимание быка.
Кидайся прямо вперед, - сказал он. - А потом поворачивай, как бык. Кидайся столько раз, сколько захочешь.
А как ты узнаешь, когда делать последний взмах? - спросил Энрике. Лучше всего, делай три полных и одну полуверонику.
Ладно, - сказал Пако. - Только ты иди прямо вперед. Ю-у, torito! Иди, бычок, иди!
Низко пригнув голову, Энрике разбежался прямо на него, и Пако взмахнул фартуком в тот самый миг, когда острие ножа прошло около его живота. И когда оно мелькнуло перед ним, это был для него настоящий рог: черный, гладкий, с белым концом. И когда Энрике, проскочив мимо него, повернулся, чтобы снова броситься, - это разгоряченная, израненная туша быка прогрохотала мимо, потом извернулась по-кошачьи и снова пошла на него, когда он медленно взмахнул плащом.
1 2 3 4
Священники вышли тотчас же за пикадором, смущенно заторопившись, когда заметили, что они позже всех задержались за столом и в комнате никого не осталось.
Пако и пожилой официант убрали со столов и вынесли на кухню бутылки
На кухне сидел Энрике, парень, который мыл посуду. Он был тремя годами старше Пако и уже озлоблен и циничен.
На, выпей, - сказал ему пожилой официант, налил стакан вальдепеньяс и подал ему.
Можно, - Энрике взял стакан.
А ты, Пако? - спросил пожилой официант,
Спасибо, - сказал Пако. Все трое выпили.
Ну, я ухожу, - сказал пожилой официант.
Спокойной ночи, - ответили они ему.
Он вышел, и они остались одни. Пако взял салфетку, которой утирал губы один из священников, и, выпрямившись, сдвинув пятки, опустил салфетку вниз и потом провел ею по воздуху, следуя головой за движением руки в неторопливой, размеренной веронике. Он повернулся и, чуть выставив вперед ногу, сделал второй взмах, затем шагнул вперед, заставляя отступить воображаемого быка, и сделал третий взмах, неторопливый, безукоризненно ритмичный и плавный, потом, собрав салфетку, прижал ее к боку и, сделав полуверонику, увернулся от быка.
Энрике следил за его движениями критическим и насмешливым взглядом.
Ну, как бык? - спросил он.
Бык очень храбрый, - сказал Пако. - Смотри.
Став в позу, стройный и прямой, он сделал еще четыре безукоризненных взмаха, легких, закругленных и изящных.
А бык что? - спросил Энрике, стоя у водопроводной раковины в фартуке, со стаканом вина в руке.
Еще хоть куда, - сказал Пако.
Не глядел бы я на тебя, - сказал Энрике.
А что?
Смотри! - Энрике сбросил фартук и, дразня воображаемого быка, исполнил четыре безукоризненных, томно-плавных вероники и закончил реболерой, описав фартуком четкий полукруг под самой мордой быка, перед тем, как отойти от него.
Видал? - сказал он. - А я посуду мою.
Почему же?
Страх, - сказал Энрике. - Miedo. Такой же страх и ты бы почувствовал на арене, перед быком.
Нет, - сказал Пако. - Я бы не боялся.
Leche! - сказал Энрике. - Все боятся. Только матадоры умеют подавлять свой страх, и он не мешает им работать с быком. Я раз участвовал в любительском бое быков, и мне было так страшно, что я не выдержал и убежал. Все очень смеялись. И ты бы тоже боялся. Если бы не этот страх, в Испании каждый чистильщик сапог был бы матадором. Ты бы еще больше меня струсил ведь ты деревенский.
Нет, - сказал Пако.
Он столько раз проделывал все это в своем воображении. Столько раз он видел рога, видел влажную бычью морду, и как дрогнет ухо, и потом голова пригнется книзу, и бык кинется, стуча копытами, и разгоряченная туша промчится мимо него, когда он взмахнет плащом, и снова кинется, когда он взмахнет еще раз, потом еще, и еще, и еще, и закружит быка на месте своей знаменитой полувероникой, и, покачивая бедрами, отойдет прочь, выставляя напоказ черные волоски, застрявшие в золотом шитье куртки, а бык будет стоять как вкопанный перед аплодирующей толпой. Нет, он бы не боялся. Другие - может быть. Но он - нет. Он знал, что не боялся бы. А если бы он и почувствовал когда-нибудь страх, он знал, что сумел бы проделать все, что нужно. Он был уверен в себе.
Я бы не боялся, - сказал он.
Энрике повторил ругательство. Потом он сказал:
А давай попробуем.
Как?
Смотри, - сказал Энрике. - Ты думаешь о быке, но ты не думаешь о рогах. У быка сила знаешь какая, - его рог режет, как нож, колет, как штык, и глушит, как дубина. Смотри. - Он выдвинул ящик и достал два больших кухонных ножа.
Я их привяжу к ножкам стула. Я буду за быка, и стул буду держать над головой. Ножи - это рога. Вот если ты так проделаешь все свои приемы, это уж будет всерьез.
Дай мне твой фартук, - сказал Пако, - мы это сделаем в столовой.
Нет, - сказал Энрике, вдруг забыв свою злость.- Не надо, Пако.
Давай, - сказал Пако. - Я не боюсь.
Будешь бояться, когда увидишь перед собой ножи.
Посмотрим, - сказал Пако. - Давай фартук.
В то время, когда Энрике, взяв два тяжелых, отточенных, как бритва, кухонных ножа, накрепко привязывал их к ножкам стула грязными салфетками, до половины прихватывая нож, туго прикручивая и потом завязывая узлом, обе горничные, сестры Пако, направлялись в кино, смотреть "Анну Кристи" с Гретой Гарбо. Один из двух священников сидел на постели, в нижнем белье и читал свой требник, а другой надел уже ночную сорочку и бормотал молитвы, перебирая четки. Все тореро, за исключением того, который был болен, уже совершили свой вечерний выход в кафе Форнос, и высокий смуглый пикадор играл на бильярде. Маленький неразговорчивый матадор пил кофе с молоком за столиком, вокруг которого теснились пожилой бандерильеро и еще несколько настоящих профессионалов.
Подвыпивший седой пикадор сидел за рюмкой коньяка и с удовольствием поглядывал на соседний стол, где матадор, который утратил мужество, сидел с другим матадором, который сменил шпагу на бандерильи, и с двумя довольно потрепанного вида проститутками.
Торговец остановился на углу и беседовал с приятелями.
Высокий официант сидел на собрании анархо-синдикалистов и ждал случая выступить.
Пожилой официант расположился на террасе кафе Альварес и потягивал пиво.
Хозяйка Луарки уже заснула, лежа на спине: большая, толстая, честная, опрятная, добродушная, очень набожная, все еще не переставшая оплакивать и каждый день поминать в своих молитвах мужа, который умер двадцать лет назад. Один в своей комнате, матадор, который был болен, ничком лежал на постели, зажимая рот платком.
А в пустой столовой Энрике затянул последний узел на салфетках, которыми ножи были привязаны к ножкам стула, и поднял стул. Он повернул его ножками вверх и держал над головой так, что ножи торчали по обе стороны лица.
А тяжело, - сказал он, - Смотри, Пако, это очень опасно. Лучше не надо. - Он весь вспотел.
Пако встал к нему лицом и во всю ширину расправил фартук, захватив по складке каждой рукой: большие пальцы вверх, указательные вниз, во всю ширину, чтобы привлечь внимание быка.
Кидайся прямо вперед, - сказал он. - А потом поворачивай, как бык. Кидайся столько раз, сколько захочешь.
А как ты узнаешь, когда делать последний взмах? - спросил Энрике. Лучше всего, делай три полных и одну полуверонику.
Ладно, - сказал Пако. - Только ты иди прямо вперед. Ю-у, torito! Иди, бычок, иди!
Низко пригнув голову, Энрике разбежался прямо на него, и Пако взмахнул фартуком в тот самый миг, когда острие ножа прошло около его живота. И когда оно мелькнуло перед ним, это был для него настоящий рог: черный, гладкий, с белым концом. И когда Энрике, проскочив мимо него, повернулся, чтобы снова броситься, - это разгоряченная, израненная туша быка прогрохотала мимо, потом извернулась по-кошачьи и снова пошла на него, когда он медленно взмахнул плащом.
1 2 3 4