было ли уже утро или еще ночь?
Мне кажется, что я сидел в отчаянии на могиле, сотрясаясь от рыданий, и, судя по запаху роз, который я ощущал даже теперь, это была могила моей матери.
А может быть, запах исходит от букета цветов, который лежит там, на одеяле моей постели?
Но кто мог его туда положить?
«Боже мой, ведь мне нужно еще идти гасить фонари, — хлестнула меня внезапно, как плеть, мысль. — Разве уже не разгар дня?» И я хочу подняться, но я так слаб, что не могу пошевелить ни одним членом. Я вяло опускаюсь назад. «Нет, еще ночь,» — успокаиваю я себя, потому что сразу перед глазами встает глубокая тьма.
Затем снова я вижу яркий свет и солнечные лучи, играющие на белой стене; и вновь на меня нападает чувство вины за неисполненный долг.
«Это волны лихорадки бросают меня в волны фантазии» — говорю я себе, но я бессилен перед тем, что над моим ухом все громче и отчетливее звучит ритмическое, выплывающее из сна, такое знакомое хлопанье в ладоши. В такт ему все быстрее и быстрее сменяется день и ночь, ночь и день, без остановки, и я должен бежать… бежать…, чтобы вовремя зажечь фонари… погасить… зажечь… погасить…
Время несется за моим сердцем и хочет схватить его., но всякий раз биение сердца опережает время на один шаг.
«Вот сейчас, сейчас я утону в потоке крови, — чувствую я, — она вытекает из раны в голове точильщика Мутшелькнауса и бьет ключем между его пальцев, когда он пытается закрыть рану рукой».
Сейчас я захлебнусь! В последний момент я хватаюсь за жердь, торчащую из бетонного берега, крепко за нее цепляюсь и стискиваю зубы, напрягая гаснущее сознание:
«Держи свой язык за зубами, иначе он выдаст в лихорадке то, что ты подделал подпись своего отца!» Внезапно я становлюсь более пробудившимся, чем обычно я бывал в течение дня, и более живым, чем обычно в своих снах.
Мой слух так обострен, что я слышу малейший шорох — как вблизи, так и вдалеке. Далеко-далеко, по ту сторону деревьев, на том берегу, щебечут птицы, и я отчетливо слышу шепот молящихся в церкви Пресвятой Богородицы.
Разве сегодня воскресение?
Странно, что даже гул органа не может заглушить тихий шепот прихожан. Удивительно, что сейчас громкий звук не покрывает тихий и слабый!
Почему в доме внизу хлопают двери? Ведь я думал, что на нижних этажах никто не живет. Только старая пыльная рухлядь стоит там внизу, в комнатах.
Может это наши вдруг ожившие предки?
Я решаю сойти вниз; ведь я так свеж и бодр, почему бы мне этого не сделать?
Внезапно мне приходит в голову мысль: а для чего я должен брать с собой свое тело? Ведь нехорошо наносить визиты своим предкам среди бела дня в одной ночной рубашке!
Кто-то стучит в дверь; мой отец встает приоткрывает ее и говорит сквозь щель почтительно: «Нет, дедушка, еще не время. Ведь Вы знаете, что Вам нельзя к нему, до тех пор, пока я не умер.» То же самое повторяется девять раз.
На десятый раз я знаю точно: сейчас там стоит сам основатель рода. Я не ошибся, и как доказательство этому вижу глубокий, почтительнейший поклон моего отца, широко распахиваю— щего дверь.
Сам же он покидает комнату, и по тяжелым медленным шагам, сопровождаемым стуком трости, я понимаю: кто-то подходит к моей кровати.
Я не вижу его, потому что мои глаза закрыты. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что я не должен их открывать.
Но сквозь веки, я отчетливо, как через стекло, вижу свою комнату и все предметы в ней.
Основатель рода откидывает одеяло и кладет правую руку с отведенным под прямым углом большим пальцем мне на шею.
«Вот этаж, — произносит он монотонно, как священник молитву, — на котором умер твой дед, ожидающий сейчас воскресения. Тело человека — это дом, в котором живут его умершие предки.
В некоторых «домах», то есть в некоторых телах людей иногда мертвые пробуждаются до того, как настанет время их воскресения. В таком случае о доме говорят, что в нем поселилось привидение, а о человеке — что в нем поселился дьявол.» Он снова надавливает ладонью с отведенным большим пальцем — на этот раз на грудь.
— А здесь похоронен твой прадед!
И так он прошел по всему телу сверху вниз: по животу, бедрам, коленям, вплоть до ступней.
Когда он положил свою руку на ступни, он сказал:
— А здесь живу я! Потому что ноги — это фундамент, на котором покоится дом; они суть корень и связывают человека с матерью-землей, по которой ты ходишь.
Сегодня — день, следующий за глубокой ночью твоего зимнего солнцестояния. Это день, когда в тебе начинают воскресать мертвые.
И я — первый.» Я слышу, как он садится на мою кровать, и по шороху страниц книги, которую он время от времени листает, догадываюсь: он читает мне что-то из фамильной хроники, о которой так часто говорил мой отец.
Тоном литаний, усыпляющих мои внешние чувства и, напротив, все больше и больше возбуждают мои внутренние, так, что подчас чувство пробужденности становится невыносимым, в меня проникают слова:
«Ты — двенадцатый, я был первый. Счет начинается с „одного“ и заканчивается двенадцатью. Это тайна вочеловечивания Бога.
Ты должен быть вершиной дерева, которая увидит животворящий свет; я — корень, который просветляет силы мрака. Но когда рост древа завершается, ты становишься мной, а я — тобой.
Акация — это то, что в раю называется древом жизни. Люди говорят, что она волшебная. Обрежь ее ветви, ее крону, ее корни, воткни ее, перевернув, в землю и ты увидишь: то, что было кроной, станет корнем, что было корнем, станет кроной. Потому что все ее клетки проникнуты единством между «Я» и «Ты».
Поэтому я сделал ее символом в гербе нашего рода! Поэтому и растет она, как знак, на кровле нашего дома.
Здесь на земле — это только образ, так же, как все формы здесь суть только образы, но в царстве нетленного ее называают первой среди деревьев. Иногда в своих странствиях по ту и по сю сторону ты чувствовал себя стариком. Это был я — твой фундамент, твой корень, твой первопредок. Ты ощущал мое присутствие.
Нас обоих зовут «Христофор», потому что я и ты — одно и то же. Я был подкидышем, как и ты, и однако в моих странствиях я нашел Великого отца и Великую мать. Малого отца и малой матери я так и не нашел. Ты же, напротив, отыскал малого отца и малую мать. Великого же отца и Великую мать — пока еще нет!
Поэтому я — начало. а ты — конец! Когда мы сольемся друг с другом, тогда колесо вечности для нашего рода замкнется.
Ночь твоего зимнего солнцестояния — это день моего воскресения. Когда ты будешь старым, я стану юным. Чем беднее будешь ты, тем богаче я.
Ты открыл глаза, значит, я должен закрыть свои; ты закрыл их — тогда я снова могу видеть. Так было до сих пор.
Мы противостояли друг другу, как бодрствование и сон, как жизнь и смерть, и могли встретить друг друга только на мосту сновидений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Мне кажется, что я сидел в отчаянии на могиле, сотрясаясь от рыданий, и, судя по запаху роз, который я ощущал даже теперь, это была могила моей матери.
А может быть, запах исходит от букета цветов, который лежит там, на одеяле моей постели?
Но кто мог его туда положить?
«Боже мой, ведь мне нужно еще идти гасить фонари, — хлестнула меня внезапно, как плеть, мысль. — Разве уже не разгар дня?» И я хочу подняться, но я так слаб, что не могу пошевелить ни одним членом. Я вяло опускаюсь назад. «Нет, еще ночь,» — успокаиваю я себя, потому что сразу перед глазами встает глубокая тьма.
Затем снова я вижу яркий свет и солнечные лучи, играющие на белой стене; и вновь на меня нападает чувство вины за неисполненный долг.
«Это волны лихорадки бросают меня в волны фантазии» — говорю я себе, но я бессилен перед тем, что над моим ухом все громче и отчетливее звучит ритмическое, выплывающее из сна, такое знакомое хлопанье в ладоши. В такт ему все быстрее и быстрее сменяется день и ночь, ночь и день, без остановки, и я должен бежать… бежать…, чтобы вовремя зажечь фонари… погасить… зажечь… погасить…
Время несется за моим сердцем и хочет схватить его., но всякий раз биение сердца опережает время на один шаг.
«Вот сейчас, сейчас я утону в потоке крови, — чувствую я, — она вытекает из раны в голове точильщика Мутшелькнауса и бьет ключем между его пальцев, когда он пытается закрыть рану рукой».
Сейчас я захлебнусь! В последний момент я хватаюсь за жердь, торчащую из бетонного берега, крепко за нее цепляюсь и стискиваю зубы, напрягая гаснущее сознание:
«Держи свой язык за зубами, иначе он выдаст в лихорадке то, что ты подделал подпись своего отца!» Внезапно я становлюсь более пробудившимся, чем обычно я бывал в течение дня, и более живым, чем обычно в своих снах.
Мой слух так обострен, что я слышу малейший шорох — как вблизи, так и вдалеке. Далеко-далеко, по ту сторону деревьев, на том берегу, щебечут птицы, и я отчетливо слышу шепот молящихся в церкви Пресвятой Богородицы.
Разве сегодня воскресение?
Странно, что даже гул органа не может заглушить тихий шепот прихожан. Удивительно, что сейчас громкий звук не покрывает тихий и слабый!
Почему в доме внизу хлопают двери? Ведь я думал, что на нижних этажах никто не живет. Только старая пыльная рухлядь стоит там внизу, в комнатах.
Может это наши вдруг ожившие предки?
Я решаю сойти вниз; ведь я так свеж и бодр, почему бы мне этого не сделать?
Внезапно мне приходит в голову мысль: а для чего я должен брать с собой свое тело? Ведь нехорошо наносить визиты своим предкам среди бела дня в одной ночной рубашке!
Кто-то стучит в дверь; мой отец встает приоткрывает ее и говорит сквозь щель почтительно: «Нет, дедушка, еще не время. Ведь Вы знаете, что Вам нельзя к нему, до тех пор, пока я не умер.» То же самое повторяется девять раз.
На десятый раз я знаю точно: сейчас там стоит сам основатель рода. Я не ошибся, и как доказательство этому вижу глубокий, почтительнейший поклон моего отца, широко распахиваю— щего дверь.
Сам же он покидает комнату, и по тяжелым медленным шагам, сопровождаемым стуком трости, я понимаю: кто-то подходит к моей кровати.
Я не вижу его, потому что мои глаза закрыты. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что я не должен их открывать.
Но сквозь веки, я отчетливо, как через стекло, вижу свою комнату и все предметы в ней.
Основатель рода откидывает одеяло и кладет правую руку с отведенным под прямым углом большим пальцем мне на шею.
«Вот этаж, — произносит он монотонно, как священник молитву, — на котором умер твой дед, ожидающий сейчас воскресения. Тело человека — это дом, в котором живут его умершие предки.
В некоторых «домах», то есть в некоторых телах людей иногда мертвые пробуждаются до того, как настанет время их воскресения. В таком случае о доме говорят, что в нем поселилось привидение, а о человеке — что в нем поселился дьявол.» Он снова надавливает ладонью с отведенным большим пальцем — на этот раз на грудь.
— А здесь похоронен твой прадед!
И так он прошел по всему телу сверху вниз: по животу, бедрам, коленям, вплоть до ступней.
Когда он положил свою руку на ступни, он сказал:
— А здесь живу я! Потому что ноги — это фундамент, на котором покоится дом; они суть корень и связывают человека с матерью-землей, по которой ты ходишь.
Сегодня — день, следующий за глубокой ночью твоего зимнего солнцестояния. Это день, когда в тебе начинают воскресать мертвые.
И я — первый.» Я слышу, как он садится на мою кровать, и по шороху страниц книги, которую он время от времени листает, догадываюсь: он читает мне что-то из фамильной хроники, о которой так часто говорил мой отец.
Тоном литаний, усыпляющих мои внешние чувства и, напротив, все больше и больше возбуждают мои внутренние, так, что подчас чувство пробужденности становится невыносимым, в меня проникают слова:
«Ты — двенадцатый, я был первый. Счет начинается с „одного“ и заканчивается двенадцатью. Это тайна вочеловечивания Бога.
Ты должен быть вершиной дерева, которая увидит животворящий свет; я — корень, который просветляет силы мрака. Но когда рост древа завершается, ты становишься мной, а я — тобой.
Акация — это то, что в раю называется древом жизни. Люди говорят, что она волшебная. Обрежь ее ветви, ее крону, ее корни, воткни ее, перевернув, в землю и ты увидишь: то, что было кроной, станет корнем, что было корнем, станет кроной. Потому что все ее клетки проникнуты единством между «Я» и «Ты».
Поэтому я сделал ее символом в гербе нашего рода! Поэтому и растет она, как знак, на кровле нашего дома.
Здесь на земле — это только образ, так же, как все формы здесь суть только образы, но в царстве нетленного ее называают первой среди деревьев. Иногда в своих странствиях по ту и по сю сторону ты чувствовал себя стариком. Это был я — твой фундамент, твой корень, твой первопредок. Ты ощущал мое присутствие.
Нас обоих зовут «Христофор», потому что я и ты — одно и то же. Я был подкидышем, как и ты, и однако в моих странствиях я нашел Великого отца и Великую мать. Малого отца и малой матери я так и не нашел. Ты же, напротив, отыскал малого отца и малую мать. Великого же отца и Великую мать — пока еще нет!
Поэтому я — начало. а ты — конец! Когда мы сольемся друг с другом, тогда колесо вечности для нашего рода замкнется.
Ночь твоего зимнего солнцестояния — это день моего воскресения. Когда ты будешь старым, я стану юным. Чем беднее будешь ты, тем богаче я.
Ты открыл глаза, значит, я должен закрыть свои; ты закрыл их — тогда я снова могу видеть. Так было до сих пор.
Мы противостояли друг другу, как бодрствование и сон, как жизнь и смерть, и могли встретить друг друга только на мосту сновидений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41