Может, Люси нужно новую шубу. Может, в конце концов ей уже нужен дворец вместо этого дома. Женам ведь никогда не угодишь. А может, этот домишко вовсе и не защищает от ветра. А, глупости... Скриппс чиркнул спичкой.
— Люси! — опять крикнул он, и в голосе его прозвучало тупое отчаяние.
Точно такой же крик его приятель Уолт Симмонс слышал на Вандомской площади в Париже, когда автобус наехал на запряженного жеребца. В Париже коней не холостили. Все лошади были жеребцами. Кобыл не держали. Так было перед войной. После войны все стало по-другому.
— Люси! — в третий раз позвал он. — Люси!
Никто не откликнулся. Дом был пуст. И пока Скриппс стоял этаким манером, долговязый и худой, один-одинешенек в собственном жилище, через пургу из далекого далека донесся до него индейский боевой клич.
3
Скриппс подался прочь из Манселоны. Ушел навсегда. Чего он мог добиться в этом городишке? Ничегошеньки. Тяни всю жизнь, как ишак, а потом вдруг на тебе!.. Все, что зарабатывал, собирал годами, пошло по ветру. Развеялось, как дым... Он отправился искать работу в Чикаго. Вот это город! Достаточно только взглянуть на карту — лежит на самом краешке озера Мичиган. Чикаго — город с большим будущим. Это каждому дураку ясно. Он купит земельный участок там, где теперь Луп — большой торговый и промышленный район. Купит этот участок задешево и будет за него держаться крепко-крепко. Пусть только кто тронет! Теперь-то уж он знает, что к чему.
Один-одинешенек, без шапки, волосы все в снегу, он ковыляет по линии. Такой холодной ночи он за всю жизнь не упомнит. Вдруг он наклоняется, поднимает полуживую птицу, застывшую на лету и упавшую наземь, и кладет ее себе под рубашку, чтобы она согрелась. Птичка прижимается к теплому телу и благодарно клюет Скриппса в грудь.
— Бедняжка. Тебе тоже холодно. — Слезы наворачиваются у него на глаза. — Черт бы побрал этот ветер! — говорит Скриппс и снова движется навстречу снежной круговерти. Сильный ветер дует прямо с верхнего озера. Телеграфные провода над головой беспрестанно гудят от его порывов. Во мраке появляется вдруг огромный желтый глаз, летящий прямо на него. Это сквозь метель приближается громадина-паровоз. Скриппс отступает в сторону, давая ему дорогу. Как там писал старикан Шекспир? «Где сила, там и право». Скриппс думал над этой цитатой, пока поезд мчался мимо него в заснеженной мгле. Сперва проехал паровоз. Он увидел кочегара — тот, согнувшись, подбрасывал большой лопатой уголь в раскрытые дверцы топки. Машинист был в защитных очках. Его лицо озаряло светом пламени, бушевавшего в топке. Машинист... Машина была целиком во власти его рук. И Скриппсу вспомнились чикагские анархисты и то, что они сказали, когда их вешали: «Хоть вы сегодня и надели на нас петли, но все же... как там... как там... не сделать вам чего-то там с нашими душами». На Уолдхеймском кладбище, где их похоронили, стоит памятник — совсем рядом с Чикагским парком развлечений. Отец, бывало, водил туда Скриппса по воскресеньям. Памятник весь черный, с черным же ангелом. Скриппс тогда был еще совсем мал и ходил в коротких штанишках. Он часто просил отца: «Папа, раз уж мы ходим смотреть анархистов, то почему бы заодно не покататься с горки?» И никогда не мог толком понять отцовский ответ. Отец его был известный композитор, а мать — итальянка, из Северной Италии. Странные они все же люди, эти северные итальянцы.
Скриппс стоял обочь дороги, а в заснеженной темноте мимо него глухо стучал длинный черный состав. Все вагоны пульмановские. Занавески опущены. Свет пробивался лишь сквозь узенькие щелки с нижней стороны затемненных окон. Поезд не так громыхал, как при движении в обратную сторону, потому что как раз в это время одолевал бойн-фоллзский подъем. Стало быть, шел медленнее, чем сверху. Но все-таки на подножку не вскочишь. И Скриппс вспомнил, как здорово он цеплялся за бакалейные фургоны, когда еще бегал в коротких штанишках.
Длинный черный поезд шел мимо Скриппса, отступившего в сторону. «Кто едет в этих вагонах? — думал Скриппс. — Американцы, которые загребают деньги даже когда спят? Матери? Отцы? Есть ли среди них влюбленные? А может, это европейцы, представители пришедшей в упадок цивилизации, вконец измотанные войной?..»
Промелькнул последний вагон, и поезд стал отдаляться. Скриппс смотрел на хвостовой красный фонарь, медленно меркнувший во тьме, тихо кружившей снежинками. Птица под его рубашкой зашевелилась. Скриппс опять зашагал по шпалам. Ему хотелось, если удастся, добраться до Чикаго той же ночью, чтобы утром сразу взяться за дело. Птица снова зашевелилась. Она уже начала понемногу приходить в себя. Скриппс ласково погладил ее рукой. Птица затихла, Скриппс побрел дальше.
В конце концов ему совсем ни к чему забираться в Чикаго. Есть и другие места. Что с того, что какой-то там критик Генри Менкен назвал Чикаго литературной столицей Америки? Есть еще Гранд-Рапидс. В Гранд-Рапидсе он мог бы определиться куда-нибудь в мебельное производство. Подобным образом создавались немалые состояния. Мебель из Гранд-Рапидса славится всюду, где вечерами прогуливаются молодые, мечтающие о семейном очаге. Он вспомнил чикагскую рекламу, которую видел еще в детстве. На нее ему показала мать, когда они скитались босые там, где теперь, наверное, раскинулся Луп, и побирались у каждой двери. Мать любила смотреть, как весело вспыхивают лампочки рекламы.
— Они напоминают мне Сан-Миниато в моей родной Флоренции, — говорила она. — Посмотри на них внимательно, сынок. Настанет день, когда симфонический оркестр Флоренции будет играть твою музыку.
Скриппс часами глядел на светящиеся буквы, пока мать спала, завернувшись в старую шаль, там, где теперь, вероятно, стоит гостиница «Блэкстон». Это зрелище производило на него чрезвычайное впечатление.
ФИРМА ХАРТМАН ПРЕВРАТИТ ВАШ ДОМ В РАЙСКОЕ ГНЕЗДЫШКО,
— манила она и каждый раз вспыхивала другим светом. Сперва ярким, ослепительно-белым. Его Скриппс любил больше всего. Потом — мягким, зеленым. Потом красным. Однажды ночью, когда он лежал, свернувшись, возле теплого материнского тела и любовался игрой электрических огней, к ним подошел полисмен.
— А ну, убирайтесь отсюда! — строго сказал он. Да-да, в мебельном деле, если знать, как за него взяться, можно нажить большие деньги. А он, Скриппс, знал всю эту штуку до тонкости. Он уже все решил. Он осядет в Гранд-Рапидсе. Птичка снова встрепенулась, теперь уже радостно.
— А какую чудесную позолоченную клетку я тебе смастерю, милая ты моя! — возбужденно сказал Скриппс.
Птичка доверчиво клюнула его. Скриппс широким шагом двинулся дальше сквозь метель. Колею уже стало заносить снегом. Принесенный ветром откуда-то издалека, до Скриппса долетел отголосок индейского боевого клича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Люси! — опять крикнул он, и в голосе его прозвучало тупое отчаяние.
Точно такой же крик его приятель Уолт Симмонс слышал на Вандомской площади в Париже, когда автобус наехал на запряженного жеребца. В Париже коней не холостили. Все лошади были жеребцами. Кобыл не держали. Так было перед войной. После войны все стало по-другому.
— Люси! — в третий раз позвал он. — Люси!
Никто не откликнулся. Дом был пуст. И пока Скриппс стоял этаким манером, долговязый и худой, один-одинешенек в собственном жилище, через пургу из далекого далека донесся до него индейский боевой клич.
3
Скриппс подался прочь из Манселоны. Ушел навсегда. Чего он мог добиться в этом городишке? Ничегошеньки. Тяни всю жизнь, как ишак, а потом вдруг на тебе!.. Все, что зарабатывал, собирал годами, пошло по ветру. Развеялось, как дым... Он отправился искать работу в Чикаго. Вот это город! Достаточно только взглянуть на карту — лежит на самом краешке озера Мичиган. Чикаго — город с большим будущим. Это каждому дураку ясно. Он купит земельный участок там, где теперь Луп — большой торговый и промышленный район. Купит этот участок задешево и будет за него держаться крепко-крепко. Пусть только кто тронет! Теперь-то уж он знает, что к чему.
Один-одинешенек, без шапки, волосы все в снегу, он ковыляет по линии. Такой холодной ночи он за всю жизнь не упомнит. Вдруг он наклоняется, поднимает полуживую птицу, застывшую на лету и упавшую наземь, и кладет ее себе под рубашку, чтобы она согрелась. Птичка прижимается к теплому телу и благодарно клюет Скриппса в грудь.
— Бедняжка. Тебе тоже холодно. — Слезы наворачиваются у него на глаза. — Черт бы побрал этот ветер! — говорит Скриппс и снова движется навстречу снежной круговерти. Сильный ветер дует прямо с верхнего озера. Телеграфные провода над головой беспрестанно гудят от его порывов. Во мраке появляется вдруг огромный желтый глаз, летящий прямо на него. Это сквозь метель приближается громадина-паровоз. Скриппс отступает в сторону, давая ему дорогу. Как там писал старикан Шекспир? «Где сила, там и право». Скриппс думал над этой цитатой, пока поезд мчался мимо него в заснеженной мгле. Сперва проехал паровоз. Он увидел кочегара — тот, согнувшись, подбрасывал большой лопатой уголь в раскрытые дверцы топки. Машинист был в защитных очках. Его лицо озаряло светом пламени, бушевавшего в топке. Машинист... Машина была целиком во власти его рук. И Скриппсу вспомнились чикагские анархисты и то, что они сказали, когда их вешали: «Хоть вы сегодня и надели на нас петли, но все же... как там... как там... не сделать вам чего-то там с нашими душами». На Уолдхеймском кладбище, где их похоронили, стоит памятник — совсем рядом с Чикагским парком развлечений. Отец, бывало, водил туда Скриппса по воскресеньям. Памятник весь черный, с черным же ангелом. Скриппс тогда был еще совсем мал и ходил в коротких штанишках. Он часто просил отца: «Папа, раз уж мы ходим смотреть анархистов, то почему бы заодно не покататься с горки?» И никогда не мог толком понять отцовский ответ. Отец его был известный композитор, а мать — итальянка, из Северной Италии. Странные они все же люди, эти северные итальянцы.
Скриппс стоял обочь дороги, а в заснеженной темноте мимо него глухо стучал длинный черный состав. Все вагоны пульмановские. Занавески опущены. Свет пробивался лишь сквозь узенькие щелки с нижней стороны затемненных окон. Поезд не так громыхал, как при движении в обратную сторону, потому что как раз в это время одолевал бойн-фоллзский подъем. Стало быть, шел медленнее, чем сверху. Но все-таки на подножку не вскочишь. И Скриппс вспомнил, как здорово он цеплялся за бакалейные фургоны, когда еще бегал в коротких штанишках.
Длинный черный поезд шел мимо Скриппса, отступившего в сторону. «Кто едет в этих вагонах? — думал Скриппс. — Американцы, которые загребают деньги даже когда спят? Матери? Отцы? Есть ли среди них влюбленные? А может, это европейцы, представители пришедшей в упадок цивилизации, вконец измотанные войной?..»
Промелькнул последний вагон, и поезд стал отдаляться. Скриппс смотрел на хвостовой красный фонарь, медленно меркнувший во тьме, тихо кружившей снежинками. Птица под его рубашкой зашевелилась. Скриппс опять зашагал по шпалам. Ему хотелось, если удастся, добраться до Чикаго той же ночью, чтобы утром сразу взяться за дело. Птица снова зашевелилась. Она уже начала понемногу приходить в себя. Скриппс ласково погладил ее рукой. Птица затихла, Скриппс побрел дальше.
В конце концов ему совсем ни к чему забираться в Чикаго. Есть и другие места. Что с того, что какой-то там критик Генри Менкен назвал Чикаго литературной столицей Америки? Есть еще Гранд-Рапидс. В Гранд-Рапидсе он мог бы определиться куда-нибудь в мебельное производство. Подобным образом создавались немалые состояния. Мебель из Гранд-Рапидса славится всюду, где вечерами прогуливаются молодые, мечтающие о семейном очаге. Он вспомнил чикагскую рекламу, которую видел еще в детстве. На нее ему показала мать, когда они скитались босые там, где теперь, наверное, раскинулся Луп, и побирались у каждой двери. Мать любила смотреть, как весело вспыхивают лампочки рекламы.
— Они напоминают мне Сан-Миниато в моей родной Флоренции, — говорила она. — Посмотри на них внимательно, сынок. Настанет день, когда симфонический оркестр Флоренции будет играть твою музыку.
Скриппс часами глядел на светящиеся буквы, пока мать спала, завернувшись в старую шаль, там, где теперь, вероятно, стоит гостиница «Блэкстон». Это зрелище производило на него чрезвычайное впечатление.
ФИРМА ХАРТМАН ПРЕВРАТИТ ВАШ ДОМ В РАЙСКОЕ ГНЕЗДЫШКО,
— манила она и каждый раз вспыхивала другим светом. Сперва ярким, ослепительно-белым. Его Скриппс любил больше всего. Потом — мягким, зеленым. Потом красным. Однажды ночью, когда он лежал, свернувшись, возле теплого материнского тела и любовался игрой электрических огней, к ним подошел полисмен.
— А ну, убирайтесь отсюда! — строго сказал он. Да-да, в мебельном деле, если знать, как за него взяться, можно нажить большие деньги. А он, Скриппс, знал всю эту штуку до тонкости. Он уже все решил. Он осядет в Гранд-Рапидсе. Птичка снова встрепенулась, теперь уже радостно.
— А какую чудесную позолоченную клетку я тебе смастерю, милая ты моя! — возбужденно сказал Скриппс.
Птичка доверчиво клюнула его. Скриппс широким шагом двинулся дальше сквозь метель. Колею уже стало заносить снегом. Принесенный ветром откуда-то издалека, до Скриппса долетел отголосок индейского боевого клича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19