Рассказы -
Густав Майринк
Кардинал Напеллус
Мы знали о нем весьма немного: его звали Иероним Радшпиллер, он жил в течение долгих лет в полуразвалившемся замке, у владельца которого – седого, ворчливого баска – оставшегося в живых слуги и наследника увядшего в тоске и одиночестве дворянского рода – он нанимал для себя одного целый этаж, обставив его дорогой старинной мебелью.
Это помещение представляло собою резкий фантастический контраст с лишенною дорог, окружающей замок чащей, в которой никогда не пела ни одна птица и все казалось бы безжизненным, если бы иногда, под яростным напором урагана, не стонали от ужаса полусгнившие, косматые тисовые деревья или же черно-зеленое озеро, словно глядящее в небо око, не отражало в себе белые, бегущие мимо, облака.
Почти целые дни Иероним Радшпиллер проводил в лодке, опуская в тихие воды на длинных, шелковых нитях блестящее металлическое яйцо-лот для измерения глубины озера.
«Вероятно, он работает в каком-нибудь географическом обществе», предполагали мы, когда, возвращаясь вечером с уженья, проводили, собравшись вместе, еще несколько часов в библиотеке Радшпиллера, любезно предоставленной им в наше распоряжение.
«Сегодня я случайно услыхал от старухи, разносящей письма в горах, что его считают бывшим монахом – говорят, что в юности он бичевал себя до крови каждую ночь и что его руки и спина сплошь покрыты рубцами, – сказал господин Финк, вмешиваясь в разговор, когда обмен наших мыслей снова стал вращаться вокруг Иеронима Радшпиллера, – однако почему же сегодня его так долго нет? Ведь уже давно было одиннадцать часов».
«Теперь полнолуние, – сказал Джованни Брачческо и указал своей морщинистой рукой через открытое окно на полосу света, пересекавшую озеро, – мы легко можем увидеть его лодку, выглянув из окна».
Затем, спустя одно мгновение, мы услышали шаги, поднимавшиеся по лестнице; однако, то был лишь ботаник Ешквид, который, столь поздно возвратясь из своей экскурсии, теперь вошел к нам в комнату.
Он нес в руках растение, вышиной в человеческий рост, с цветами синевато-стального цвета.
«Это самый крупный экземпляр данной породы, какой когда-либо был найден; я бы никогда не поверил, что на таких высотах встречается ядовитый голубой лютик», – сказал он беззвучным голосом, сперва поклонившись нам, а затем самым тщательным образом положил растение на подоконник, стараясь не помять при этом ни одного листика.
«С ним обстоит дело так же, как с нами, – подумал я и ощутил, что в этот момент то же самое думали Бинк и Джованни Брачческо, – он беспокойно дрожит, как старик; ходит по земле, как человек, ищущий свою могилу и не находящий ее, и собирает растения, увядающие на следующий день – зачем? почему? Он не думает об этом. Он знает, что поступки его бесцельны, так же, как это мы знаем о себе самих, но его так же обессилило грустное сознание бесцельности всего совершаемого, великого и малого – так же, как оно обессиливало нас остальных в течение всей нашей жизни. Мы с юности походим на умирающих, – почувствовал я, – пальцы которых беспокойно блуждают по одеялу, не знающих, за что ухватиться, умирающих, которые видят смерть у себя в комнате и знают, что ей все равно – складываем ли мы молитвенно руки или же сжимаем кулаки».
«Куда вы поедете, когда сезон уженья здесь пройдет?» – спросил ботаник, еще раз осмотрев принесенное им растение и затем неторопливо подсаживаясь к нам за стол.
Финк провел рукою по седым волосам, поиграл, не глядя ни на кого, рыболовным крючком и с утомленным видом пожал плечами.
«Не знаю», – после паузы рассеяно ответил Джованни Брачческо, словно вопрос был обращен к нему.
Вероятно, целый час прошел в глубоком, тяжелом, как свинец, молчании, так что я слышал шум крови в моей голове.
Наконец, в дверях показалось бледное, безбородое лицо Радшпиллера.
Его лицо казалось старчески спокойным, как всегда; он налил стакан вина и выпил с нами, но вместе с ним вошло непривычное настроение, полное тайного возбуждения, вскоре передавшееся и нам.
Его глаза обыкновенно имели усталый, безучастный вид, и, словно у людей с больным спинным мозгом, зрачки их никогда не уменьшались и не увеличивались, по-видимому, не реагируя на свет – они походили, по уверению Финка, на серые, матового шелка, жилетные пуговицы с черной точкой посредине; сегодня же эти глаза, пылая лихорадочным огнем, блуждали по комнате, скользили по стенам и книжным полкам, не решаясь на чем-либо остановиться.
Джованни Брачческо выбрал тему для разговора и стал рассказывать об удивительных способах ловли старых, поросших мхом, гигантских сомов, которые живут в вечной тьме, в неизведанных озерных глубинах, никогда более не поднимаются к дневному свету и презирают все приманки, доставляемые природой – они охотятся только за самыми странными штуками, измышленными фантазией удильщика: за блестящей, как серебро, жестью в форме человеческих рук, которые, при дерганье уды, шевелятся в воде или же за летучими мышами из красного стекла с коварно скрытыми в их крыльях крючками.
Вероятно, Радшпиллер не слушал нашего разговора.
Я видел, что он мысленно блуждал где-то очень далеко.
Внезапно он вскочил, словно человек, таивший долгие годы какую-то опасную тайну и затем неожиданно, одним выкриком, в течение секунды раскрывающий ее: «Сегодня, наконец, мой лот достиг до дна».
Мы, ничего не понимая, уставились на него.
Я был настолько поражен странным, дрожащим звуком его слов, что потом лишь наполовину понял его объяснения относительно процесса измерения глубины: там, в бездне – на глубине нескольких тысяч саженей – существуют вечно крутящиеся водовороты, которые относят в сторону любой лот, не давая ему достигнуть дна, если только на помощь не придет особенно счастливый случай.
Затем снова из его уст, словно торжествующая ракета вырвалась фраза:
«Это наибольшая глубина на земле, когда-либо измеренная человеческим инструментом», – и эти слова словно огнем были выжжены в моем сознании без всякой видимой причины. В них заключался какой-то призрачный, двойной смысл – как будто за говорившим стоял кто-то незримый и говорил мне его устами в скрытных символах.
Я не мог отвести взгляда от лица Радшпиллера; оно вдруг стало таким призрачным и не настоящим! Закрыв на секунду глаза, я видел вокруг него синие огоньки – «словно огни св. Эльма, предвещающие смерть», – просилось мне на язык и я должен был насильственно сжимать губы, дабы не сказать этого громко.
Словно во сне мне припоминались книги, написанные Радшпиллером, прочитанные мною в часы досуга, заставлявшие меня изумляться его учености, исполненные жгучей ненависти к религии, вере, надежде и всему говорящему о библейском откровении.
1 2 3 4